Произвол и беззаконие – родовые черты российской государственности, но их жертвами ранее были подданные, а не государи (за исключением краткого династического кризиса во время Смуты), теперь же под это страшное, дробящее всё вокруг колесо попали и они. Три насильственно свергнутых и умерщвлённых императора за 75 лет – Иван VI, Пётр III, Павел I! Причём низложенных не народными возмущениями, как это уже случилось веком ранее в Англии, и как это произошло на исходе XVIII столетия во Франции, а своими же ближайшими родственниками, членами того же правящего дома, и убитыми, если не по прямому их приказу, то по молчаливому согласию. Династия пожирала сама себя! Ничего подобного Европа Нового времени не знала, сходные примеры нужно искать в Турции. Впрочем, француз Шарль Массон, десять лет проведший при русском дворе, полагал, что «[о]дно только Марокко может явить миру такие отвратительные летописи, полные крови и варварства…». И это при том, что после петровских реформ Россия претендовала быть, или хотя бы казаться, именно европейской державой.
Когда сама жизнь монархов ничего не стоит, что уж говорить об уважении к законности! «Несомненно, …что в течение всего XVIII столетия ни один носитель верховной власти не назначался на престол “законом самим” – он вступал на престол или по воле прежде царствовавшего императора, или в силу переворота»[1]. Говоря словами Массона, «царский престол почти всегда был занят только узурпаторами…». Екатерина I становится императрицей без всякой юридической зацепки, она же де-факто отменяет указ своего покойного супруга о престолонаследии и, умирая, утверждает новый порядок последнего, известный только узкому кругу лиц. Условия её «тестамента» в свою очередь не соблюдаются Петром II. Анна Ивановна, приглашённая царствовать также в обход екатерининской последней воли, легко рвёт кондиции Верховного Тайного совета, которые она, месяц назад подписала, дабы получить корону. На пороге смерти Анна наделяет своего фаворита Бирона практически самодержавной властью, что не мешает её племяннице и тёзке уже через три недели правления лишить герцога Курляндского всех чинов и титулов и сослать в Пелым. Перевороты, приведшие к власти Елизавету, Екатерину II (и саму возможность занятия ею трона), Александра I, невозможно обосновать в терминах права, разве только права победителя. Приходилось врать.
Обвинения в адрес Бирона в манифесте об его отрешении от регентства абсолютно вздорные. Да и высказаны от лица трёхмесячного младенца-императора, по завещанию Анны Ивановны, объявленного до совершеннолетия недееспособным. «Обратим внимание: высший по значению правовой акт государства требует от регента, обладавшего на тот момент властью российского самодержца, соблюдения законности, но одновременно объясняет устранение того же правителя сугубо внеправовыми категориями – неподобающим “моральным обликом” регента и его плохим поведением по отношению к “любезнейшим нашим родителям”; таким образом, справедливость “отеческого правления” ставится выше любой формальной законности… Оправданием… насильственных действий являлось ещё только предполагаемое нарушения “благополучия” империи и состоявшееся “прошение всех наших верных подданных”»[2].
В манифесте о вступлении на престол Елизаветы Петровны говорится о незаконности воцарения Ивана Антоновича, хотя оно состоялось на основании петровского указа 1722 г. Екатерина II ложно инкриминировала свергнутому ею супругу «истребление… преданий церковных, так, что Церковь Наша Греческая крайне уже подвержена оставалась последней своей опасности переменой древнего в России Православия и принятием иноверного закона». Память о прежних правлениях старались стереть. Так, правительство Елизаветы инициировало полное изъятие всех официальных документов с упоминанием Ивана VI и монет с его изображением.
Серию «революций на престоле», по выражению Н.И. Панина, запустил, конечно же, Пётр I – делом царевича Алексея, указом о свободе императора в назначении наследника и отсутствием завещания. «В созданной трудом всей жизни Петра системе не оказалось ни чётких правовых норм, ни авторитетных учреждений, чтобы обеспечить преемственность власти»[3]. Но вряд ли справедливо все «революционные» эксцессы оставить на совести «державного плотника». То, что его преемники в течение десятилетий не могли, или не хотели, установить законный и эффективный механизм передачи трона, говорит о потрясающе низком уровне правовой культуры, унаследованном Петербургом от Москвы. В рамках этой культуры убиение или заточение низложенных предшественников являлось, как это ни чудовищно звучит, необходимым условием сохранения захваченной власти.
Правовые понятия дворянства не превосходили монарших (вообще, историки отмечают в России XVIII столетия «ослабление чувства законности»[4]). Лишь только благородное сословие перестала давить петровская железная рука, оно – в лице части высших сановников и гвардии – приняло самое активное участие в смене самодержцев, каждая из которых приносила участникам «дворских бурь» щедрые награды – чины, деньги, крепостных… Без этих «групп поддержки» «революции на престоле» были бы невозможны. «Стоимость» последних, кстати, «неуклонно возрастала и в 1762 г. составила уже существенную часть (порядка 10%) бюджета [примерно полтора миллиона рублей], тогда как переворот, приведший к воцарению Екатерины I, обошёлся в 30 тысяч рублей»[5].
Значительная часть даруемых благ черпалась из конфискованного имущества побеждённых, за которым буквально выстраивались очереди. После крушения «верховников» челобитчики, а среди них были и такие люди, как В.Н. Татищев, прямо просили Анну Ивановну о пожаловании им экспроприированных имений, указывая даже уезды и количество душ. «Некоторые владения переходили от одного проштрафившегося сановника к другому, пока не наступала очередь и этого. Так, в 1723 году московский дом вице-канцлера П.П. Шафирова, попавшего в немилость, получил П.А. Толстой. Весной 1727 года, когда Толстой был сослан на Соловки, его дом получил ближайший прихлебатель светлейшего [А.Д. Меншикова] генерал А.[Я.] Волков. После свержения Меншикова Волков лишился и своего генеральства, и своего дома, и в ноябре 1727 года его хозяином стал новый челобитчик, подписавшийся так, как обычно подписывались титулованные холопы — подданные: “нижайший раб князь Григорий княж Дмитриев сын Юсупов княжево”»[6].
Впрочем, и сами новоиспечённые властители (точнее, властительницы) не брезговали поживиться доставшейся добычей. Анна Ивановна нарочно посылала унтер-офицера в тамбовское имение опальных Долгоруковых, чтобы отобрать у них драгоценности. После воцарения Елизаветы вещи репрессированных сторонников Брауншвейгской фамилии свозились прямо в Зимний дворец.
В этой связи показателен один казус, когда материальные претензии российской короны встретили отпор со стороны важнейшего европейского института, гарантирующего неприкосновенность частной собственности. А.И. Остерман, глава правительства при Иване Антоновиче / Анне Леопольдовне, после «революции» 1741 г. сперва приговорённый к смертной казни, а затем отправленный в ссылку, немалую долю своих средств предусмотрительно разместил в английских и голландских банках. Елизавета повелела русскому послу в Голландии эти деньги снять со счетов, ибо они теперь «никому не принадлежат, кроме как моему двору». Однако банкир Пельс попросил предоставить ему формальное согласие наследников вкладчика и заверенную копию его завещания. Все попытки получить деньги, «не взирая ни на какие тех купцов отговорки и судебные коварства» не увенчались успехом. В 1755 г. сына Остермана отпустили за наследством, чтобы потом его с ним «накрыть». Но посол А.Г. Головкин предупредил молодого человека, и тот, не трогая капитала, продолжал путешествовать по Европе до тех пор, пока опасность не миновала.
Казалось бы, перманентная борьба за власть, калейдоскопическая смена монархов и фаворитов, зависимость претендентов от позиции гвардии – всё это должно было привести к ослаблению самодержавия. Что стоило «группе поддержки», возведшей на трон нового и зависимого от неё монарха, потребовать от него ограничения власти в свою пользу или в пользу всего благородного сословия? И такие проекты были. Самый знаменитый из них – кондиции Верховного Тайного совета. Они свидетельствуют о том, что петровская «европеизация» всё же не прошла даром для самосознания русской элиты. Но как характерно, что все эти «замыслы с размахом, в начале обещавшие успех», неизменно заканчивались провалом.
Неверно считать, что «верховники» были одиноки в своём «великом намерении» (М.М. Щербатов), «либеральные» настроения носились в воздухе. П.И. Ягужинский заявлял: «Теперь время, чтобы самодержавию не быть». Генерал М.А. Матюшкин провозгласил себя «италианцем» и поклонником республики. Из шляхетской среды было выдвинуто несколько конституционных проектов, подписанные более тысячей человек, но их создатели и «верховники» не смогли найти между собой компромисс (в дворянских проектах планировалось значительно расширить число членов ВТС). В результате в момент конфликта «сильных персон» и императрицы шляхетство взяло сторону последней, опасаясь олигархии Голицыных-Долгоруковых.
Очевидно, что к 1730 г. благородное сословие было ещё слишком рыхлым и расколотым для того, чтобы последовательно отстаивать свои корпоративные интересы. Новые политические идеи пока только усваивались и не имели глубокого укоренения – иногда одни и те же люди сначала подписывали конституционные проекты, а вскоре ратовали за самодержавие. Сказывалось и отсутствие прочной «либеральной» отечественной традиции: «Ни один из проектов как самого [Верховного Тайного] Совета, так и “шляхетства” не ссылался на Земские соборы XVI – XVIIвв. или попытки ограничения самодержавия в эпоху Смуты. …предложения о созыве “сейма” и употребление термина “форма правления” могут свидетельствовать скорее об обращении к опыту соседней Польши…»[7]. И вот уже в манифесте о венчании Анны на царство мы видим возвращение традиционного самодержавного дискурса: «От единого токмо Всевышнего царя славы земнии монархи предержащую и крайне верховную власть имеют». Отсутствие длилось недолго – ровно месяц. Как проницательно заметил прусский посланник барон фон Мардефельд за две недели до «разодрания» кондиций, «русская нация, хотя много говорит о свободе, но не знает ее и не сумеет воспользоваться ею».
Так что при всех пертурбациях «эпохи дворцовых переворотов» самодержавие в своих основах оставалось неизменным. Свергать монархов стало легко. Сакральный ореол вокруг коронованных персон в народной среде заметно поблек – во-первых, в силу принадлежности большинства из них к «слабому полу», во-вторых, из-за активно обсуждавшихся слухов насчёт их «блудного» образа жизни. «…Государыня такой же человек, как и я, только-де тем преимущество имеет, что царствует…», - говорил сержант Алексей Ярославцев про Елизавету Петровну. А крестьянин Григорий Карпов про Анну Ивановну и вовсе выразился непристойно: «Растакая она мать, какая она земной Бог, сука, баба…». Про интимную жизнь Екатерины II ходили по рукам скабрезные вирши. На просторах империи регулярно появлялись самозваные Петры II, Петры III и дети Петра I. Но – парадокс! – пределы царской власти нимало не уменьшились. Это хорошо видно не только по отсутствию её формальных ограничений, но и по тем расправам, которые чинили над подданными даже лично добродушные или просвещённые правители.
Екатерина I за резкую выходку вице-президента Синода архиепископа новгородского Феодосия Яновского обрекла его на заточение в сырой и тесной монастырской келье, где он вскоре и скончался. При Елизавете за пьяные разговоры чету Лопухиных и их приятельниц с вырезанными языками и битых кнутом сослали Сибирь. По повелению Екатерины II, митрополита Ростовского и Ярославского Арсения Мацеевича, протестовавшего против секуляризации монастырских земель, лишили сана, расстригли из монашества и упрятали сначала в монастырь, а потом в Ревельскую крепость. Печальные судьбы А.Н. Радищева и Н.И. Новикова хорошо известны: если над первым состоялся, хотя и фиктивный, но суд, то второй отправился на 15 лет в Шлиссельбург по именному указу императрицы с загадочной формулировкой: «по силе законов».
Каково же было, когда трон доставался государям и государыням с суровым нравом! При Анне Ивановне повеяло прямо-таки опричным духом – таких гонений против знати при Романовых никогда ещё не было. Дело Долгоруковых – казнено четверо, троим вырезали языки и вырвали ноздри, так или иначе, пострадало около 50 человек, среди них фельдмаршал В.В. Долгоруков, проведший в заключении «под крепким караулом» из 11 солдат десять лет. Дело Волынского – казнено трое, двоих «нещадно били кнутом» и одному вырезали язык. (Любопытно, что Волынского, среди прочего, обвиняли в том, что он в частных разговорах называл Ивана Грозного «тираном»). В шлиссельбургском каземате окончил свои дни лидер «верховников» князь Д.М. Голицын. Его брат фельдмаршал М.М. Голицын, скорее всего, погиб в результате искусно устроенного покушения. За годы аннинского царствования «около четверти (22%) руководителей учреждений и 13% губернаторов… были репрессированы…»[8]. До «либерализации» 1760-х гг. практическая любая отставка означала тюрьму или ссылку, любая опала распространялась и на семью опального.
Мы упомянули только знаковые репрессии, но не стоит забывать, что вплоть до Петра III продолжала исправно работать Тайная канцелярия, каравшая тысячи людей – и при Анне, и при Елизавете – в основном за «непристойные речи» и за недонесение о них; страх пострадать был настолько велик, что даже В.Н. Татищев «стучал» на нетрезвых собеседников.
Так же до Петра III преступлением признавался самовольный выезд за границу, причём оставшиеся родственники также рассматривались как виновные. «…Преступной считалась… и переписка с заграницей… За 1736 год сохранилось дело ярославских подьячих П. и И. Иконниковых, которые “умысля воровски и не хотя доброхотствовать их И. в. и всему государству, изменнически отпустили отца своего Михаила з женой ево и з детьми их в другое государство за рубеж, в Польшу, и с ними списываютца, ис чего может приключитца государству вред и всенародное возмущение”»[9]. До 1762 г. продолжались неистовые гонения на старообрядцев, кульминацией которых стала кампания 1735 г.: «…на Урале и в Сибири начались беспрецедентные по масштабам, тщательности и жестокости облавы воинских команд по лесным скитам. Аресты, пытки, преследования, разорения десятилетиями создававшихся гнезд противников официальной церкви приводили к “гарям” – самосожжениям в которых гибли десятки людей…»[10]. В том же году русскими войсками был уничтожен старообрядческий центр в Ветке на территории Речи Посполитой.
Разумеется, в людоедстве повинны не только венценосцы, но и фавориты и другие «сильные персоны», нередко приватизировавшие самодержавие в своих интересах. Употребляя его как орудие, против которого нет защиты, Меншиков сводил счёты с Толстым, Долгоруковы – с Меншиковым, Бирон – с Волынским. Насилие было разлито по всем этажам власти, особенно в провинции, где губернаторы и воеводы, «безответные люди перед правительством», регламентировавшим каждый их шаг (даже свои «офисы» они должны были строить по одному образцу), являлись полными «властителями над населением»[11]. Рукоприкладство и злоупотребление телесными наказаниями со стороны чиновников было видимо настолько обыденным явлением, что в 1767 г. один из депутатов Уложенной комиссии предложил издать закон, «чтоб присутствующее во время присутствия в судебных местах, не только от скверной брани и дерзновения своеручных драк, но и от празднословия посторонних разговоров воздержались и чтоб они никого из приходящих в суде, не имея законной вины, палками, батожьем бить отнюдь не дерзали».
Примеров более чем достаточно, вот один из самых жутких. В 1738 г. каширский воевода Я.П. Баскаков учинил расправу над семейством подъячего С.Ф. Емельянова, который осмеливался ему перечить в противозаконных делах, а Емельянов-младший к тому же оказался соперником воеводы в амурных делах. «На почве давнишней злобы против всей семьи Емельяновых и на почве ревности разыгрались последние сцены. 13-го октября воевода, продержав Андрея Емельянова целую ночь в канцелярии, жестоко избил его, так что, пролежав несколько часов замертво, молодой приказный “едва в чувство пришел”, и “голос имел слабый”. Затем пять человек канцелярских солдат были посланы за стариком Емельяновым, его женою и вторым сыном. Сначала Баскаков избил мать своего соперника; он бил ее “ругательски, немилостиво”, таскал по всему дому, выволок на крыльцо и столкнул вниз по лестнице. По осмотру пострадавшей старухи, у нее была “левая нога перешиблена, спина и бока биты синево-багрово, правый глаз подшиблен, левая щека, нос и верхняя губа разбиты, оцараплены и в крови”. Покончив со старухой, Баскаков принялся за своего главного врага, заставил четырех солдат его держать, взял “фузею” и принялся “дулом, прикладом и цволиной” наносить ему удары по чему попало. Сведя счеты с подъячим, он приказал его вынести замертво на двор и бросить около крыльца. Потом, видя, что тот в чувство не приходит, Баскаков велел перенести его в канцелярию на носилках, “на которых навозносят”, и положить там под караул, не пуская к нему никого. Сначалаиз запертой канцелярии слышались стоны, а ночью “за два часа до света” Степан Емельянов “умре”»[12]. Дело было настолько вопиющим (и к тому же у Емельяновых имелись высокие покровители), что Баскакова приговорили к смертной казни. Впрочем, это не единственный случай убийства начальником подчинённого, в этом же обвинялись воронежский вице-губернатор А.Д. Лукин и белгородский губернатор И.М. Греков[13] (но оба избежали смертного приговора).
Но и сами чиновники могли стать жертвой буйства других служилых людей, прежде всего военных. Например, в 1741 г. валуйский воевода Исупов в своём же доме был жестоко избит проезжим полковником фон Стареншильдом: «А его, воеводу, он, полковник бил, взяв за волосы, а гронадеры за платье, и вытащили в переднюю светлицу и бил же, как он, полковник, так и гранодеры кольцом и разбил воеводы лицо до синя и все распухло и кричал: гронадеры дай плетей бить, его, воеводу и заворотил кафтан с камзолом, чтобы бить плетьми; и как гронадеры побежали за плетьми, то он, воевода, устрашась того, чтоб и до смерти не убил, вырвался из рук и бежал в канцелярию»[14].
При Елизавете борьба в верхах обходился без крови – то ли в силу характера самой государыни, как известно, введшей мораторий на смертную казнь (впрочем, каторга на острове Рогервик, куда отправляли приговорённых к смерти, убивала не хуже палача – с 1753 по 1756 г. из прибывших на остров 13 242 арестантов умерло 13 101[15]), то ли вообще нравы несколько смягчились. Но императорская порфира прикрывала всё более растущее стяжательство «сильных персон». Современники вспоминали: «Сей эпок [т.е. эпоха] заслуживает особливое примечание: в нем все было жертвовано настоящему времени, хотениям припадочных [т.е. пользующихся в данный момент влиянием] людей…» (Н.И. Панин); «Роскошь взяла себе начало в сие… царствование, а от оной отчасти лихоимство и лакомство, час от часу, по несчастию, все более и более умножающиеся» (А.Р. Воронцов).
Особенным размахом отличался П.И. Шувалов. «В 1748 г. он взял на откуп сальный промысел, затем прибрал к рукам китоловный, тюлений и другие промыслы на Севере. Став крупнейшим “монополистом”, он подорвал основу мелкого предпринимательства и промыслов на Севере и Каспии…Противники обвиняли Петра Шувалова в том, что, изобретая новые источники доходов казны, он сам становился руководителем всех планируемых им перемен и таким путем обогащался… С подобными обвинениями трудно не согласиться. Петр Шувалов стремился не только возглавить каждое предложенное им дело…, — но и вывести созданное для реализации его предложений учреждение из-под контроля Сената. Став генерал-прокурором, Я.П. Шаховской столкнулся с тем, что Шувалов, руководя выпуском в обращение новой медной монеты, не представлял в Сенат никакой отчетности. Естественно, в этих условиях у Шувалова были большие возможности положить в карман несколько десятков тысяч рублей. Склонность обойти закон, сделать для себя и “своих” людей исключение вообще характерна для Петра Шувалова. Так, его брат Александр, захватив крупнейшие металлургические заводы европейского Центра, сумел с его помощью добиться от Сената льготных для себя, но идущих вразрез с действовавшим тогда горным законодательством постановлений и тем самым безжалостно расправиться со своими конкурентами — заводовладельцами из купечества»[16].
Но аппетиты «елизаветинцев» кажутся умеренными в сравнении с масштабами «екатерининцев». «Кто может сосчитать, сколько накопили Орловы, Потемкины и Зубовы? – вопрошает Массон. – Разве они не черпали из государственных сокровищ, никому не давая в том отчета; разве они и их ставленники не торговали всем без исключения: должностями, чинами, справедливостью, безнаказанностью; даже политическими союзами, и войной, и мира». И факты показывают, что хорошо осведомлённый француз вряд ли сильно преувеличивал. Чего стоит т.н. «банкирское» дело, о котором рассказывается в записках Г.Р. Державина, когда у придворного банкира Сутерланда, переводившего деньги из Государственного казначейства «в чужие краи по случающимся там министерским надобностям», открылась недостача в 2 миллиона рублей. Эти деньги взяли «взаймы» главнейшие сановники империи, включая наследника Павла Петровича. Один Г.А. Потёмкин позаимствовал 800 тысяч!
Коррупция, естественно, не являлась привилегией одних лишь «сильных персон», ею было захвачено, как и при Петре, практически всё чиновничество. «Единственная за всю “эпоху дворцовых переворотов” сенатская ревизия графа А.А. Матвеева [1726 – 1727 гг.] вскрыла по центральным провинциям огромные “упущения казённых доимков” (170 тыс. рублей только по одной Владимирской провинции), бездействие судов и произвол “особых нравом” начальников. “Непостижимые воровства и похищения не токмо казённых, но и подушных сборов деньгами от камериеров, комиссаров и от подъячих здешних я нашёл, при которых по указам порядочных приходных и расходных книг у них отнюдь не было, кроме валяющихся гнилых и непорядочных записок по лоскуткам”, – такой увидел Матвеев реальность новых учреждений. Их чиновники сами перешли в наступление – обвинили комиссию в “неправедном суде”; в борьбе с ними ревизор быстро изнемог и… стал просить об отставке... В записках одного из сотрудников Петра I, вице-президента Коммерц-коллегии Генриха Фика запечатлён характерный образ... чиновника, с которым сосланному при Анне Иоанновне Фику пришлось встретиться в Сибири. “Молодой двадцатилетний детинушка”, прибывший в качестве “комиссара” для сбора ясака, на протяжении нескольких лет “хватал всё, что мог”. На увещевания честного немца о возможности наказания “он мне ответствовал тако: ‘Брать и быть повешенным обое имеет свое время. Нынче есть время брать, а будет же мне, имеючи страх от виселицы, такое удобное упустить, то я никогда богат не буду; а ежели нужда случится, то я могу выкупиться’. И когда я ему хотел более о том рассуждать, то он просил меня, чтоб я его более такими поучениями не утруждал, ибо ему весьма скушно такие наставлении часто слушать”»[17].
«Один из самых больших и нахальных взяточников Елизаветинского времени, симбирский воевода [А.А.] Ходырев, был уличен в том, что брал взятки с рекрутов, за взятки освобождал воров от следствия, брал поборы и взятки с населения, вымогая их угрозами, “держивал в тюрьмах более 600 человек колодников и брал с них взятки ж, а кто не дает, “о таковых долго времени дел не решал”; сыскивал разных иноверцев и инородцев и держал их в цепях из-за взяток, самовольно переделывал официальные бумаги после их подписи и скрепы, …совершал всякие кражи и злоупотребления по делу охраны заповедных лесов и т. д.»[18].
Смоленский губернатор И.З. Аршеневский и его помощники в начале 1760-х гг. прославились тем, что вымогали взятки за выдачу жалования военным чинам, служившим на польской границе! Губернская канцелярия при этом предприимчивом администраторе обдирала любого просителя как липку, например, «смоленский шляхтич Потемкин… должен был заплатить… “Аршеневскому 25 червонных, 70 рублевиков, лошадь в сорок рублев, сена 440 пудов, прокурору Волынскому — 2 лошади в 120 рублев, секретарю Ефиму Мордвинову—10 рублев и девку, канцеляристу Комлеву—20 рублев да малаго”»[19].
Правда, следует заметить, что для основной массы чиновников – канцеляристов - другого способа пропитания, кроме лихоимства фактически не существовало, ибо государство на их жалованье экономило. До екатерининских преобразований 1760-х годов большинство чиновников местной администрации жалованья не получали вообще, а оклады были ничтожны - даже в Москве канцелярист получал 80 руб. в год, в провинции – 31, а то и 18.[20]
Власть неоднократно официально признавала существование страшной язвы коррупции, разъедавшей государство. Специальный манифест 1762 г. Екатерины II гласил: «Мы уже от давнего времени слышали довольно, а ныне и делом самым увидели, до какой степени в государстве нашем лихоимство возросло. Ищет ли кто места — платит, защищается ли кто от клеветы,—обороняется деньгами, клевещет ли на кого кто,—все происки свои хитрые подкрепляет дарами. Напротиву того, многие судящие освященное свое место, в котором они именем нашим должны показывать правосудие, в торжище превращают и мздоимством богомерзким претворяют клевету в правильный донос, разорение государственных доходов в прибыль государственную, а иногда нищего делают богатым, а богатого нищим».
Но эти призывы действия не возымели, шли годы и издавались новые указы со старыми сетованиями. В конце екатерининского правления, по свидетельству Массона, «[в]сякий, через чьи руки проходила некоторая сумма казенных денег для выполнения какого-либо поручения, нагло удерживал от нее половину, а потом делал представление о том, чтобы получить больше – под тем предлогом, что сумма была недостаточна». «Воровство, – писал тот же мемуарист, – порок, неотделимый от русского управления, и коренится он в национальном характере, в испорченности нравов, недостатке честности и общественного самосознания». Конечно, были и честные чиновники, и один из них хорошо известен – Гавриил Романович Державин. Но как характерен следующий эпизод: когда возникло подозрение о том, что он получил взятку, и Державин потребовал расследовать это дело, Екатерина только равнодушно заметила: «Ну что следовать? Ведь это и везде водится».
И нельзя сказать: дескать, да, воровали, но и дело делали. Блестящие успехи во внешней политике затмевают весьма неприглядную жизнь русской провинции. Например, областная администрация не могла справиться с важнейшей своей задачей – обеспечением безопасности обывателей. «…Жалобы наказов 1767 года и не прекращавшиеся в 70-х годах разбои ясно показывают, что борьба с разбоями, как обычных органов областного управления, так и экстренных органов, учреждавшихся для этой цели правительством, оказывалась совершенно безуспешной. Все областные правители от губернаторов до городовых воевод оказывались здесь равно неудачливыми…»[21]. Правда, и преступность была гомерическая. Например, «[н]ападения разбойников на Волге и погони за ними были явлением чуть ли не обыденным; на великой русской реке часто слышались не только ружейные выстрелы, но и пушечные залпы, при чем не всегда можно было отличить настоящих разбойников от людей, вооруженных для своей защиты»[22].
Но не спокойно было и в столицах. Екатерина II в 1762 г. жаловалась, что не только около Петербурга, но и в самом городе происходят «беспокойства проходящим и проезжающим, по улицам мертвые тела находятся, а в домах грабежи на подобие разбоя». «Личная безопасность даже в таком городе, как Москва, сколько-нибудь гарантировалась лишь войсками, стоявшими в городе; едва они покинули город, как грабежи и разбои делаются обыденным явлением…»[23]. Даже члены царствующего дома не всегда чувствовали себя в безопасности от криминалитета. «Сохранилось собственноручное письмо [тогда ещё цесаревны] Елизаветы из Царского Села к одному из своих служителей в Петербурге от 22 июня 1735 г.: “Степан Петрович! Как получите сие письмо, в тот час вели купить два пуда пороху, 30 фунтов пуль, дроби 20 фунтов и купивши сей же день прислать к нам сего ж дня немедленно, понеже около нас разбойники ходят и кросились меня расбить”»[24].
Случалось, разбойничали и чиновники. В 1745 г. сызранский воевода И.С. Ртищев вместе с канцеляристом Танским, возвращаясь с попойки из гостей, избили и ограбили канцеляриста той же сызранской воеводской канцелярии Бобошина, вёзшего в ревизион-коллегию для счёта приходные и расходные книги. Кроме того, Ртищев давал на воеводском дворе «пристанище заведомым ворам и разбойникам»[25]. В том же году офицер-сыщик (т.е. специально посланный для борьбы с преступностью!) Рунг вместе с управителем вотчины княгини Долгоруковой принял деятельное участие в грабеже «на 1651 рубль» дома костромского купца Ковылина[26].
Серьёзных реформ государственного управления до царствования Екатерины II в империи не происходило. Социальная политика империи до 1762 г. продолжала исходить из представления о служилом статусе сословий. Некоторых привилегий при Анне Ивановне добилось дворянство – отмены указа о майорате и сокращения срока службы до 25 лет. Несомненно покровительственное отношение к благородному сословию Елизаветы Петровны. Но, несмотря на всё это, «дворяне…, как и раньше, не были “господствующим классом”. В условиях русского самодержавия такого класса не было вообще. Они были одним (правда, привилегированным) из сословий государевых слуг, обязанных всем своим состоянием, положением, прошлым и будущим самодержцу»[27].
А.Т. Болотов жалуется в своих записках: «…все российское дворянство связано было по рукам и по ногам: оно обязано было все неминуемо служить, и дети их, вступая в военную службу в самой еще юности своей, принуждены были продолжать оную во всю свою жизнь и до самой своей старости, или, по крайней мере, до того, покуда сделаются калеками или за действительными болезнями более служить будут не в состоянии; и вовсю свою жизнь лишаться домов своих, жить от родных своих в удалении разлуке и видаться с ними только при делаемых кой-когда им годовых отпусков. В сих и в командировках из полков в Москву для приема аммуниции, была вся их и единственная отрада, а отставки были так трудны и наводили столько хлопот и убытков оным ищущим и добивающихся, что многим и помыслить о том было не можно. А посему посудите, каково было нам всем служить, а особливо чувствовавшим себя не рожденными к военной жизни!»
Но и отставка не гарантировала спокойной жизни у домашнего очага. Вот, например, замечательная история, случившаяся при Елизавете: «С 1715 года в военной службе служил “безпорочно и безотлучно, был во многих походах, штурмах и акциях и при взятии неприятельских городов и команду имел за бригадира” Иван Любимович Полянский. На 33-м году службы, за старостью и за болезнью, он был уволен “с награждением ранга статского советника и для излечения болезни отпущен в свое именье в Рыльский уезд”. Не прошло двух лет, как вдруг Полянского назначили вести следствие в Вятку, а когда он пытался уклониться от такого назначения, то его приказано было взять силою, а в случае, если сопротивление его стало бы продолжаться, то даже отписать его имение»[28].
Самосознание преобладающей части благородного сословия оставалось традиционно холопским. Французский посланник маркиз де ла Шетарди на рубеже 1730 – 1740-х гг. писал о российских вельможах: «Знатные только по имени, в действительности же они были рабы и так свыклись с рабством, что большая часть из них не чувствовала своего положения». Стилистика многих аристократических посланий подтверждает это наблюдение. Вот родственник Анны Ивановны С.А. Салтыков делится с Бироном постигшим его счастьем: «Прошедшего апреля 30 дня получил я от ее и. в-ства милостивое письмо, и притом пожаловала мне, рабу, на именины вместо табакерки 1000 рублев: истинно ко мне, рабу, милость не по моей рабской службе, истинно с такой радости и радуюсь и плачу». Вот М.И. Воронцов просит у Елизаветы Петровны денежной подачки: «Мы все, верные ваши рабы, без милости и награждения в. и. в. прожить не можем. И я ни единого дома фамилии в государстве не знаю, который бы собственно без награждения монаршеских щедрот себя содержал». При Анне Ивановне мы видим в числе царских шутов князей Голицына и Волконского, графа Апраксина. Униженно лебезили и перед фаворитами. Московский генерал-губернатор Б.Г. Юсупов расцвечивал письма Бирону такими цветами красноречия: «…с раболепственною и несказанною радостью… всенижайший раб… с глубоким уважением осмеливаясь поцеловать руку Вашего высочества…».
Массон вспоминал об атмосфере подобострастия вокруг последнего фаворита Екатерины II: «Все ползало у ног [П.А.] Зубова, он один стоял и считал себя великим. Всякое утро многочисленный двор осаждал его двери, наполнял его передние. Старые генералы, вельможи не краснели от стыда, расточая ласки ничтожнейшим из его слуг. Часто эти слуги отгоняли ударами прикладов офицеров и генералов, толпой осаждавших двери и мешавших их затворить. Развалясь в кресле, в самом неприличном неглиже, ковыряя мизинцем в носу и рассеянно глядя в потолок, этот молодой человек с холодной и тщеславной физиономией едва удостаивал вниманием тех, кто его окружал. Он забавлялся выходками своей обезьяны, прыгавшей по головам придворных, или болтал с шутом, тогда как старики, под начальством которых он служил некогда в чине унтер-офицера, Долгоруковы, Голицыны, Салтыковы и все, что было здесь и знатного, и низкого, стоя в глубоком молчании, ожидали, когда он опустит глаза, чтобы снова упасть перед ним ниц».
«Кланяйся низко, подымешься высоко», – эти слова князя И.Ф. Барятинского, Московского и Малороссийского генерал-губернатора в Аннинское время, были девизом слишком многих. Да и то сказать, без влиятельных покровителей хорошая карьера была практически невозможна. Даже гордый и принципиальный Державин ходил на поклон к тому же Зубову.
Духовенство (за исключением архиереев) вообще сложно назвать привилегированным сословием. Например, на него могли распространить рекрутскую повинность. Во время Русско-турецкой войны 1735 – 1739 гг. в армию было взято от 10 до 13% всего духовного чина - не менее 12 тыс. человек. Во время Русско-турецкой войны 1768 - 1774 гг. в рекруты забрили почти 9 тыс. поповичей и сверхштатных клириков. Клириков за малейшие проступки подвергали телесным наказаниям и тюремному заключению. В 1736 г. Тайная канцелярия даже пожаловалась, что её казематы «слишком уже наполнены священнослужителями, присланными из разных епархий за неслужение молебнов [как правило, в разного рода “царские дни”], и что по чрезмерному накоплению дел об этом неслужении у нее даже в секретных делах стала чиниться остановка»[29]. Обильно применяло порку и церковное начальство. Только в 1767 г. она была запрещена в епископальных судах по отношению к священникам, а в 1771 г. по отношению к дьяконам.
Как и при Петре I, горожане и городские выборные учреждения «продолжали испытывать на себе произвол и притеснение со стороны местной власти, нередко переходящие в прямое насилие, о чем свидетельствуют документы Главного магистрата и Сената 40 – 50-х годов XVIII века»[30]. Например, «в 1745 году в московскую сенатскую контору некоторые из торгово-промышленных людей подали жалобу, что обер-полицмейстер Москвы Нащокин, устроил нападение на мелких торговцев, разрушив при помощи полицейской команды, целые ряды шалашей, лавок, многие из которых были построены “по его же приказу”»[31]. Наконец, крестьянство всё так же несло основную ношу фискальных и прочих повинностей, а крепостное право всё более приобретало черты рабовладения.
Кажется, мало что поменялось с петровских времён. «А как же реформы Петра III и Екатерины II?» - законно спросит читатель. Об этом будет особая статья.
[1]Дитятин И.И. Верховная власть в России XVIII столетия // Он же. Статьи по истории русского права. СПб., 1895. С. 626.
[2]Курукин И.В. Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России (1725 – 1762 гг.). СПб., 2019. С. 336.
[3] Там же. С. 96.
[4] История Правительствующего Сената за двести лет. Т. 2. СПб., 1911. С. 569.
[5]Курукин И.В. Указ. соч. С. 469.
[6]Анисимов Е.В. Россия без Петра: 1725-1740. СПб., 1994. С. 161.
[7]Курукин И.В. Указ. соч. С. 213.
[8] Там же. С. 272.
[9]Анисимов Е.В. Указ соч. С. 319.
[10] Там же. С. 450.
[11] Готье Ю.В. История областного управления в России от Петра I до Екатерины II. Т. 1. М., 1913. С. 232.
[12] Там же. С. 246.
[13] См.: Курукин И.В. Указ. соч. С. 291 – 292.
[14] Готье Ю.В. Указ соч. Т. 2. М. – Л., 1941. С. 118 – 119.
[15] См.: Марасинова Е.Н. «Закон» и «гражданин» в России второй половины XVIII века: Очерки истории общественного сознания. М., 2017. С. 105.
[16]Анисимов Е.В. Россия в середине XVIII в.: Борьба за наследие Петра. М., 1986. С. 190 – 191.
[17]Курукин И.В. Указ. соч. С. 282, 68.
[18] Готье Ю.В. Указ. соч. Т.1. С. 313.
[19] Там же. С. 236, 239.
[20] Мадариага Исабель де. Россия в эпоху Екатерины Великой. М., 2002. С. 102.
[21] Готье Ю.В. Указ. соч. Т. 1. С. 343.
[22] Там же. С. 338.
[23] Дитятин И.И. Устройство и управление городов в России. Т.1. СПб., 1875. С. 372.
[24] Анисимов Е.В. Россия в середине XVIII в. С. 168.
[25] Готье Ю.В. Указ. соч. Т. 2. С. 108.
[26] Там же. С. 109.
[27]Анисимов Е.В. Россия без Петра. С. 356.
[28]Готье Ю.В. Указ. соч. Т. 1. С. 215.
[29]Знаменский П.В. Приходское духовенство на Руси. Приходское духовенство в России со времени реформы Петра. СПб., 2003. С. 480.
[30]Козлова Н.В. Российский абсолютизм и купечество в XVIII в.: 20-е - начало 60-х годов. М., 1999. С. 247.
[31] Дитятин И.И. Устройство и управление городов в России. Т.1. С. 354.