При желании здесь можно увидеть не только исторический символизм, но и прямой политический манифест новой российской диктатуры, пытающейся обосновать свой архаичный дизайн ссылками на «вечную Россию», якобы не приемлющую типичные для эпохи модерна формы массового политического участия граждан в управлении своей страной. По сути, речь идет об эксплицитной формуле путинского авторитаризма, облаченного в исторические одеяния самодержавия Александру III. Ведь, перечисляя самые разнообразные заслуги этого императора, В. Путин в своих высказываниях вспоминает «все хорошее», связанное с эпохой конца 19 века – от форсированной индустриализации до строительства Транссиба, от перевооружения армии до подъема в области национальной культуры и искусства. При этом он сознательно «забывает» самое главное, что отмечали в личности и политике предпоследнего царя. Так, нынешний кремлевский сиделец охотно ссылается на авторитетное мнение С. Ю. Витте, отмечавшего то, что 13 лет правления Александра III оказались мирными не в результате уступок, а посредством постоянной демонстрации непоколебимой твердости предпоследнего Романова. Однако у Сергея Юльевича можно найти и более яркие оценки этой мрачной фигуры русской политической истории:
«Император Александр III был совершенно обыкновенного ума, пожалуй, ниже среднего ума, ниже средних способностей, ниже среднего образования; по наружности походил на большого русского мужика из центральных губерний».
Стоит ли говорить, что это означало в ситуации, когда правительственная политика в 100-миллионной модернизирующейся стране во многом зависела от взглядов одного недалекого человека, к тому же интеллектуально ограниченного горизонтом предшествующей традиции самовластья?! В этом смысле можно считать альтернативной историей утверждение В. Путина о том, что «Александр III любил Россию и верил в неё». Ведь эта «любовь» носила довольно специфический характер даже по меркам 19 века: вся полицейско-административная политика императора, получившая соответствующее идеологическое оформление (меткая формула А. Блока «Победоносцев над Россией простер совиные крыла»), была пронизана тотальным недоверием к собственному народу, которому было отказано в элементарных для эпохи модерна правах и свободах. Самодержавный режим подозревал всю русскую действительность в нелояльности и криптореволюционности, та же отвечала ему взаимностью. Именно контрреформы 1880-х привели к уникальной ситуацию делегитимации абсолютистского режима в глазах образованной части русского общества. Это новое качество противостояния архаичной имперской власти и носителей модернизационной повестки из числа буржуазных и интеллигентских слоев четко сформулировал B.О. Ключевский:
«Этот тяжелый на подъем царь не желал зла своей империи и не хотел играть с ней просто потому, что не понимал ее положения, да и вообще не любил сложных умственных комбинаций, каких требует игра политическая не менее, чем карточная. Правительство прямо издевалось над обществом, говорило ему: «Вы требовали новых реформ — у вас отнимут и старые».
Великий русских историк имеет в виду как раз системные контрреформы Александра III, в результате которых были свернуты предпринятые в предшествующее царствование осторожные попытки модернизации во многих областях русской жизни. Это сознательное движение вспять, так сказать, против самого духа времени, затронуло важнейшие для жизни любой современной нации сферы – от суда до университета, от местного самоуправления до режима чрезвычайного положения, введенного «Положением об усиленной и чрезвычайной охране» в августе 1881 года и фактически просуществовавшего до конца Старой России…
В результате в России конца 19 века в восприятии многих тогдашних лидеров общественного мнения произошло радикальное изменение восприятия монархии: из освященного многовековой традицией института неограниченная власть представителей династии Романовых превратилась в уже ничем не обоснованную тиранию, постыдную для русских как великой культурной нации. Ведь тогдашняя Российская империя оставалась единственной в Европе абсолютной монархией, где народ был полностью исключен из процесса принятия общезначимых решений. В условиях абсолютистского государства избирательные механизмы использовались лишь на уровне земского и городского самоуправления (выборные земские собрания и городские думы), а также в рамках сословной организации дворянской (уездные и губернские дворянские собрания и т.п.) или иных корпораций (например, Академия наук).
По сути, в глазах образованной России Александр III оказался малограмотным деспотом, идеально иллюстрирующим тезис из «Политики» Аристотеля о том, что даже наследственная монархия может превратиться в тиранию, если правитель не учитывает интересы общего блага, а пытается лишь любой ценой удержать власть в собственных руках. Это радикальное несовпадение представлений о приемлемой форме государственной устройства у новых политически релевантных акторов и старых властных игроков в лице Двора и высшей бюрократии заметно усилилось в результате политики «подмораживания» быстро модернизирующейся страны, которую программно реализовывал исторически недалекий самодержец. На структурном уровне это выглядело именно как фактическое признание старой имперской элиты в собственной неспособности управлять огромной страной посредством модерной политической техники, принятой тогда в большинстве цивилизованных государств.
По сути, поздняя империя Романовых так и не справилась с дилеммой модерна – ее правящие элиты так и не смогли найти адекватный политический дизайн для совмещения разнонаправленных интересов гетерогенных групп населения, который соединил бы в себе укорененные в национальной истории институты с идеологией и практикой политического модерна. Можно даже сказать, что к концу 19 – началу 20 века в России не была решена ни одна из стоящих перед русским народом исторических задач – национализации власти, демократизации страны, ее культурной и социальной модернизации, не говоря уже о легитимном распределении национального богатства.
Но если Александр II и Николай II были вынуждены – несмотря на собственное отвращение к русскому демократическому обществу – так или иначе решать проблему современности по-русски, то Александр III демонстративно отказывался ее замечать. Посредством паллиативных – в основном запретительных, полицейских – мер он пытался предотвратить катастрофу революции, которую сам делал неизбежной своими каждодневными решениями, неадекватными в ситуации ускоренной экономической и социальной модернизации Российской империи. В этом смысле судьба русского модерна оказалась в руках исторически неквалифицированного правителя, не просто не понимавшего структурно усложнявшуюся на глазах страну, которой он стремился править в духе своих самодержавных предшественников. По сути, он попытался максимально отмотать назад историческое время, систематически отменяя многие значимые для дальнейшего развития России решения своего отца-реформатора.
В этом смысле нынешняя путинская антимодернизационная политика, направленная на фактическое свертывание реальной политической конкуренции, уничтожение независимого правосудия и возвращение полицейско-административного произвола, действительно стилистически выглядит как некое продолжение курса этого «мужика» на троне, уже в самом начале своего царствования прямо заявившего реакционную политическую программу в манифесте «О незыблемости самодержавия», подготовленном К.П. Победоносцевым.
Есть еще один важный момент, структурно сближающих политики двух российских автократов – они оба действуют в рамках антирусской, антинациональной программы, пытаясь не допустить возникновения современной русской политической нации, способной самостоятельно определять свою судьбу через свободное волеобразование путем модерных практик массового политического участия.
Однако нужно иметь много исторической фантазии, чтобы подобно В. Путину (или работающих на него спичрайтеров) усмотреть в правительственной политике Александра III «пример естественного, гармоничного сочетания масштабных технологических, промышленных, государственных преобразований и верности национальным традициям и культуре, своим самобытным истокам». Более того, этот царь совершенно ошибочно причисляется многими серьезными интеллектуалами к кругу августейших консерваторов на троне, так вся его политика носила скорее реакционный характер и была направлена не на «поступательное и уверенное развитие», о котором говорит нынешний российский самодержец, а именно на возврат к формам и практикам господства, воспринимавшимся в качестве отживших уже самими его современниками.
Великий немецкий социальный теоретик Макс Вебер в работах о русской революции таким образом описал наследие александровского «полицейского абсолютизма»: «Надо заметить, что почти роковая, возможно, вынужденная склонность современных династических режимов оберегать свой «престиж» и «сохранять лицо» привела к тому, что они не дают своевременно то, что должны дать, а когда уступки вырываются у них одна за другой, они пытаются вернуть себе потерянный престиж безжалостным полицейским произволом». Другой выдающийся немецкий социолог и философ Ханс Фрайер вывел очень точную формулу для режимов типа самодержавной утопии Александра III: «просроченное господство», которое в результате давления на сложно организованные капиталистические общества неизбежно порождает собственного могильщика…
Стоит ли говорить, что это касается и режима самого В. Путина, выстраивающего в России 21 века некое подобие неототалитарной диктатуры. Неудивительно то, что его привлекает в императоре-реакционере прежде всего геополитический аспект самодержавного господства: «Александр III отстаивал интересы страны прямо и открыто, и такая политика обеспечила рост влияния России, повышение её авторитета в мире». При этом нынешний кремлевский деспот, отмечая заслуги предпоследнего русского самодержца, который «делал всё для развития и укрепления державы, для того, чтобы сберечь её от потрясений, внутренних и внешних угроз», как бы забывает трагический конец той истории: Русская катастрофа начала 20 века была во многом запрограммирована необдуманными решениями именного этого недалекого правителя, которого его сегодняшний коллега-автократ пытается – вопреки здравому смыслу и учебнику истории – представить в качестве «выдающегося государственного деятеля и патриота».
Возникает впечатление, что нынешняя правящая группировка окончательно решила повторить катастрофический опыт 100-летней давности, выбирая в качестве своих исторических предшественников таких же безответственных правителей, заложивших под Россию гигантскую институциональную бомбу, взорвавшуюся во время Русской революции и похоронившую саму монархию. В одном циничном историческом анекдоте вновь учрежденный в СССР Орден Ленина за № 1 присвоили Николаю II – с формулировкой за «подготовку революции». В духе этой метафоры можно было бы с уверенностью отметить той же высокой советской наградой и заслуги его венценосного отца, поскольку именно Александр III, окончательно ставший кумиром нынешней авторитарной власти, лучше всего символизирует историческую обреченность режимов, неадекватных представлениям эпохи о приемлемых формах совместной жизни.
В этом смысле подобная политико-эстетическая самостилизация Кремля лучше всего говорит о содержательном кризисе позднего путинизма: если в начале своего правления В. Путин ставил перед своей администрацией и всей страной довольно амбициозные цели вроде желания догнать Португалию по уровню среднедушевого ВВП (программная статья «Россия на рубеже тысячелетий» в «Независимой газете», 1999) или удвоения ВВП (Послание Федеральному собранию, 2003), то сегодня российские власти во главе со своим бессменным лидером осуществляют своеобразную ретро-утопию: они ежегодно побеждают Гитлера, празднуют полет Гагарина, борются с фальсификациями советской истории, а одновременно устраивают гигантскую историческую реконструкцию в виде борьбы НКВД с иностранными шпионами и диверсантами.
Путинский режим оказался структурно неспособен порождать смыслы, интересные большинству современных русских. Он постоянно предлагает им лишь новую-старую героическую интерпретацию отечественной истории и, прежде всего, нарратив бесконечной победы над врагами – причем уже не останавливается на приевшихся фашистах, а ищет их в глубине веков: «Наша страна не раз проходила через серьезные испытания: и печенеги ее терзали, и половцы — со всем справилась Россия». И хотя такого рода «сематическая политика» вызывает у всех нормальных людей обоснованные сомнения в ментальном здоровье главы правящей клики, обслуживающие режим интеллектуалы продолжают подбрасывать ему новые темы и мемы для символических жестов, ориентированных не на настоящее или будущее – требующих вполне конкретных ответственных действий и ресурсов, – а на прошлое, которое становится главным ресурсом легитимации новой диктатуры.
В этой связи неизбежно встает крайне неприятный вопрос о цене, которую нашему народу придется заплатить в будущем за такого рода игры власти с историей. Опыт исторической России, которую неадекватный эпохе режим Александра III также наивно пытался «подморозить» ценой отказа от общественно-политической модернизации, может дать нам некоторые представления о возможных масштабах расплаты.