Понедельник, 13 мая 2019 13:57

Был ли Пётр I западником? Часть 1.

Автор
Оцените материал
(3 голосов)

25 августа 1698 г. в Москву из долгого заграничного путешествия вернулся царь Пётр Алексеевич. На следующий день на приёме в Преображенском дворце самодержец поразил своих подданных эксцентричной выходкой – взяв в руки ножницы, он принялся обрезать бороды пришедшим поздравить его с прибытием боярам, пощадив только своего воспитателя Тихона Стрешнева, ветхого старца князя Михаила Черкасского и патриарха Адриана. Этот скандальный казус символически открывает новую эпоху в истории России – эпоху радикальной европеизации, перехода от Московского царства к Петербургской империи.

Страсть молодого монарха к переменам вскоре проявилась в самых разных делах: насильственном пострижении в монахини царицы Евдокии Фёдоровны, учреждении бурмистерского управления в городах, открытии школы математических и навигацких наук, смене календаря, указах об обязательном ношении дворянами и горожанами европейского платья и о запрете продажи платья русского…

Все эти нововведения проходили на жутком фоне расправы над участниками стрелецкого бунта 1698 г., по масштабам сравнимой с репрессиями времён опричнины и подавления разинщины. И это при том, что связь стрельцов с царевной Софьей, в пользу которой они якобы хотели совершить переворот, во время следствия так и не была доказана. Как полагает Е.В. Анисимов, бунт явился «лишь формой коллективной челобитной московских стрельцов, оказавшихся вдали от дома в тяжелых условиях»[1]. С сентября 1698 по февраль 1699 г. было казнено, по разным подсчётам, от около 1200 до около 2000 стрельцов[2] (это не считая 130, казнённых ещё до возвращения Петра), бито кнутом и сослано на каторгу или ссылку ещё более 600 человек. В казнях лично принимал участие сам Пётр (от его руки погибло пятеро), царский фаворит А.Д. Меншиков и, по монаршему приказу, бояре, подписавшие приговор (А.С. Шеин, Б.А. Голицын, Ф.А. Головин, М.Г. Ромодановский и др.). Мелкие стрелецкие процессы, сопровождаемые казнями и смертями под пыткой, продолжались до 1708 г. и даже позднее. Иногда страдали и стрелецкие жёны, давать стрельчихам приют было запрещено специальным указом, под страхом кнута и каторги. Вообще же особенность стрелецкого розыска состояла в том, что обвиняемым «никогда не выносилось оправдательных приговоров»[3]. До середины XVIII века слово «стрелец» официально употреблялось как синоним понятия «изменник»[4]. Жестокая ликвидация некогда привилегированной царской гвардии также стала восприниматься в качестве одного из символов кричащего разрыва между московским и петербургским периодами, что с огромной художественной силой запечатлено в знаменитой картине В.И. Сурикова «Утро стрелецкой казни».

В последующие годы петровского правления в России исчезли приказы и Боярская дума, патриаршество и холопство, явились коллегии и Сенат, губернии и магистраты, ассамблеи и Академия наук, новая столица с немецким именем, сама страна была наречена империей, а её монарх – императором. Так что же, Россия стала Европой? В утвердительном ответе на этот вопрос и по сей день сходятся непримиримые оппоненты – горюющие об утрате исконных русских традиций «славянофилы» и оптимистически верующие в прирождённый русский европеизм «западники». Но специальные исследования серьёзных историков показывают совсем иное – московская «матрица» в петровскую эпоху не только не исчезает, она даже не подвергается сколько-нибудь значительной эрозии, напротив, скорее укрепляется, а большинство изменений носит декоративный характер.

Что действительно нового, европейского укоренилось при Петре в политической сфере? Во-первых, дискурс. Впервые за всю предшествующую русскую историю правительство заговорило об общем благе и народной пользе как о главной цели своей деятельности. «Довольно известно во всех землях, которые Всевышний нашему управлению подчинил, – объявлял царь в манифесте 1702 г. о вызове в Россию иностранцев, – что со вступления нашего на сей престол все старания и намерения наши клонились к тому, как бы сим государством управлять таким образом, чтобы все наши подданные, попечением нашим о всеобщем благе, более и более приходили в лучшее и благополучнейшее состояние». Тот же принцип официально провозглашался Петром при преподнесении ему императорского титула в 1721 г.: «Надлежит трудиться о пользе и прибытке общем, которой Бог нам перед очьми кладет как внутрь, так и вне, от чего облегчен будет народ».

Другое дело, какой смысл вкладывал в понятие «общее благо» монарх-реформатор? Один из крупнейших специалистов по петровской эпохе Н.И. Павленко пишет: «Дать четкий ответ на поставленный вопрос не представляется возможным прежде всего потому, что этой четкости, судя по законодательству XVIII в., не было ни у Петра, ни у его преемников. Смысл “общего блага” был достаточно широким, и порою бывает трудно отделить “благо подданных” от “блага отечествия”, а последнее – от государственной пользы или государственного интереса… Фактически к проявлениям заботы об “общем благе” можно отнести любую акцию монарха, ибо считалось, что вся его деятельность была подчинена этой цели»[5].

Таким образом, что такое «общее благо» определяет исключительно монарх. Если же подданные с ним не согласны, то придётся «приневолить россиян к таким действиям, которые необходимы для их собственной пользы. В своих указах Петр беспрестанно повторял этот взгляд… И хотя россияне и без того не имели привычки отказывать верховной власти в повиновении, но все правительственные публицисты в один голос твердили им о вреде неповиновения»[6]. Действительно, красноречивых примеров петровского дискурса благого приневоливания немало, с одним и тем же лейтмотивом: «…хотя что добро и надобно, а новое дело, то наши люди без принуждения не сделают».

Почему же русских нужно принуждать к «доброму и надобному»? Объяснения давались различные. Например, потому что это «доброе и надобное» слишком уж в новинку: «Когда в том старом и заобыклом государстве [т.е. в Голландии] принуждение чинится, которое и без того как обычаем долгим в коммерции цветет, так и едино сие пропитание имеет, то кольми паче у нас надобно принуждение в том, яко у новых людей во всем». Или потому, что русские ещё не вышли из детского возраста: «Наш народ, яко дети, не учения ради, которые никогда за азбуку не примутся, когда от мастера не приневолены бывают, которым сперва досадно кажется, но когда выучатся, потом благодарят, что явно из всех нынешних дел: – не все ль неволею сделано? и уже за многое благодарение слышится, от чего уже плод произошел». Или потому, что они слишком упрямы: «Для народа, столь твердого и непреклонного, как российский, одни крутые перемены действительны».

Так или иначе, но участие самого «народа российского» в обсуждении своего же собственного блага для Петра совершенно излишне. Получалось в итоге, что содержание общего блага – это «способность подданных в зависимости от сословной принадлежности служить “государственному интересу”»[7]. То есть даже на уровне риторики сквозь европейский флёр просвечивает прежняя московская «служилая» идеология.

Ещё одна дискурсивная новинка – понятие обязанностей монарха по отношению к подданным. «Царей должность есть… содержать подданных своих в беспечалии и промышлять им всякое лучшее наставление к благочестию, так и честному жительству, да будут же подданнии в беспечалии; должен царь пещися да будет истинное в государстве правосудие на охранение обидимых от обидящих подданых себе; також и да будет крепкое и искусное воинство на защищение всего отечества от неприятелей. А чтобы было и всякое лучшее наставление, должен царь смотреть, чтоб были искуснии учители как духовний, так и гражданстии довольное число. О таковых своих должностях много имеют государи учения… От сих и прочих писаний явно есть царского сана долженство, еже есть сохраняти, защищати, во всяком беспечалии содержати, наставляти и исправляти подданных своих», - говорит Феофан Прокопович в «Правде воли монаршей». «…Первые и главные обязанности монарха, призванного богом к управлению целыми государствами и народами, состоят в защите от внешних врагов и в сохранении внутреннего мира между подданными посредством скорого и праведного воздания каждому по справедливости. Долг монарха самому вести войска свои в бой и наказывать зло в лице людей, наиболее высоко стоящих по рождению или по богатству, совершенно так же, как и в лице последнего мужика», - это уже из речи самого Петра.

Но всё это нимало не изменило первоосновы московской политической системы – ничем не ограниченной власти хозяина-государя. Никаких новых законов, ставивших ей пределы при Петре принято не было. Как не было в Московском царстве понятия прав подданных, так не появилось оно и с рождением Российской империи. Тот же Феофан Прокопович утверждал, что император обладает абсолютной властью, «ни каковым же законом не подлежащую». В официальных документах надзаконность самодержавия таже всячески подчёркивалась. Воинский артикул 1715 г. гласит: «Его Величество есть самовластный монарх, который никому на свете о своих делах ответу дать не должен, но силу и власть имеет свои государства и земли, яко христианский государь, по своей воле и благомнению управлять». Государство продолжало отождествляться с персоной самодержца. «В воинской присяге, утвержденной при Петре, нет понятия России, Отечества, земли, а есть только понятие “царя-государя”, а само государство упоминается как “Его царского величества государство и земли”. Но даже этих слов нет в присяге служащих, включенной в Генеральный регламент»[8]. В последней клялись в верности лично монарху и его наследникам (кстати, ещё не назначенным).

Удивительная для Европы свобода распоряжения престолом, присущая московским самодержцам, сменилась при Петер законодательным закреплением этой свободы – по указу 1721 г. назначение наследника оставалось на усмотрение самого императора. Характерно, что в этом указе царь-«западник», объясняя отстранение от наследования и казнь царевича Алексея, с почтением ссылается на опыт Ивана III: «…и в наших предках оное видим, когда блаженные и вечнодостойные памяти великий князь Иван Васильевич, и поистинне великий не словом, но делом; ибо оный, разсыпанное разделением детей Владимировых наше отечество собрал и утвердил, которой не по первенству, но по воли сие чинил, и дважды отменял, усматривая достойного наследника, которой бы собранное и утвержденное наше отечество паки в расточение не упустил, перво мимо сыновей отдал внуку, а потом отставил внука уже венчанного, и отдал сыну его наследство…».

Несмотря на всю внешнюю и порой шокировавшую его подданных простоту и «демократичность» поведения «работника на троне», трансцендентность власти последнего под сомнение никогда не ставилась, более того, «при Петре I сакрализация монарха не только не ослабевает, но, напротив, резко усиливается. Если для более раннего времени (применительно ко второй половине XVII в.) можно говорить об относительном сходстве русской и византийской ситуации, то в XVIII в. русская культурная ситуация заметно отличается от византийской – именно в сторону большей сакрализации монарха. Как раз теперь окончательно оформляется то отношение к монарху, которое характерно для всего императорского периода русской истории…»[9].

В сочинениях церковных иерархов петровской эпохи – Феофана Прокоповича, Дмитрия Ростовского, Феофилакта Лопатинского, Стефана Яворского самодержец именуется «христом», «спасом», «земным богом», первое из этих наименований проникает в богослужебные тексты (например, в «Службу благодарственную о победе под Полтавою»). При праздновании петровских побед монарха нередко приветствовали песнопениями, обращёнными к Спасителю. Так, после Полтавы Петра встречали в Москве песнопением из службы в Вербное воскресенье: «Благословен грядый во имя Господне, осанна в вышних, Бог Господь и явися нам...», причем среди встречающих были дети, одетые в белые подстихари «с вайями и ветми».

«События царской жизни начинают праздноваться в церкви, отмечаясь торжественным молебном и обычно проповедью… Таким образом появляется понятие “высокоторжественных дней”, т.е. церковных празднований дня рождения, тезоименитства, вступления на престол и коронации императора. Эти дни становятся официальными церковными праздниками, которые отмечаются в месяцесловах; несоблюдение этих празднеств священнослужителями расценивается как серьезный проступок и влечет за собой обязательное церковное взыскание… отмечаются основные события не только жизни императора, но и императрицы, и наследника, и вообще членов царствующего дома… Знаменательно, что в высокоторжественные дни было запрещено отпевать покойников и служить панихиды… подобно тому как это запрещено делать в воскресные праздники, на Святой неделе, на Страстной неделе и т.п.»[10]. В 1723 г. «Реестр торжественным и викториальным дням, какие были празднуемы в Санкт-Петербурге с молебствием или без оного» включал 44 таких празднований[11].

Соответственно противники императорской власти осуждались как отступники от веры. Позднее это осуждение вошло в анафематствования Недели Православия (наряду с анафематствованием еретиков): «Помышляющим, яко православные государи возводятся на престол не по особливому о них Божиему благоволению и при помазании дарования Св. Духа к прохождению сего великаго звания в них не изливаются: и тако дерзающим против них на бунт и измену – анафема». Так, при Петре были подвергнуты анафеме украинский гетман-изменник Иван Мазепа и любовник постриженной царицы Евдокии майор Степан Глебов, причём Мазепа был объявлен «вторым Иудой».

Другой очевидный плод учёбы у Европы – рационализация техники государственного управления, выразившаяся в двух основных чертах: «логической правильном расчленении частей управления» и «единстве всей его системы»[12]. В отличие от старых приказов, в деятельности которых причудливо переплетались функции отраслевых, территориальных, сословных и судебных учреждений, новые коллегии чёткую специализировались на какой-либо одной стороне государственной жизни. Каждая коллегия получила свой особый регламент, а Генеральный регламент 1720 г. утвердил общий набор правил, обязательный для всех коллегий. К 1722 г. все государственные институты были выстроены в систему «строгой соподчиненности… по схеме Сенат – коллегии – губерния – провинция – уезд…»[13]. Табель о рангах ввела новый принцип продвижения по службе – выслугу и установила чёткую иерархию военных и гражданских чинов.

Но никакие новые учреждения безграничную власть царя-«западника» не стесняли. Они стали при ней лишь приводными ремнями, осуществлявшими государеву волю. Пётр в России пытался копировать лишь одну сторону реального европеизма – "абсолютистскую", оставив в полном забвении другую, не менее важную – «автономистскую». При наложении же западного «абсолютизма» на московскую политическую традицию последняя просто усиливалась, меняясь только по форме, а не по существу.

Замечательный историк русского города И.И. Дитятин на примере своей темы очень хорошо сформулировал суть указанной проблемы: «Тщательно сняв оболочку западных городских учреждений, Петр Великий не трогает зерна, лежащего в этой оболочке; он подменяет его, вставляя свое; он прилаживает эту оболочку к содержимому, издавна вырабатываемому русской политической жизнью... Иначе и быть не могло. Перенести на русскую почву западно-европейское городское устройство с его сущностью, общинной автономией, значило стать в полное противоречие со всем ходом истории русского общества того времени... Если царственный работник и жаловался на всеобщую апатию русского народа вообще, если он и старался возбудить энергию в его составных элементах, то вовсе не в смысле автономии; нет, он требовал этой энергии от общества для государства; он требовал, чтобы все служило “к наивящей государственной пользе”. Ему нужна была не автономическая деятельность его подданных, а наоборот, ему необходимо было, чтобы все силы их были закрепощены прямо или посредственно государству; но он хотел, при этом почти невозможного – чтобы закабаленные работали энергически, работали, посвящая чуждому, в их глазах, им делу, чуть не все свои силы. Этого он требовал и от городского торгово-промышленного сословия, и оно должно было нести свое тягло, работая над созданием государства, как политического тела, как члена европейской международной семьи; и оно должно было служить этой цели людьми и деньгами. Независимые от государственных, общественные интересы и цели не имели в глазах преобразователя почти никакой цены. Все это – диаметрально противоположно духу и сущности западноевропейских городских учреждений, как они выработались историей»[14].

И Дитятин прекрасно показывает в своём фундаментальном труде, что и бурмистерская реформа 1699 г., и введение магистратов в 1722 г. своей целью преследовали вовсе не создание общественных структур, аналогичных самоуправлению западноевропейских городов, а более эффективное решение фискальных задач.

Служилые люди плохо собирали налоги с посадских людей, по большей части их разворовывая, тогда та же задача была переложена на выборных от посада, по-европейски наречённых бурмистрами и подведомственных Московской ратуше. Бурмистры обладали правом (точнее, обязанностью) раскладки государственных податей и повинностей среди городского населения, но не имели права обложения последнего в интересах самого города. Имея право отдавать некоторые «оброчные статьи» на откуп, бурмистры опять-таки полученные от этого средства не могли использовать для нужд города, а должны были отправлять их в Москву. «Таким образом, служба земских бурмистров является по своей сущности ничем иным, как сословным тяглом, обязанностью и очень тяжелой обязанностью, за нерадивое исполнение которой грозит “лишение животов”, а подчас и “батоги нещадные”. Характер тягла этого – исключительно государственный, судя по роду дел, который… возлагаются на Земские избы: почти все сборы, ведомые бурмистрами не имеют никакого отношения к городу, как совокупности общин и очень малое к торгово-промышленному сословию. Одним словом, земские выборные лица являются в данном случае простой заменой, в видах интересов исключительно государственных, приказных должностных лиц, нерадивая и разоряющая служба которых была слишком невыгодна для государства»[15]. Итак, бурмистры были «скорее агентами власти, чем органами [посадской] общины»[16].

Впрочем, большого толка с бурмистрами не вышло – они разворовывали сборы не хуже воевод и приказных. По данным инспектора ратуши А.А. Курбатова, в одном Ярославле к 1706 г. было украдено около 40 000 рублей, а в Пскове аж 90 000[17]. Постепенно бурмистерская реформа была свёрнута, а функции бурмистров перешли обратно к приказным.

Позднее в городах по немецкому образцу были введены магистраты. Но и они получили только право раскладки повинностей без права самообложения и без права распоряжения собранными средствами. Поэтому никаких материальных возможностей заниматься благоустройством города (чего напрямую от них требовал регламент) магистраты не имели – все городские сборы уходили в центр. Самостоятельность магистратов была совершенно фиктивной, за всеми их действиями из Петербурга зорко наблюдал специальное государственное учреждение – Главный магистрат. «…Все, что на них возлагалось, возлагалось лишь как на простых исполнительных органов высшего центрального учреждения… Их роль была не больше как роль отдельных колес в целом административном механизме; колес, приходящих в действие, лишь когда дан толчок сверху, когда действует рычаг, приводящий в движение весь механизм. Обо всем, что выходит за пределы простой исполнительности, городовой магистрат должен был, прежде чем предпринять что либо, донести Главному магистрату, откуда и ждать указа; все равно, касается ли дело “непорядочного расположения” сборов, идет ли речь об устройстве ярмарок и торгов “в пристойных местах”, школ или вообще о какого-либо рода улучшениях… Вот почему каждый магистрат должен был высылать в Главный магистрат ежегодные отчеты о своих действиях и представлять свои мнения и соображения о какого-либо рода улучшениях»[18]. Впрочем, нередко в финансовых вопросах города получили распоряжения непосредственно от коллегий.

Кроме того, в жизнь городского самоуправления активно вмешивалась областная администрация, причём её к этому вмешательству подталкивало само же государство, вроде бы декларировавшее полную независимость первого от последней. Так, уже через полтора месяца после введения магистратов появился указ, предписывающий им, направлять свои «сказки о посадских людях» в Главный магистрат не прямо, а через губернаторов и воевод. В 1723 г. тульский воевода указал тульскому магистрату передать откуп на таможенные и канцелярские сборы серпуховским посадским людям и сдать им все принадлежности таможенной избы. Магистрат попытался сопротивляться, но в ответ явился отряд солдат, взявший таможенного бурмистра под караул. Жалоба туляков в Главный магистрат осталась без ответа.

Самоуправство гражданских и военных властей поражает воображение. Вот, скажем, колоритный пример, взятый у С.М. Соловьева и прокомментированный А.Д. Градовским: «“Костромские ратманы доносили в главный магистрат: в 1719 г. …костромская ратуша была построена из купецких мирских доходов, и ту ратушу отнял без указу самовольно бывший костромской воевода Стрешнев, а теперь в ней при делах полковник и воевода Грибоедов”. Итак, магистрат, “глава и начальство гражданству”, был самовольно изгнан из собственного своего помещения. Он попробовал извернуться и придумал следующую комбинацию. “За таким утеснением… взят был вместо податей у оскуделого посадского человека под ратушу двор… и тот двор в 1722 г. отнят под полковника Татаринова на квартиру, и теперь в нем стоит без отводу самовольно асессор Радилов”. Но куда же девался магистрат? Рапорт костромских ратманов продолжает: “…и за таким отнятием ратуши деваться им с делами некуда; по нужде взята внаем Николаевской пустыни, что на Бабайках, монастырская келья, самая малая и утесненная, для того, что иных посадских дворов поблизости нет, и от того утеснения сборов сбирать негде, также в делах немалая остановка”. Любопытно бы знать, помещались ли когда-нибудь бургомистры и ратсгеры какого-нибудь Нюрнберга или Аугсбурга “в утесненной монастырской келье”, по воле полковника Татаринова или асессора Радилова? [выделено мной – С.С.]»[19].

Впрочем, это еще сравнительно вегетарианский случай. Происходившее в Коломне производит впечатление вражеского нашествия. «По одному делу велено было послать в Зарайск из коломенского магистрата одного бурмистра, но коломенский магистрат донес: этому бурмистру в Зарайске быть невозможно, потому что в Коломне, в магистрате, у отправления многих дел один бурмистр, а другого бурмистра, Ушакова, едучи мимо Коломны в Нижний Новгород, генерал Салтыков бил смертным боем, и оттого не только в Зарайск, но и в коломенский магистрат ходит с великой нуждой временем». А с другим бурмистром был такой случай: «Обер-офицер Волков… прислал в магистрат драгун, и бурмистра Тихона Бочарникова привели к нему… и велел Волков драгунам, поваля бурмистра, держать за волосы и руки, и бил тростью, а драгунам велел бить палками, топтунами и эфесами, потом плетью смертно, и от того бою лежит Бочарников при смерти. По приказу того же Волкова, драгуны били палками ратмана Дьякова, также били городового старосту, и за отлучкой этих битых, в Коломне, по указам, всяких дел отправлять не можно»[20]. На жизнь немецкого (да и любого другого западноевропейского) города это мало похоже, зато мало отличается от посадского быта допетровской Руси.

Мало нового мы находим и по итогам реформы областного управления, детально описанной М.М. Богословским. Если первая губернская реформа 1708 г., по которой Россия была разделена на восемь чересчур пространных губерний, не опиралась на какой-то западноевропейский образец, то реформа 1719 г. делалась по шведскому образцу. Однако уже с самого начала был отброшен один из важнейших элементов шведской системы, её нижний «этаж» – приход (кирхшпиль), где ведущую роль играли крестьяне и пастор. В постановлении Сената безапелляционно говорилось: «Кирхшпильфохту и ис крестьян выборным при судах и у дел не быть для того, что всякие наряды и посылки бывают по указом из городов, а не от церквей; к тому жи в уезде ис крестьянства умных людей нет». Мотивы отказа от кирхшпиля понятны. Во-первых, крестьянское самоуправление в России было разрушено ещё в XVII веке с утверждением крепостного права и сохранилось только на русском Севере (в Швеции, как известно, крепостного права не существовало). Во-вторых, русский православный приход никогда не играл роли собственно социального института, а приходской батюшка – роли местного общественного лидера. Пример это хорошо показывает, что безоглядным «западничеством» Пётр вовсе не страдал.

Но и помимо совершенно забитого крестьянства для выборного элемента в областном управлении не оказалось никакого места, за исключением должности земского комиссара, который, впрочем, на практике стал агентом власти по сбору подушной подати. «Недоверие к подданному сквозит повсюду в реформе»[21]. Как и прежде, основным направлением деятельности новой областной администрации оставался государственный фиск, хотя в инструкциях ей предписывалось способствовать материальному, умственному и нравственному благосостоянию управляемых, вплоть до соблюдения чистоты веры. Но «отдавая громадную долю своей работы удовлетворению фискальных запросов, диктуемых центром, местная администрация едва справлялась даже с самыми примитивными из остальных своих задач…: обеспечение безопасности и правосудие…»[22].

На всё остальное у губернских и провинциальных властей прежде всего не было денег – как и городские магистраты они не имели права специального обложения на удовлетворения местных нужд. А из имевшихся у них средств они не могли потратить ничего без разрешения центра. Дело доходило до того, что в 1723 г. соликамский воевода просил государева указа для строительства нового тюремного острога и избы (ибо старые «весьма погнили и стоят на подпорах»), а московский губернатор обращался в Сенат за разрешением починить деревянную мостовую, унесённую весенним половодьем. Расходы, которые позволяла себе областная администрация – это покупка для собственной канцелярии бумаги, свечей, дров, чернил, сургуча, письменных принадлежностей, а также выплата жалования персоналу. В полной подчинённости столице, в отсутствии живой связи с интересами управляемого населения петровские воеводы мало чем отличалась от своих предшественников времён Алексея Михайловича. «…Преобразованное в 1719 г. местное управление, выиграв сравнительно с администрацией XVII века в однообразии, продолжало оставаться таким же исполнительным механизмом центрального правительства, каким была и эта последняя»[23].

Далёким от первоначального замысла оказался на практике и областной суд. Декларируемое реформой отделение судебной власти от исполнительной оказалось пустым звуком. Очень скоро председателями надворных судов (судов среднего уровня) стали губернаторы. Воеводам было предоставлено право надзора за судами. Из подсудности общим судам в юрисдикцию административных учреждений перешёл ряд категорий дел. Так, по указу от 18 января 1722 г. в делах о преступлении по должности общие судебные учреждения должны были ограничиться лишь производством следствия, приговор же передавался в ведение той коллегии, к которой принадлежал виновный.

За рамками закона между администраторами и судьями установились сложные отношения борьбы/сотрудничества. То они рвут друг у друга из рук судебные процессы, то делятся ими с пользой для себя. Например, «тамбовский судья Колобов “уступил” воеводе два важные процесса: один – уголовный – о некоем “воре Чичасове”, державшем по Хопру воровские станицы, который однако благодаря этому соглашению между судьей и воеводой почему-то оказался отпущенным на свободу, другой – гражданский – тяжбу кригс-комиссара И.Ф. Бутурлина с крестьянами села Олгасова. За эту любезность воевода предоставил к услугам судьи шесть человек слободских жителей и несколько гарнизонных солдат для работ в его доме и установил в пользу судьи особый сбор дровами и сеном с городского населения»[24]. Новые суды создавали больше неудобств, чем пользы. В 1722 г. нижние областные суды были отменены вовсе, а судебная власть вновь передана воеводам.

 

[1] Анисимов Е.В. Петр Первый: благо или зло для России? М., 2017. С. 156.

[2] Голикова Н.Б. Политические процессы при Петре I. М., 1957. С. 105; Анисимов Е.В. Указ. соч. С. 156.

[3] Голикова Н.Б. Указ. соч. С. 125.

[4] Анисимов Е.В. Дыба и кнут. Политический сыск и русское общество в XVIII веке. М., 1999. С. 35.

[5] Павленко Н.И. Петр I (к изучению социально-политических взглядов) // Россия в период реформ Петра I. М., 1973. С. 61, 64, .

[6] Плеханов Г.В. История русской общественной мысли // Он же. Соч. Т. XXI. М. – Л., 1925. С. 34.

[7] Павленко Н.И. Указ. соч. С. 77.

[8] Анисимов Е.В. Время петровских реформ. Л., 1989. С. 52.

[9] Успенский Б.А. [в соавт. с В.М. Живовым.] Царь и Бог. (Семиотические аспекты сакрализации монарха в России) // Он же. Избранные труды. Т. 1. 2-е изд., испр. и доп. М., 1996. С. 257 – 258.

[10] Там же. С. 283, 284.

[11] Живов В.М. Культурные реформы в системе преобразований Петра I // Он же. Разыскания в области истории и предыстории русской культуры. М., 2002. С. 391.

[12] Богословский М.М. Областная реформа Петра Великого. Провинция 1719-1727 гг. М., 1902. С. 38.

[13] Каменский А.Б. От Петра I до Павла I: реформы в России XVIII века (опыт целостного анализа). М., 2001. С. 140.

[14] Дитятин И.И. Устройство и управление городов в России. Т.1. СПб., 1875. С. 201 - 202.

[15] Там же. С. 152.

[16] Там же. С. 154.

[17] Там же. С. 181 – 182.

[18] Там же. С. 225 – 226.

[19] Градовский А.Д. Трудные годы (1876—1880): очерки и опыты М., 2007.

[20] Там же.

[21] Богословский М.М. Указ. соч. С. 62.

[22] Там же. С. 101.

[23] Там же. С. 106.

[24] Там же. С. 229 – 230.

Прочитано 4389 раз

Оставить комментарий

Убедитесь, что Вы ввели всю требуемую информацию, в поля, помеченные звёздочкой (*). HTML код не допустим.