Русские имперцы издавна уверены, что это православный Царь. Эту позицию, буквально в одном абзаце некогда опроверг известный православный проповедник, трагически погибший отец Даниил Сысоев:

«Если мы примем мнение, что удерживающий — именно православный Царь, тогда мы встаем перед рядом проблем. Как мог сдерживать разгул мирового зла царь Константинополя на закате Византии, когда его владения ограничивались лишь пределами города и окрестностей? Почему прошло уже более восьмидесяти лет со дня убийства последнего православного Императора, а антихрист еще не пришел? Где был удерживающий в первые три века христианства (а ведь именно тогда о нем упоминает апостол Павел)?».

Убедительно, но кто же тогда «Катехон»? Одну из самых популярных трактовок этому темному месту дал Святитель Иоанн Златоуст еще в IV веке. Вот, только дело в том, что как это часто бывает большинство «принимающих» ее видит в ней то, что им желательно, а не то, что сказал Святитель. И как это ни покажется кому-то странным, его версия имеет прямое отношение и к современным политическим теориям, и даже непосредственно практике…

Но для начала, выслушаем Златоуста:

«Справедливо всякий может, во-первых, спросить, чтоб такое удерживающее (τόκаτέχον), и потом обнаружить желание узнать, почему так неясно говорит об этом Павел? Что же такое "не допускает открыться ему" то есть, "препятствующее"? Одни говорят, что это благодать Св. Духа, а другие – римское государство; с этими последними я больше согласен. Почему? Потому что, если бы (апостол) хотел говорить о Духе, то не выразился бы об этом неясно, но (сказал бы) определенно, что теперь препятствует ему явиться благодать Св. Духа, т. е. (чрезвычайные) дарования… Но так как (апостол) говорит это о римском государстве, то понятно, почему он только намекает на это и до времени говорит прикровенно. Он не хотел навлечь на себя чрезмерной вражды и бесполезной опасности. В самом деле, если бы он сказал, что в непродолжительном времени разрушится римское государство, то тогда немедленно его, как возмутителя, стерли бы с лица земли, и (вместе с ним) всех верующих, как живущих и подвизающихся для этого.

…Ибо тайна беззакония уже в действии". Здесь он указывает на Нерона, как на прообраз антихриста, потому что и он хотел, чтобы его считали богом. Хорошо сказал он – тайна, потому что (Нерон) не так явно и бесстыдно (выдавал себя за бога), как антихрист. Итак, если еще прежде того времени, говорит, нашелся человек, который немного в злобе уступал антихристу, то что удивительного в том, если со временем явится (настоящий антихрист)? … Так же точно говорить он и здесь: "только [не совершится] до тех пор, пока не будет взят от среды удерживающий (ò κατέχων) теперь". То есть: когда прекратится существование римского государства, тогда он (антихрист) придет. И справедливо, – потому что до тех пор, пока будут бояться этого государства, никто скоро не подчинится (антихристу); но после того, как оно будет разрушено, водворится безначалие, и он будет стремиться похитить всю – и человеческую и божескую – власть».

Обратим внимание на поразительную вещь – не глава государства, император (как уверены многие русские монархисты) является «удерживающим», но само государство. В то время, как император как раз может быть предшественником антихриста. И мы знаем, как именно римляне «удержали» Нерона. Светоний рассказывает:

«Меж­ду тем при­шли вести, что взбун­то­ва­лись и осталь­ные вой­ска. …Тогда он стал разду­мы­вать, не пой­ти ли ему про­си­те­лем к пар­фя­нам или к Галь­бе, не вый­ти ли ему в чер­ном пла­тье к наро­ду, чтобы с рост­раль­ной три­бу­ны в горь­ких сле­зах молить про­ще­нья за все, что было, а если умо­лить не удаст­ся, то выпро­сить себе хотя бы намест­ни­че­ство над Егип­том. Гото­вую речь об этом нашли потом в его лар­це; удер­жал его, по-види­мо­му, страх, что его рас­тер­за­ют рань­ше, чем он достигнет фору­ма.

… Нерон, как был, босой, в одной туни­ке, наки­нув тем­ный плащ, заку­тав голо­ву и при­крыв лицо плат­ком, вско­чил на коня; с ним было лишь чет­ве­ро спут­ни­ков…

Доска­кав до пово­рота, они отпу­сти­ли коней, и сквозь кусты и тер­нов­ник, по тро­пин­ке, про­ло­жен­ной через трост­ник, под­сти­лая под ноги одеж­ду, Нерон с трудом выбрал­ся к зад­ней стене вил­лы. Тот же Фаон посо­ве­то­вал ему до поры укрыть­ся в яме, откуда бра­ли песок, но он отка­зал­ся идти живым под зем­лю. Ожидая, пока про­ро­ют тай­ный ход на вил­лу, он ладо­нью зачерп­нул напить­ся воды из какой-то лужи и про­из­нес: «Вот напи­токНеро­на!»… Все со всех сто­рон умо­ля­ли его ско­рее уйти от гро­зя­ще­го позо­ра. Он велел снять с него мер­ку и по ней вырыть у него на гла­зах моги­лу, собрать кус­ки мра­мо­ра, какие най­дут­ся, при­не­сти воды и дров, чтобы упра­вить­ся с тру­пом. При каж­дом при­ка­за­нии он всхли­пы­вал и все вре­мя повто­рял: «Какой вели­кий артист поги­ба­ет!». Пока он мед­лил, Фао­ну ско­ро­ход при­нес пись­мо; выхва­тив пись­мо, он про­чи­тал, что сенат объ­явил его вра­гом и разыс­ки­ва­ет, чтобы каз­нить по обы­чаю пред­ков. Он спро­сил, что это за казнь; ему ска­за­ли, что пре­ступ­ни­ка разде­ва­ют дона­га, голо­ву зажи­ма­ют колод­кой, а по туло­ви­щу секут роз­га­ми до смер­ти. В ужа­се он схва­тил два кин­жа­ла, взя­тые с собою, попро­бо­вал ост­рие каж­до­го, потом опять спря­тал, оправ­ды­ва­ясь, что роко­вой час еще не насту­пил. То он уго­ва­ри­вал Спо­ра начи­нать крик и плач, то про­сил, чтобы кто-нибудь при­ме­ром помог ему встре­тить смерть, то бра­нил себя за нере­ши­тель­ность таки­ми сло­ва­ми: «Живу я гнус­но, позор­но — не к лицу Неро­ну, не к лицу — нуж­но быть разум­ным в такое вре­мя — ну же, мужай­ся!» Уже при­бли­жа­лись всад­ни­ки, кото­рым было пору­че­но захва­тить его живым. Заслы­шав их, он в тре­пе­те выго­во­рил:Коней, стремительно скачущих, топот мне слух поражает,
и с помо­щью сво­его совет­ни­ка по про­ше­ни­ям, Эпа­ф­ро­ди­та, вон­зил себе в гор­ло меч. Он еще дышал, когда ворвал­ся цен­ту­ри­он, и, зажав пла­щом его рану, сде­лал вид, буд­то хочет ему помочь. Он толь­ко и мог отве­тить: «Позд­но!» — и: «Вот она, вер­ность!» — и с эти­ми сло­ва­ми испу­стил дух. Гла­за его оста­но­ви­лись и выка­ти­лись, на них ужас­но было смот­реть».

Кто же конкретно обрек на смерть этого «антихриста»? Сенат – республиканский орган. «Удерживающим» является РЕСПУБЛИКА.

Да, нам скажут, что, начиная с Цезаря, Римом правили императоры. Но это вовсе не значит, что республика была упразднена. Это было попросту невозможно. Поскольку – это не есть «государственное устройство» в современном смысле слова. Это именно res publica — «общественное дело». Или – общенародное дело. Цицерон дает такое определение: «Республика есть достояние народа» (Est … res publika res populi). То есть, это не привычное нам государство, как аппарат подавления. Это форма бытия самого народа.

Но народом Цицерон считает не некое множество людей, объединенных единством происхождения, языка и территории. Совсем нет. Народ для него - «соединение многих людей, связанных между собою согласием в вопросах права и общностью интересов».

И это абсолютно принципиально – где нет права и правового сознания, там нет республики, там невозможно общее дело. А там, где оно есть, даже единоличное правление ничего принципиально не меняет. Тот, кто выходит за пределы этого общего правового консенсуса – обречен. Вся история Рима тому свидетельство – до Нерона республика «устранила» Калигулу, вскоре после – Домициана. Всех нарушителей правового консенсуса и их печальные судьбы перечислять не будем…

Заметим, что апостол Павел, автор строк о загадочном «удерживающем» весьма ценил «римское право» и активно апеллировал к нему в критической для себя ситуации.

Из «Деяний апостолов» мы знаем, что однажды Павел, по навету гонителей христиан был схвачен властями. «Священное писание» повествует:

«Но, когда растянули его ремнями, Павел сказал стоявшему сотнику: разве вам позволено бичевать Римского гражданина, да и без суда?».

И этот вопрос не на шутку испугал его мучителей. Они осознали, что нарушают закон. А римский закон был суров к его нарушителям.Этот отрывок из «Деяний Апостолов» прекрасно показывает, что значило быть гражданином res publica. Либо отец, либо дед Павла оказал Риму некую услугу и превратился из простого поданного, обитающего в далекой покоренной провинции, в полноправного гражданина. И поэтому Павел, обвиняемый иудеями, потребовал суда самого императора. А местные власти обязаны были организовать его доставку в Рим. Такова была сила закона. Все дело в том, что, став империей Рим не перестал быть Res publica.

И даже более того, ей, согласно некоторым новейшим исследованиям, не перестал быть и «Второй Рим» - Византийская Империя. Не так давно была опубликована монография Энтони Калделлиса «Византийская республика: народ и власть в Новом Риме». По мнению Калделлиса, «Византия была республиканской монархией, а не монархией по божественному праву».

Он утверждает, что, называя себя ромеями (римлянами), «византийцы» руководствовались римскими политическими идеалами. И соответственно, их государство было ничем иным, как Римской политией – «республикой».

Разумеется, книга была встречена академическим сообществом неоднозначно. Однако, именно этот взгляд помогает понять одну из причин удивительной долговечности ромейской государственности, несмотря на регулярные перевороты, долгое время не позволявшие создать устойчивые династии.

Но, если опираться на формулу Цицерона «согласие в вопросах права и общность интересов», то вплоть до Раскола на Руси тоже была весьма своеобразная «монархическая республика». Одним из проявлений ее, конечно, можно назвать Земские соборы.

Более того, даже Петр, представляющийся воплощением абсолютизма, несомненно опирался на новый, созданный им самим «народ» - довольно обширную группу пассионариев, захваченных его проектом строительства Империи, то есть «общим делом» для них. И лишь позднее, когда дворянство высочайше освобождают, а крестьянство тотально порабощают, говорить об «общем деле», «согласии в вопросах права и общности интересов», а соответственно, о едином народе уже никак не приходится.

Но, это, как говорится, уже другая история…

А мы поговорим о том, что сегодня все более влиятельным становится новый республиканизм. Филипп Петтит, один из видных его, ныне здравствующих представителей, пишет:

«Старая республиканская традиция, о которой я говорю,— это традиция, которую мы ассоциируем с Цицероном и Римской республикой, с Макиавелли—«божественным Макиавелли» в его «Рассуждениях»,—а также с многочисленными другими авторами, жившими в итальянских республиках эпохи Возрождения. Это традиция, к которой принадлежат Джеймс Гаррингтон и множество других, менее значительных фигур эпохи английских гражданских войн и республики, а также последовавшего за нею периода и многочисленные теоретики республики в Англии, Америке и Франции XVIII в. Предмет моего особого интереса—республиканцы, занимавшие господствующее положение в английской и американской политической мысли с конца XVII по XVIII в. включительно. Республиканцы были преданы идеалу свободы как не-доминирования — свободы как избавления от произвола — и способствовали формированию навыков политического действия и мышления, которые живы и сегодня. Республиканцы любили повторять, что, хотя дело свободы как не-доминирования зависит целиком и полностью от государства и его чиновников (в конце концов, именно благодаря государству и конституции люди пользуются такой свободой), государственные служащие все же представляют существенную угрозу для дела свободы, и народ должен «держать ублюдков в узде». Ценой свободы является неусыпная бдительность».

Чем же республиканизм отличается от либерализма? Прежде всего, мы видим, что в отличие от последнего, он ведет свою родословную из глубокой древности, и соответственно, на протяжении множества веков имелось немало примеров успешной реализации республиканского идеала. В конце концов, именно перечисленные Петтитом ориентиры имели отцы-основатели США.

Новый республиканизм привносит важный, отличающий его от либеральной доктрины невмешательства акцент. Он борется за «не-доминирование». Вот, что говорит Петтит об этом понимании свободы:

«В старых республиканских взглядах на политическую свободу удивляла возможность трактовать этот идеал как общественный по своему характеру, эквивалентный гражданству в республике, и в то же время как вполне субъективную ценность, ощущение защищенности и статуса. Но затем мы поняли, что такое понимание свободы возможно, если признавать в качестве центральных два момента. Во-первых, что существует важное различие между ограниченным вмешательством, направленным на общее благо (скажем, вмешательством закона, которое никто не оспаривает), и вмешательством, основанным на произволе. И, во-вторых, признавать, что существует важное различие между возможностью каким-то образом избегать такого произвольного вмешательства (скажем, пользуясь особой любовью властей к вашей персоне) и большей или меньшей неуязвимостью перед лицом произвола. Признайте значение этих различий, и вы легко согласитесь с тем, что свобода — это общественный статус, позволяющий чувствовать себя относительно защищенным от произвольного вмешательства со стороны других, чувствовать, что вы в безопасности и на хорошем счету. С точки зрения такого подхода свобода — это не-доминирование, положение дел, при котором человек пользуется иммунитетом, причем более или менее высоким иммунитетом, от вмешательства, основанного на произволе».

То есть, либеральное «невмешательство», в принципе не исключает ситуации, когда у раба добрый хозяин, который не вмешивается в личную жизнь и оставляет ему достаточно обширное приватное пространство. С либеральной точки зрения, такой раб будет «свободен».

Для республиканца – это нонсенс. Республиканец понимает свободу, как твердые гарантии от произвола по отношению к личности, как со стороны других членов общества (в том числе, разумеется, разного рода идеологизированных тоталитарных групп), так и со стороны государства.

Этот идеал совмещает требование независимости «одинокого индивида», порожденного войнами и революциями XVII века, с «общим делом», которое собственно, и состоит в том, чтобы не допускать доминирования и произвола со стороны кого бы то ни было. Очевидно, что это возможно лишь при условии гражданской солидарности. И вышеупомянутой Петтитом постоянной «бдительности» по отношению к притязаниям «ублюдков».

Правда, тут же он делает знаковую оговорку: «Прославляя идеал свободы как не-доминирования, английские республиканцы всегда считали этот идеал достоянием элиты — состоятельных мужчин, принадлежащих к мейнстриму... Но ничто не мешает сделать этот идеал свободы всеобщим, разделяемым всеми членами современного общества».

Однако, последнее утверждение («ничто не мешает») сомнительно. Сомнительна совместимость республиканизма и эгалитаризма… Уже потому, что далеко не все способны на упомянутую «бдительность» и готовы постоянно пребывать в этом состоянии.

Но республиканский идеал не есть утопия, и он стоит того, чтобы за него бороться. Ведь, именно такая система способна «удерживать», в том самом новозаветном смысле – не допускать воцарения главного и последнего «доминатора» - антихриста.

Однако, вот вопрос – а какое это все могло бы иметь отношение к России? Многие ли наши сограждане хотят той самой республиканской свободы от произвола и доминирования? Похоже, что большинству вполне хватает невмешательства в их личную жизнь «доброго хозяина»…

Ведь народа в цицероновском смысле у нас по-прежнему нет.