Вторник, 02 ноября 2021 15:20

Событие и воспоминание

Автор Андрей Тесля
Оцените материал
(2 голосов)

Об интимной жизни души Льва Шестова известно одновременно практически все – и почти ничего.

«Практически все» – поскольку все книги и статьи Льва Исааковича Шварцмана с тех самых пор, как он стал подписываться «Шестов», - это напряженное, а чаще всего[1] – напряженное до предела – интимное, в смысле искреннего, говорение. То, что к концу жизни он найдет у Плотина – и что станет его излюбленной формулировкой, определением философии как «самого важного» (или, в другом переводе, «самого ценного»). При этом – понимаемое как «самое важное» для тебя конкретно, ведь то, что «важно вообще» никак не может быть «самым важным».

И вместе с тем – Шестов почти ничего не рассказывает «о себе» в повествовательном плане, его жизнь, в особенности то, что происходило в ней до начала XX века, когда он получает всероссийскую известность и начинает жить более или менее публично, становится предметом дневниковых и эпистолярных заметок – и последующих мемуаров, известна очень мало.

Даже сейчас биограф Шестова, например, не имеет ответа на такой вопрос – от чего именно он лечится за границей в 1896 г., о какой болезни консультируется с врачами и ложится на операцию.

Но в случае Шестова интерес к его жизни – интерес биографический – отнюдь не оказывается предметом досужего любопытства. Собственно, он сам дает к тому основание – не только дозволяя, но и требуя такого рода вопросов – поступая так с теми, кто ему важен и интересен, допрашивая Паскаля и Спинозу – и, прежде всего, Кьеркегора.

Стоит, однако, оговориться – что конфигурация достаточно сложна и собственно в философском плане. Ведь если философствование оказывается философствованием конкретного человека – то при этом оно никак не сводимо и не выводимо из «жизни». «Жизнь» здесь – именно ситуация, то, из чего возникает философия. Понять, из какой ситуации возникает философский импульс – никак не означает объяснить его, философия не сводима к тому, из чего она возникла.

Шестов не пишет биографий – жизнь распадается на разные пласты, там, где можно «просто» существовать, день за днем, где дела, поездки, обстоятельства – и вместе с тем, поверх всего этого – то, что «отделяет» одного от других, делает невозможным не искать ответа.

Книга Натальи Громовой[2] вырастает прежде всего из нашедшихся в архиве Дмитрия Шаховского писем Шестова к Варваре Малахиевой-Мирович (Малафеевой) – двух десятков писем, относящихся к 1895 – 1900 гг. – и писем Варвары к подруге, Леонилле Тарасовой.

Сама история, которая открывается из писем – в общем-то проста и понятна. Лев Шварцман – к тому времени уже несколько лет как вынужденный взять на себя заботы о родительском доме и семейном предприятии, отец Сергея Листопадова (прижитого в 1891 г. от служанки, которую с ребенком родители отсылают в Москву – где она потихоньку погружается на социальное дно) – довольно молодой, 29-ти лет, и одинокий человек, интересующейся современной философией и литературой, встречается с Варварой Малафеевой, которой к тому времени исполнилось 26 – и которая уже четыре года как переживает мучительный платонический роман с киевским доктором. А дальше – история, которая вполне могла произойти вне всякого «серебряного века». Он стремительно влюбляется в Варвару, становящуюся «Вавой» его писем – а он ей интересен, но не более того. Она получает приглашение от сестры Льва, Софьи, которая замужем за Балаховским – большим киевским сахарозаводчиком – стать воспитательницей ее детей и поехать с ней и ее семейством за границу – и принимает это приглашение, попутно знакомя Льва со своей младшей сестрой, Анастасией.

У Льва случается быстрый – и, как кажется по переписке, совсем не глубокий даже не роман, а увлечение – сестрой, для которой – «все серьезно». И он сознает себя ответственным перед ней – связанным обязательствами, в то же время переживая невозможность жениться из-за разницы вероисповеданий (и неприемлемости для родителей брака с иноверкой, требующего перемены религии).

Он уезжает за границу – в попытке что-то решить и предпринять – спасаясь, фактически, бегством. А Вава тем временем обнаруживает, что утратив влюбленного в нее Шварцмана – сама начинает испытывать к нему чувства, попутно переживая глубокий конфликт с сестрой, понимающей довольно быстро свою неуместность в этой истории и негодующей на старшую.

Словом – он переживает свою обязанность жениться на той, которую не любит – и к тому же разрушить жизнь своих родителей, отречься от иудаизма. Она – понимает, что заблуждалась и он не испытывает к ней никаких чувств, кроме вины и долга – и ревнует к Ваве, если и не «со всеми основаниями», то вполне сознавая, кого любит он. А сама Вава ведет сложную жизнь: пробует себя в литературе – обильно пишет стихи, увы, по преимуществу – весьма дурные, рассказы и т.п. – около литературы так или иначе она будет существовать еще десятки лет, оказавшись в один момент даже секретарем редакции «Русской Мысли». От семейства Балаховских, отношения с которым у нее разладились – а ухаживать за детьми ей изначально тяжело и неприятно – она уезжает в итоге в Париж, к другой Софье Балаховской, родственнице мужа сестры Шварцмана – парижской даме, замужем за Пети, первой французской женщине-адвокату, с большими художественными амбициями, которая берется быть ее проводником в петербургский мир большой литературы, взяв в литературные наперсницы. Еще в Париже начнется ее долгое увлечение Шингаревым – одним из будущих лидеров кадетской партии, а тогда – молодым многообещающим врачом, вращающимся в одних кругах со столь же молодым и многообещающим Луначарским, с которым у нее тоже промелькнет тень романа.

И переживая все это – любовь к одной, обещание другой, собственную вину – уже поверх былой, как возвращение – Лев пишет Ваве письма, размышляя вновь и вновь над происшедшим и происходящим, находя формулировки – которые затем станут основаниями его философии. Пишет приподнятно, в тяжеловесном духе fin de siecle – попутно открывая для себя Ницше и переживая свою принадлежность к тем «немногим», кому доступно понимание его вопросов – а не одно любование стилем. Пишет, все пытаясь получать от нее те ответы, которые ждет – с рассказами и подробностями – желая близкого разговора и спасаясь в абстрактные рассуждения, а Ваве нет особого дела до собеседника и она все ссылается на то, что рассказывать нечего, и к письмам не склонна и прочие обыденные уверения, когда сказать правду – неловко, но сказано так, что другому все понятно.

А потом в жизнь Льва войдет Анна Березовская – они повстречаются в Риме, куда она приедет с подругами – и просто останется с ним. Эта странная естественность будет раздражать и задевать многих умных и тонких наблюдательниц эпохи – от Вавы до Евгении Герцык. Ведь Анна ничем «особенным» не отличалась – на фоне ярких и сложных натур, которые культивировала эпоха, она просто зажила со своим Львом, который как раз в тот год стал «Шестовым», выпустив свою первую книгу. Впрочем, самым сложным было именно это «просто» и отсутствие «особенностей» в их связи – ведь почти на десятилетие она будет его невенчанной женой, а затем, еще более десятка лет – их брак будет оставаться тайным, скрываемым почти от всех. И жизнь Шестова будет идти в двух мирах – в России, куда он будет приезжать, и в Швейцарии, где в итоге обоснуется Анна с двумя дочерьми, Таней и Натальей, носящими имя матери. И чего ей стоила эта нормальность – нормализация ненормального, тишина и размеренность существования, всем своим устройством предполагающим возможность в каждое мгновение скатиться в хаос – неизвестно, поскольку судим мы о ней почти исключительно с чужих слов, внешним взглядом – к тому же чаще всего недобрым.

Наталья тем временем – приняв происшедшее – научается жить своим путем, выучивается на фельдшера и по прихоти судьбы устраивается работать в психиатрическую лечебницу, где через несколько лет останется уже пациентом (чтобы затем, на исходе Гражданской, умереть от голода).

А Вава никуда окончательно не исчезает с горизонта жизни Шестова – в 1912 даже проведет некоторое время с семейством Шестова, в их доме в Коппе – и ее внимание к нему будет все возрастать по мере того, как будут отходить в прошлое ее романы и увлечения и он, влюбленный в нее, с кем в разговоре они провели всю киевскую летнюю ночь в 1895 г. у Андреевской церкви, будет приобретать ретроспективно все большую значимость.

В конце концов точку поставит все та же Анна – в Харькове в 1920 г., по пути из Киева в эмиграцию, оставившая Ваву на перроне, выживать или умирать как ей заблагорассудится – и Шестов молча сядет в вагон, ничего не возразив Анне. Годы спустя Вава сумеет и это – не простить, но пережить – и напишет из Москвы Шестову, пользуясь смертью общей знакомой. И потом вновь и вновь будет пытаться завязать переписку – не скрывая обиды что Шестов передает известия и приветы, помогает деньгами и узнает о ее делах через третьих лиц. Но все это будет уже безрезультатно – если для Вавы «история любви» только начнется (она вообще, кажется, была склонна к большим «романам воображения», а здесь весь роман окажется обращенным в прошлое, и она будет вновь и вновь вспоминать, описывать и размышлять в дневнике[3]), то для Шестова если не внутри его самого, то во всяком случае вовне – окончательно закончится на харьковском вокзале, через четверть века после первой встречи.

Словом, в житейском смысле – это скучная и грустная история, о слабом мужчине – и нескольких женщинах, об одной из которых мы знаем подробно благодаря ее дневникам и письмам – и которая вполне по-жираровски, в духе влечения к объекту чужого влечения, переживает тем сильнее и горче любовь к первому, чем меньше в ее жизни остается содержания – и чем более отдален и труднодоступен оказывается предмет ее любви. А единственный сильный персонаж в этой истории, Анна – не рассуждает, а действует: защищая себя, детей, Льва.

И, кажется, эта история – многое говорит и о Шестове, не только в моменте, но как событие его жизни. Влияющим, определяющим, заставляющим вновь и вновь размышлять – оказывается именно событие, а не люди: они замерли в моменте, они – те, кто был тогда, ситуация. То, что с ними случается после – не очень его занимает, по крайней мере насколько можно судить по сохранившемуся: он не склонен обстоятельно интересоваться их судьбой и обстоятельствами, следить за тем, что с ними стало и как идет их жизнь. Он вновь и вновь думает об открывшемся ему в его слабости – о том, что он понял в истории, которая случалась со многими – и в которой если и есть что своеобразное, так это разве что именно слабость, неспособность определиться. И рассказывать о ней – ему действительно нет смысла, в истории нет ничего, что требует от Шестова рассказа. Обыденное, житейское – сотни раз описанное в романах XIX столетия: он любит, она нет, он увлекается другой и строит жизнь с третьей, чтобы до конца не забыть первую – а она совсем не готова уйти сама, оставляя мысленно дверь приотворенной и взращивая в памяти, подменяющей реальность, историю великой любви – это обыденное и грустное становится толчком для мысли, событием – и это событие, уже как событие мысли, затем и является благодарным материалом для памяти Вавы. 

[1] Оговорку о «частоте» мы вводим, поскольку Шестов был вынужден многое писать из заработка. В этом писании был свой, вполне отчетливый предел «компромиссу»: Шестов, кажется, никогда сознательно не брался за заведомо «проходные» тексты, неизменно пытаясь все обернуть к той – даже не стороне, а точке – куда был устремлен внутренне, но все-таки заданность работы извне, потребность поспеть к сроку и забота о заработке, совмещение «своей темы» и того, что здесь и сейчас важно редакции и публике – неизбежно накладывали свои ограничения.

[2] Громова Н.А. Потусторонний друг. История любви Льва Шестова и Варвары Малахиевой-Мирович в письмах и документах. – М.: Изд-во АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2021. – 413 с. – (серия: «Чужестранцы»).

[3] Частично опубликован: Малахивева-Мирович В.Г. Маятник жизни моей / Сост., подгот. текста и коммент. Н. Громовой. – М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015.

Прочитано 1192 раз

Оставить комментарий

Убедитесь, что Вы ввели всю требуемую информацию, в поля, помеченные звёздочкой (*). HTML код не допустим.