Между тем основательные немецкие историки Церкви ещё в работах 1930-х – 1970-х гг. «целиком отрицали значение западноевропейских образцов в качестве сколько-нибудь существенного источника вдохновения царя [Петра I] в проводившейся им церковной реформе. Анализ публицистики Ф. Прокоповича привел их к выводу, что взгляды этого главнейшего помощника Петра в области идеологии своими корнями глубоко уходили в православную традицию, что в его мышлении преобладали византийские элементы...». Им также «не удалось найти сходство между петровской церковной администрацией и протестантской консисторией...»[2]. Глубоко скептически к идее о протестантской сущности церковной реформы относятся и видные современные историки Церкви[3].
Впрочем, и без специального анализа характера протестантского влияния на Петра и Феофана, любому, кто хорошо знает русскую церковную историю, очевидно, что «слугой государства» Русская Церковь была уже с XV – XVI вв., о чём неоднократно говорилось в предыдущих главах. Суть петровской церковной реформы – не в создании системы цезарепапизма, говоря богословским термином (она уже давно существовала), а лишь в рационализации её управленческого механизма.
Чётко и ясно суть дела сформулировал ещё Н.Ф. Каптерев в начале прошлого столетия: «Церковная власть и в патриарший период древней Руси находилась в такой же зависимости и подчинении светской власти, в какой она находилась и в последующий синодальный период; с уничтожением патриаршества и с учреждением св. Синода никаких существенных перемен в этом отношении не произошло: взаимные отношении между светскою и духовною властью остались те же, какие были и ранее. И напрасно некоторые наши писатели винят императора Петра Великого в том, что он, уничтожив патриаршество и учредив св. Синод, тем самым будто бы лишил русскую церковь ее былой самостоятельности и независимости, сделав ее только послушным орудием светской власти. Ничего подобного в действительности не было. Послушным орудием в руках светской власти духовная власть была с того самого времени, когда на Москве выросла и вполне окрепла власть сначала великого князя, а потом царя московского»[4].
В другом месте Каптерев хорошо объясняет смысл создания Синода и причину прекращения церковных соборов: «В лице Синода, этого постоянного церковного собора в миниатюре, светское правительство приобретало такой орган, который с большим удобством и легкостию мог быть, и действительно был постоянным надежным проводником государственных видов и целей в делах церковных, нежели какими были прежние церковные соборы, очень хлопотливо, медленно и редко собираемые. Поэтому вполне естественно было, что с учреждением св. Синода церковные соборы, за полною их ненадобностию для светского правительства, окончательно прекратили свое существование, тем более что созывавшее ранее соборы светское правительство, со времени Петра І-го, перестало интересоваться церковными вопросами с тем напряжением, с каким ими интересовались благочестивые московские государи, бывшие великими любителями, почитателями и знатоками всякой уставной церковности, чего уже нельзя сказать о государях петербургского периода»[5].
Совершенно не изменились «персоналистские» и «тягловые» принципы епархиального управления. Если «высшее церковное управление получило коллегиальную форму» в форме Синода, то епархиальные приказы продолжали оставаться «чем-то вроде… собственных канцелярий» архиереев: «…архиерей смотрел на свои приказы, как на свои домашние учреждения, мог, как ему было угодно, устраивать их состав, поручать им самые разнородные дела… Таким образом… епархиальное управление сохраняло единоличный характер, при котором и суд, и администрация совершенно сливались в лице одного архиерея. Оттого, в случае смерти архиерея или болезни и отлучки из епархии, епархиальные дела или совсем останавливались, или посылались на решение высшей церковной власти»[6]. Приходское духовенство, как и прежде, продолжало нести многообразные денежные повинности в отношении епископата. Реформа изменила только то, что «из всего церковного тягла на содержание архиерейских домов назначена была постоянная штатная сумма, а… вся остальная часть его обращена на удовлетворение государственных и общественных нужд…»[7]. Нижестоящие клирики оставались в полной «патриархальной» власти церковных владык. «В архиерейских грамотах первой половины XVIII в. везде читаем устрашительные угрозы за неисполнение распоряжений “наижесточайшим на теле наказанием”»[8].
Несомненно, что государство при Петре стало вторгаться в церковную жизнь более грубо и прямолинейно. Но это было связно скорее не с перестройкой институтов, а с особенностями характера и воззрений конкретного самодержца, воле которого никаких правовых преград Русская Церковь противопоставить не могла, ибо она их просто не выработала за всю свою историю. Как и, например, опричнина Грозного, церковная политика Петра – это эксцесс, а не норма, но эксцесс, характерный именно для этой системы, а не плод иноземного влияния. Ограбление Петром монастырей во время Северной войны – радикальное продолжение традиции его предшественников изымать монастырские средства для государственных нужд, к концу XVII столетия превратившейся «в заурядную процедуру»[9]. Масштабы петровских экспроприаций, конечно, были несравнимо выше, вплоть до того, что монахи богатейшего Иверского монастыря Новгородской епархии в 1714 г. жаловались, что им не хватает хлеба для ежедневного пропитания[10]. Более того, церковные имущества стали прямо контролироваться государством через Монастырский указ. «Все де ныне государево», - объявляли монахам царские чиновники. Но всё же это не привело к секуляризации. В конце войны большая часть монастырских вотчин была возвращена Церкви, Монастырский указ – ликвидирован. А Пётр в последние годы жизни «целенаправленно наращивал земельную собственность новооснованного им Александро-Невского монастыря»[11].
Самый кричащий пример петровского насилия над Церковью – указ, по сути, отменявший тайну исповеди. Священники, обнаружившие на исповеди «измену, или бунт на Государя, ли на Государство, или злое умышление на честь или здравие Государево и на фамилию Его Величества» обязаны были донести об этом, «где надлежит», под недвусмысленной угрозой: «А ежели кто из священников сего не исполнит, и о вышеозначенном услышав, вскоре не объявит, тот без всякаго милосердия, яко противник, и таковым злодеям согласник, паче же Государственных вредов прикрыватель, по лишении сана и имения, лишен будет и живота». Что эта угроза не была пустым звуком, свидетельствует, например, дело подьячего Илариона Докукина (1718), подавшего царю бумагу с отказом от присяги: за недонесение на него московский поп Авраам был приговорен к смертной казни, замененной наказанием кнутом, урезанием языка, вырыванием ноздрей и ссылкой на каторгу в вечную работу. Аналогов этому в предшествующей русской истории нет, но ведь и западных аналогов тоже нет, на протестантское влияние не спишешь…
Дворянская политика Петра включала в себя некоторые западнические элементы: организацию «шляхетства» как единого сословия, вместо пёстрого конгломерата различных чинов; попытку ввести принцип майората (единонаследия). Но майорат не прижился, а «шляхетство» не получило конституирующего признака европейского благородного сословия – гарантированных прав. Петровские дворяне, как и допетровские, были обязаны служить всю жизнь, и контроль над ними в этом отношении стал только строже. За те или иные провинности они в любой момент могли лишиться собственности. Например, в 1711 г. сенатским указом у 53 дворян, уклонившихся от явки на смотр в Киеве, конфисковали имения. (Впрочем, судя по тому, что указы в отношении «нетчиков» продолжали издаваться и позднее, проблема так и не была решена.) «Благородных» продолжали подвергать телесным наказаниям, появились и ранее неведомые кары. Так, родного брата фельдмаршала Б.П. Шереметева Василия за ослушание царской воле на три месяца отправили бить сваи, а его супругу – работать в прядильном доме вместе с арестантками.
Сам по себе принцип выслуги, утверждённый Петром, был вовсе не чужд московской традиции – напомним, знатность в ней определялась не только и не столько родовитостью предков, сколько их служебным уровнем. С другой стороны, не стоит преувеличивать и уровень петровской меритократии, якобы закрепленной Табелью о рангах: не из дворян к концу правления «революционера на троне» происходило менее 15% офицерства, из них только 0,9% смогли дослужиться до капитана, никто – до штаб-офицерских чинов. Более того, несмотря на ликвидацию Боярской думы и на уже довольно давнюю отмену местничества, фактически сохранились и боярские преимущества. Из 12 генералов, имевших чины первых трех классов Табели, 10 принадлежали к родовой знати, а «представители тех фамилий, которым в допетровское время не удалось добиться думных чинов, как правило, не поднимались выше ранга бригадира или генерал-майора»[12]. Блистательный взлёт А.Д. Меншикова обусловлен не выслугой, а царским благоволением, фаворитизм и Московскому царству хорошо известен.
Никаких европейских свобод не получил и торгово-промышленный класс, продолжавший играть роль экономического агента правительства, причём требования последнего стали гораздо более жёсткими. Русское купечество оказалось буквально задушено высокими налогами, государственным регулированием цен, разнообразными повинностями. Чего только стоит принудительное переселение нескольких тысяч купцов и ремесленников из разных городов в Петербург! В указе об этом (1717) без всяких сантиментов предписывалось «купцов, ныне выбрав, выслать их с женами, и с детьми в Санктпетербург безсрочно; а выбирать их… как из первостатейных, так и средних людей добрых и пожиточных, которые б имели у себя торги и промыслы, или заводы какие свободные, а не убогие были б, не малосемейные, и тот выбор учинить им без всякого послабления, не обходя и не норовя никому ни для чего…».
Петровская экономическая политика разорила верхушку старого московского купечества: к 1715 году из 226 гостей только 104 сохранили торги и промыслы, причем 17 разорившихся вынуждены были перейти в низшие сословия. До 1719 г. государство монополизировало практически все отрасли хозяйственной жизни, распоряжаясь ею по своему усмотрению. Затем свобода торговли была формально восстановлена, а казенные мануфактуры разрешили приватизировать частным владельцам или компаниям, но государство продолжало руководить экономикой посредством уставов, регламентов, льгот, отчетов, проверок и т.д. Хозяева мануфактур, по сути, являлись только их арендаторами, выполняющими госзаказ; казна, в случае невыполнения тех или иных обязательств, всегда могла забрать предприятия обратно.
Пётр не стал отменять крепостное право, хотя у него для этого имелись вполне реальные возможности. В истории петровских преобразований «существовал момент, когда старой организации дворянства уже не было, а новая еще не возникла и, следовательно, в стране не было политической силы, способной стать реальной оппозицией реформатору в случае, если бы он решился бы на отмену крепостного права. Хронологически, видимо, это время с начала 1700-х годов, когда началось формирование армии на новых принципах и примерно до начала – середины 1710-х годов, когда начинается административная реформа и появляются первые законодательные акты, касающиеся сословных прав дворян»[13]. Собственно, с созданием регулярной армии на основе рекрутской повинности, военная причина существования крепостного права (материальное обеспечение поместного войска) автоматически отпадала.
Почему царь-«западник» сохранил крепостничество, давно уже исчезнувшее (или вовсе не существовавшее) в наиболее развитых странах Западной Европы, на которые он ориентировался, остаётся только гадать – его аргументы до нас не дошли. Выскажу предположение, что Петра могла смущать проблема управления миллионами освобождённых крестьян (где взять столько чиновников?), а помещичья власть была простым, а главное, дешёвым способом социально-административного контроля. Впрочем, и государственный контроль над крестьянами был тоже усилен: они теперь имели право отлучиться на заработки на расстояние 30 верст лишь с письменным разрешением своего помещика, а свыше 30 верст – с паспортом от земского комиссара.
Крепостное право, фактически давно ставшее рабством, не могло не бросаться в глаза иностранным наблюдателям. «Крестьяне – настоящие невольники, подчиненные деспотичной власти своих господ, их можно передавать с их личным имуществом. Ничего они не могут назвать своим собственным…», - отмечал Уитворт. Очевидно Пётр понимал позорность этого явления и пытался сгладить его наиболее отталкивающие черты. Об этом свидетельствует его указ от 15 апреля 1721 г.: «Обычай был в России, который и ныне есть, что крестьян, и деловых, и дворовых людей мелкое шляхетство продает врознь, кто похочет купить, как скотов, чего во всем свете не водится, а наипаче от семей, от отца или от матери, дочь и сына помещик продает, отчего не малой вопль бывает: и Его Царское Величество указал оную продажу людям пресечь; а ежели невозможно того будет вовсе пресечь, то бы хотя по нужде и продавать целыми фамилиями или семьями, а не порознь, и о том бы при сочинении нынешнего Уложенья изъяснить, как Высокоправительствующие Господа Сенаторы заблагорассудят». Историки спорят имел ли этот указ рекомендательный или обязательный характер, в любом случае, «обычай» этот искоренить не удалось.
При Петре, правда, произошла фактическая ликвидация холопства (формальной отмены не производилось). Холопы растворились среди крепостных. Само слово стало вытесняться из официального дискурса, специальным указом письменное обращение к монарху «холоп твой» заменялось на «раб твой».
Возникшие в 1723 г. из черносошных крестьян Севера, инородцев Поволжья, пашенных крестьян Сибири и однодворцев Юга государственные крестьяне (приблизительно 20% населения) также не были вольными людьми: «Привязанные к тяглу, фактически лишенные свободы передвижения и социальной мобильности, государственные крестьяне становились, в сущности, крепостными государства»[14]. Да собственно никаких вольных людей петровское законодательство не признавало, не привязанные к тяглу «вольные и гулящие» «автоматически приравнивались к беглым, то есть преступникам, и преследовались по соответствующим законам»[15].
Как видим, и в сословной политике Пётр оказался скорее не новатором, а радикальным завершителем дела своих предшественников.
То, что петровская Россия, несмотря на все преобразования, сильно отличалась от западноевропейских стран, было очевидно тем русским людям, которые долго жили за рубежом. Даже если речь шла об «абсолютистской» Франции Людовика XIV. Русский посол в Голландии А.А. Матвеев, находившийся в 1705 - 1706 гг. с дипломатической миссией в Париже, так писал об особенностях французского «абсолютизма», подспудно сравнивая его с отечественным вариантом: «Но хотя то королевство деспотическое, или самовладечествующее, однако... самовластием и произвольным николи же что делается разве по содержанию законов и права, которыя сам король, и его совет, и парламент... нерушимо к свободе содержит всего народу... В том государстве лутчее всех основание есть, что не владеет там зависть, к тому ж король сам веселится о том состоянии честном своих подданных, и никто из вельмож ни малейшей причины, ни способа не имеет ни последнему в том королевстве учинить какова озлобления или нанесть обиды... Доброе состояние и безобидное народу Франции. Ни король, кроме общих податей (хотя самодержавной государь), никаким насилованием не может особливо ни с кого взять ничего, разве по самой вине, свидетельствованной против его особы в погрешении смертном, поистинне разсужденной от парламента, тогда уже праву народному не указом королевским конфискациа, или опись его пожитков, подлежать будет». В частном письме тот же Матвеев сообщал: «…хотя обносилось, что французы утеснены от короля, однако то неправда: все в своих волях без всякой тесноты и в уравнении прямом состоят, и никто из вельмож нимало не озлобляется, и ниже узнать возможно, что они такую долговременную и тяжелую ведут войну [за Испанское наследство]».
Почему петровские преобразования не привели к коренному изменению основ московской социально-политической системы? Сам Пётр и симпатизировавшие ему иностранные наблюдатели полагали, что всё дело в косном, варварском материале, с которым царю-реформатору приходилось иметь дело. Так, по мнению Кампредона, в русском народе «до того вкоренилось отвращение к просвещению и к справедливости, что даже страх наказаний не в состоянии заставить его следовать правилам чести, честности и наукам, преподаваемым ему Его Царским Величеством…». Юст Юль утверждал, что для русских «справедливость и право… недействительны». «…Везде известные определенные правила служат руководством; но вы знаете здешний народ, всегда готовый нарушать всякое право, следуя минутному влечению», - писал барон Сент-Илер ганноверскому посланнику Ф.Х. Веберу. Вспоминая о повальной коррупции петровской элиты, трудно, хотя бы отчасти, не оправдать эти резкие суждения.
С другой стороны, а хотел ли сам Пётр, скопировать сами принципы европейской цивилизации? Очень сомнительно! Петровское «западничество» носило скорее прагматический характер, его логику, как мне кажется, верно реконструировал А.Д. Градовский: «…такие-то учреждения существуют в этом государстве, и оно по своему образованию, могуществу и богатству превосходит Россию; причина этого превосходства несомненно хорошие учреждения, следовательно, если Россия будет обладать такими учреждениями, то и она станет наряду с европейскими государствами»[16]. Но Пётр не видел прямой, непосредственной пользы от европейских прав и свобод, более того был уверен, что «английская вольность здесь неуместна, как к стене горох». И в этом он был по-своему прав: несомненно, если бы русская элита обрела права, аналогичные правам западноевропейских благородных сословий, осуществить в России столь непопулярные у всех слоёв населения реформы вряд ли бы удалось. Только обладая неограниченной властью московского самодержца, первый российский император смог их продавить, да и то, лишь частично.
Не вдохновляла Петра и идея незыблемости писаных законов, которые связывали бы произвол не только подданных, но и суверенов. Датский посол Вестфален рассказывает в одном из дипломатических донесений 1715 г. о весьма характерном разговоре с «революционером на троне». Последний возмущался тем, что такой великий монарх, как Людовик XIV, предмет его восхищения, мог установить регентство герцога Орлеанского при малолетнем Людовике XV: дескать, не следовало отдавать ребенка в руки человека, способного его отравить и завладеть престолом, а если регент сам достоин стать королем, надо было передать трон ему. Вестфален отвечал, что основополагающие законы Франции обязывали Людовика передать регентство в руки ближайшего по крови принца, пока его прямой наследник не достигнет совершеннолетия. Король Франции не может назначить преемником любого, кого пожелает, – такой акт был бы лишен юридической силы. Пётр решительно не согласился с датчанином и назвал «величайшей из жестокостей принесение безопасности государства в жертву обыкновенному установленному праву престолонаследия». Надменный «король-солнце» терпеть не мог герцога Орлеанского, но поделать ничего не мог, впрочем, регент не отравил малолетнего короля и не завладел французским троном. Демократичный «державный плотник», ради сохранения своей политической линии, просто уничтожил своего сына и законного наследника – царевича Алексея, находившегося в негласной оппозиции к отцовской политике.
Кстати, следует отметить, что гибель Алексея Петровича стала настоящей сенсацией в Европе – и при монарших дворах, и в прессе. Журналисты в связи с этим вспомнили обстоятельства смерти наследника Филиппа II Испанского Дона Карлоса, т.е. события XVI века![17], подразумевалось, что в Европе XVIII столетия такого произойти не могло. (Впрочем, никаких доказательств, что виновником кончины Дона Карлоса был его отец не существует, в любом случае, дело испанского инфанта, несомненно страдавшего психическим недугом, не слишком похоже на трагедию русского царевича.) Несколько позднее в Пруссии разыгралась действительно похожая история. Король Фридрих Вильгельм I обвинил сына и наследника принца Фридриха в государственной измене и предал суду. Но финал в этом случае оказался иным – из-за оппозиции знати и давления иностранных дворов принц отделался недолгой ссылкой и стал со временем королём Фридрихом II Великим.
Разумеется, ни Англия с её парламентом, ни тем более Голландия с её штатами, ни даже Франция с её фундаментальными законами не могли служить образцом для государства, создаваемого Петром. Таким образцом для него была Швеция Карла XII, где «абсолютизм» достиг своей высшей точки за всю историю страны. Карл правил совершенно самовластно, не отчитывался перед риксдагом, не созывал Государственный совет, в последние годы советуясь почти исключительно с голштинским бароном Гёрцем. Он первый (и единственный) шведский король, принявший во время коронации присягу сословий, но не принёсший её в ответ. При этом шведская армия считалась непобедимой, а Швеция – сильнейшей державой Северной Европы. Но как уже говорилось выше, даже в подражании шведскому опыту Пётр был избирателен, полностью отказавшись от заимствования низового самоуправления.
Совершенно непохожими оказались и армейские организации двух стран. В России от 20 дворов брался на пожизненную службу один рекрут, выбираемый общиной. Позднее для содержания огромной, более чем 200-тысячной армии была специально введена подушная подать. Войска не распускались и мирное время (впрочем, его при Петре и было-то от силы пара лет) и расквартировывалась по всей – кроме Сибири – империи, выбивая из местного населения своё содержание. В Швеции «солдаты получали небольшой дом и надел земли, работая на котором они могли прокормить себя и свою семью. Поэтому солдатами стали тысячи молодых людей, у которых никогда не хватило бы средств на свой двор или маленький домик. Крестьянские дворы (обычно 2–4) составляли группы, так называемые роты. Каждая такая группа должна была обеспечить одного солдата, предоставить ему дом и землю, дрова, зерно для помола, посевной материал, дополнительную рождественскую еду и пр. Именно так обеспечивалась основная часть армейской пехоты, а также матросы и боцманы на флоте. Зажиточные крестьяне экипировали всадника с конем для кавалерии. Содержащие солдат могли не опасаться, что их сыновья будут насильно призваны в армию. Крестьяне, выставлявшие также и конника, получали от короля освобождение от налогов, что оказалось весьма выгодным. Офицерам предоставлялись дома с участками земли, размеры которых зависели от офицерского чина. Кроме того, налоги, взимаемые с определенного числа крестьянских дворов, шли на жалованье офицерам». Любопытная подробность: при введении этой реформы при Карле XI, «каждая провинция или лен заключали с королем договор»[18]. Правда, ближе к концу Северной войны, истощившей людской потенциал Швеции, Карл XII был вынужден ввести принудительные наборы в армию.
Так что говорить о «шведизации» России тоже не приходится. Тем более, что «абсолютизм» Карла XII оказался лишь временным явлением, далеко не отражавшим всю сложность шведской политики. И это стало ясно ещё при жизни Петра.
Несмотря на всё карлово самовластие, традиционные шведские сословно-представительные институты (риксдаг и государственный совет) сохранились. Стоило только Карлу погибнуть в 1718 г. от шальной пули (не от шведской ли?), как весь его «абсолютизм» был ликвидирован. Гёрца немедленно арестовали и казнили. Риксдаг провозгласил королевой сестру Карлу Ульрика Элеонора, а немного позднее – королём её мужа, принца Фридриха Гессенского под именем Фредрика I. В 1719 г. была принята конституция. Согласно постановлениям о форме правления, разработанным в 1719–1720 гг. и принятым риксдагом в 1723 г., решающая власть принадлежала сословиям, риксдагу, а власть короля урезывалась. Почему это стало возможно? Потому что в стране продолжало существовать противоположное «абсолютизму» течение, «поддерживавшее старую традицию шведской политической жизни. Конституционализм, который в аристократической форме был представлен в государственном совете... не умер. Совет сумел сохранить свое влияние в период пребывания Карла XII в Турции, и ходили даже слухи о готовящемся государственном перевороте. На сессии риксдага в 1713–1714 гг. оппозиция выступила уже открыто, а позднее оппозиционные настроения получали молчаливое выражение в нежелании многих чиновников служить неограниченному абсолютизму и в их критике положения в стране. Давно уже считались с возможностью, что “здесь должны произойти какие-то перемены”»[19].
То есть даже при «абсолютизме» в Швеции не исчезли и другие политические субъекты, кроме королевской власти, опиравшиеся на сословную самоорганизацию. Они были «придавлены» сильными королями – Карлом XI и Карлом XII, но лишь только корона ослабела, тут же смогли взять реванш. В России подобные субъекты отсутствовали, в ней и так верховная власть господствовала почти безраздельно. Перенимаемые бюрократические элементы шведской системы управления на русской почве только усиливали и без того могущественное самодержавие.
Конечно, в «западничестве» Петра был не только прагматизм, но и искренняя увлечённость чудесами западной цивилизации. Но всё же главной страстью «державного плотника» всегда оставалось стремление к внешнеполитическому могуществу, обретаемому через победоносные войны. Это хорошо видно по его политике – лишь только закончилась Северная война (1721), начался Персидский поход (1722), а дальше планировалось присоединение Мадагаскара и завоевание Индии. Европеизм призван был лишь давать необходимое для этого техническое обеспечение, а вовсе не являлся самоцелью. Характерно, что при Петре, как и при его предшественниках, самовольные поездки за границу продолжали считаться изменой, русские могли выехать в Европу только по монаршему приказанию. И вероятно, можно считать вполне отражавшими истинные взгляды царя-«западника» его слова, приведённые А.И. Остерманом: «Европа нужна нам еще несколько десятков лет, а потом мы можем повернуться к ней задом».
[1] Верховский П.В. Учреждение Духовной коллегии и Духовный Регламент. Т. 1. Ростов-на-Дону, 1916. С. 684 – 685.
[2] Баггер Ханс. Реформы Петра Великого: Обзор исследований. М., 1985. С. 125.
[3] Лавров А.С. Колдовство и религия в России. 1700 – 1740. М., 2000. С. 341 – 343; Фриз Грегори. «Губительное благочестие»: Российская церковь и падение империи: сборник статей. СПб., 2019. С. 21 – 22.
[4] Каптерев Н.Ф. Власть патриаршая и архиерейская в Древней Руси в их отношении к власти царской и к приходскому духовенству // Богословский вестник. 1905. Т. 2. № 4. С. 687 – 688.
[5] Он же. Царь и церковные московские соборы XVI и XVII столетий. Сергиев Посад, 1906. С. 120.
[6] Знаменский П.В. Приходское духовенство на Руси. Приходское духовенство в России со времени реформы Петра. СПб., 2003. С. 530 – 531.
[7] Там же. С 562.
[8] Там же. С. 591.
[9] Седов П.В. «Все де ныне государево»: традиции и новации в церковной реформе Петра I // Феномен реформ на Западе и Востоке Европы в начале Нового времени. СПб., 2013. С. 131.
[10] Там же. С. 139 – 140.
[11] Там же. С. 140.
[12] Черников С.В. Военная элита России 1700-1725 гг.: меритократические и аристократические тенденции в кадровой политике Петра I // Правящие элиты и дворянство России во время и после петровских реформ (1682-1750). М., 2013. С. 58.
[13] Каменский А.Б. От Петра I до Павла I: реформы в России XVIII века (опыт целостного анализа). С. 164.
[14] Анисимов Е.В. Петр Первый: благо или зло для России? С. 194.
[15] Там же. С. 108.
[16] Градовский А.Д. Высшая администрация России XVIII ст. и генерал-прокуроры. С. 45.
[17] Польской С.В. «Истязание по натуральной правде»: легитимация насилия и становление рационального политического языка в России XVIII века // Кембриджская школа: теория и практика интеллектуальной истории. М., 2018. С. 414.
[18] Мелин Ян, Юханссон Альф В., Хеденборг Сюзанна. История Швеции. М., 2002.
[19] Андерссон Ивор. История Швеции. М., 1951. С. 255 – 256.