Но я нахожусь у него в заложниках (от его выбора-невыбора зависит и моя жизнь), поэтому, разумеется, я и берусь его анализировать. Встречное предложение от все тех же патриотов не мучиться, а просто «валить отсюда», приму с удовольствием, но только в комплекте с необходимой для этой операции немалой суммой денег. Это преамбула. А теперь, что не так с народом?
Историк церкви Антон Карташев, рассказывая о предыстории Раскола, упоминает о том, как народ встретил самый первый шаг на пути реформ церковной жизни – переход от «многогласия» к «единогласию».
Что это такое, если, кто не в курсе. В одном из житий сие так описано: «ибо в оная времена от неразумеющих божественаго учения вниде в святую церковь смущение велие, яко чрез устав и церковный чин неединогласно певаху, но в гласы два и три, и в шесть церковное совершаху пение, друг друга неразумеюще, что глаголет, и от самих священников и причетников шум и злогласование в святых церквах бываше странно зело, клирицы бо пояху на обоих странах псалтырь и иныя стихи церковныя, не ожидающе конца лик от лика, но купно вси кричаху, псаломник же прочитоваше стихи, не внимая поемым, и начинаше иныя, и невозможно бяше слушающему разумети поемаго и чтомаго».
Кружок «боголюбцев» против этой (чисто русской, кстати) практики одновременного чтения богослужебных текстов (ради сокращения времени службы, но при этом, непременного вычитывания всего «положенного») резко выступил. Царь Алексей Михайлович их поддержал. Однако:
«…толпа, как и сам патриарх, не сочувствовали «реформам». Вот примеры упорства рядовых московских священников против единогласия. Оно казалось «ересью». До того привыкли москвичи к своему в сущности дикому обычаю. Тотчас по издании указа 13.II.1651 г., Гавриловский поп Иван доносит в царский приказ, что Никольский поп Прокопий, как ни сойдется с ним, все твердит «заводите де вы, ханжи, ересь новую, единогласное пение; беса де имате в себе; все ханжи, и протопоп Благовещенский (С. Вонифатьев) такой же ханжа».
То есть, русские люди не имели потребности понимать священные тексты. Им достаточно было чисто магического «вычитывания». Но если единогласие было, в конце концов, утверждено, то проповедь, один из важнейших элементов христианского богослужения внедрить никак не удавалось. Говоря о периоде XV и XVI веков, митрополит Филарет в своей «Истории Русской Церкви» отмечает: «в продолжение сего периода, после поучений митрополита Фотия, не видим на севере ни одного опыта живой проповеди в храме. Мало-помалу образовалась даже уверенность, что живая проповедь — проповедь ереси. Вместо того считали достаточным читать уставные чтения из древних учителей».
«История проповедничества на Руси» из современного семинарского курса констатирует: «Все это содействовало тому, что народ, оторванный от проповеди, стал подозрительно относиться к тем редким церковным поучениям, которые не сводились лишь к чтению «божественных писаний». Народу казалось, что в поучениях обычного, — и к тому же столь редкого, — проповедника человеческого суемудрия больше, чем голоса Божия и святоотеческого учения. Как мог народ довериться случайному редкому поучению, когда он совсем не слышал живой, духоносной убедительной проповеди?».
А ведь именно проповедь в Средние века была школой мышления, школой рефлексии. И ее наш народ, в отличие от западных, не прошел вовсе.
Ну, а когда Петр I учиняет секуляризацию русской жизни и ввергает страну в тотальное реформирование пополам с милитаристским угаром, он уж точно не был озабочен взращиванием критически мыслящей личности.
И вот итог - русский человек, что XVII, что XXI века НЕ ЖЕЛАЕТ понимать и вообще думать. Он желает во что-то (тут уже отнюдь не только о церковной практике речь) уверовать и яростно-бездумно этого держаться. Например, для советских людей, составляющих по-прежнему большинство, СССР и Сталин – это непоколебимые элементы их «символа веры».
Они не могут поставить их под сомнение, иначе почва из-под ног уходит. Поэтому у нас невозможна дискуссия. Каждый спор (прежде всего, здесь в сети) – это яростное отстаивание своего заветного, стремление оскорбить-унизить оппонента, стремление просто аннигилировать противоположную точку зрения вместе с ее носителем.
В советской школе обсуждали проблему «лишних людей» (Чацкого, Онегина, Печорина и пр.) в русской литературе. И, как правило, трактовали их проблему как невозможность им реализоваться при «проклятом царизме». Но проблема «лишних» не в этом. Они рефлексируют в обществе, которое тотально отвергает рефлексию.
И тем не менее к концу XIX века Русская литература совершает революцию. Пример этих «лишних» людей становится настолько заразителен, что высший и средний классы начинают всерьез думать. Появляется, наконец, даже собственно русская философия, пытающаяся отрефлексировать нашу во многом аномальную историю, понять или, скорее, изобрести ее смысл.
Но грянул 1917-й и рефлексию отменили под угрозой расстрела. Георгий Федотов пишет: «И вот Сталину удаётся собрать вокруг своего шаткого трона верхи русской интеллигенции. Интеллигенция с государством, интеллигенция с властью: такова ситуация, в России не повторявшаяся с начала XIX века. Действительно, новый режим в России многими чертами переносит нас прямо в XVIII век. Та же массивная тяжесть государственной пирамиды, то же строительство культуры на костях народа. Государство как организатор культуры. Революционно-рационалистический характер этой, проводимой сверху, культуры».
Однако сталинский же заказ на «классическое образование» играет с системой злую шутку - опять реанимирует образы рефлексирующих «лишних людей». И советская интеллигенция, при всем ее неизбежном интеллектуальном уродстве (в силу, приспособленчества к догмам марксизма-ленинизма), начинает пытаться мыслить. В «перестройку» номенклатура все это использует себе во благо, дабы перелицевать систему, и в итоге получить то, что имеем. А имеем мы массу («глубинный народ») и примкнувших к ней разочарованных в мышлении постсоветских интеллигентов (паства ТВ-фабрики по истреблению рефлексии). А с другой стороны имеем тонкий слой городской университетской молодежи, которая не смотрит ТВ, которая имеет пока возможность получать качественное образование (кое-где даже прививают склонность к рефлексии). Да, и имеем небольшое количество «лишних» из старшего поколения.
«Что делать?» - (самый пошлый из русских вопросов) - если мы понимаем, что сам же «глубинный народ» и виноват? Почему он таким стал мы здесь не рассматриваем. Это мы осуждаем в других текстах, но это сейчас имеет уже чисто «археологическую» ценность.
Учитывая пример XIX века, мы видим, что если «лишние» получат возможность совершить «культурную революцию», которая будет поддержана «новой» молодежью, то шанс у народа есть. Шанс научиться думать, а значит принимать ответственность за свою жизнь на себя, а не перекладывать ее на начальство, рок, исконно-посконность. Но есть ли шанс у «лишних» обрести культурную гегемонию? Пока он представляется ничтожным. Но и появись он - вот ведь русский парадокс (или русское проклятье)! – именно безудержно рефлексирующая предреволюционная интеллигенция, и именно в силу этого своего качества, оказалась безоружна перед торжествующим Хамом. И поклонилась ему…
И потому-то так важен пример Белого движения. Это единственный во всей нашей истории образец безукоризненного сочетания рефлексии с готовностью к действию и жертве. Пример способности увидеть Зло, под какой бы вывеской оно ни скрывалось. И быть к нему беспощадным. И потому спор о белых и красных, который так было бы выгодно отменить и запретить наследникам вековечной традиции «бесспорности», не о прошлом, а о шансе на будущее для русских. Очень небольшом шансе…
Но, кстати, окажись Онегин в 1917-м, может, просто эмигрировал бы. А вот Печорин бы точно в Добрармию записался и по поводу хамов не рефлексировал бы…