Никак.
Более того, правые еще могут вести бои, пользуясь демократическими институтами, но вот победить с их помощь у них все меньше шансов.
Можно даже уже ничуть не стесняясь констатировать: правый в современном мире не может быть демократом. Никаким. Ни национал-, ни тем более, либерал-. Почему? А вот очень показательные результаты выборов в Чили, одной из самых продвинутых стран Латинской Америки: правый консерватор Хосе Антонио Каст, ревностный католик, отец девяти детей, поклонник Аугусто Пиночета был разгромлен 35-летним Габриэлем Боричем, потомком хорватских и каталонских иммигрантов, лидером студенческих протестов, обладателем диагностированного психического расстройства, убежденным борцом за права ЛГБТ.
Еще исторически совсем недавно «демократизм» правых был основан (оправдан) на инерционной консервативности плебса. Но эта инерция стремительно ослабевает на наших глазах. А поскольку плебс, по определению, не может иметь осмысленных взглядов, но проникается тем, что ему транслируют сверху, то никаких оправданий для упований на него у правых более быть не может – «пустыня растет» – массовая деградация не может не прогрессировать.
Сегодня, когда человек, именующий себя правым говорит, что демократия лучше авторитаризма, это нелепость. То есть, демократически избранный Альенде лучше Пиночета? Завтра выберут трансгендера, и это тоже будет лучше? Демократия для правого - это НЕ ценность, это процедура, которая может быть полезна, а может быть вредна. Последнее сейчас уже почти неизбежно.
Ценность она для левых, для которых приоритет - благо и воля большинства. А ценности правых не могут от этой воли зависеть. «Вечность на стороне консерватора», - Артур Мюллер ван ден Брук.
Соответственно, базовые правые ценности - это иерархия (убеждённость, что равенство гибельно, ибо противоречит природе вещей), семья и честь (достоинство личности). Короче говоря, это аристократические ценности. И аристократом человека делает не факт наличия соответствующих предков, а внутренняя, глубинная солидарность с этими ценностями, ощущение их частью себя. Неотъемлемой.
Вечными их делает вера. Можно быть правым и без неё (инстинктивно), но тогда для вас самих вечность этих ценностей будет необоснованна.
Один из самых влиятельных консервативных мыслителей, недавно почивший Роджер Скрутон писал:
«Это не западные демократии создали добродетели гражданства, напротив, они выросли из них. В «Федералисте» нет ничего более очевидного, чем общественный дух, которым он воодушевлен в противовес фракциям, кликам и частным интригам. Как указал Мэдисон, демократических выборов недостаточно для преодоления фракционности или для того, чтобы вселить истинное чувство общественной ответственности в сердца избранных. Только в республике – системе представительств, заполненных гражданами, подотчетными тем, кто их избрал, истинный патриотизм даст жизнь работе власти. Конституция Соединенных Штатов была успешной во многом потому, что те, кто ее разработали, стремились основать республику, в которой обязательства перед посторонними найдут конкретное воплощение в институтах республики, где фракции будут иметь только социальную, а не политическую силу. Демократия была принята как средство для достижения этой цели; но это опасное средство, и оно зависит от поддержания общественного духа граждан, чтобы не превратиться в поле битвы за особые интересы».
Скрутон особо акцентировал, что базовые западные ценности выросли из христианства, но потом от них успешно эмансипировались:
«Притча о добром самаритянине, предложенная в ответ на вопрос «Кто мой ближний?», говорит нам, что «любовь к ближнему», хотя и является религиозным долгом, не требует навязывания религиозного единомыслия и не является формой братства. Она направлена как к незнакомцу, так и к другу. Вы любите своего ближнего, удовлетворяя его нужды в невзгодах, независимо от того, принадлежит ли он вам по семье, вере или этнической принадлежности».
И он, разумеется, прав. Толерантность вырастает именно из указанных принципов. Однако, эта толерантность в христианстве не безгранична. И границы ей положены понятием о грехе, из которого вытекает представление о должном и не должном, допустимом и достойном осуждения.
Однако, как только происходит эмансипация принципов от их истоков, утрачивается критерий того, где и чему могут быть положены пределы. Последние, впрочем, довольно долго держатся чисто инерционно.
Джордж Оруэлл писал: «Простые люди Англии не имеют определенной религиозной веры, и так было на протяжении веков... И все же они сохранили глубокий оттенок христианских чувств, почти забыв имя Христа».
Очевидно, что простые люди Чили были такими же, но «простота» в современном мире стремительно исчезает.
И Скрутон с тревогой констатирует:
«Политическая корректность призывает нас быть как можно более «инклюзивными», не дискриминировать ни в мыслях, ни словом, ни делом этнические, сексуальные, религиозные или поведенческие меньшинства. И для того, чтобы быть инклюзивными, нас поощряют очернять то, что кажется нам особенно нашим. Генеральный директор Би-би-си недавно осудил свою организацию и ее программы как отвратительно белые и принадлежащие к среднему классу. Ученые издеваются над учебной программой, созданной «мертвыми белыми европейскими мужчинами». Британская благотворительная организация по вопросам расовых отношений осудила утверждение «британской» национальной идентичности как расистское. Все подобные оскорбительные высказывания выражают кодекс политкорректности. Ибо, хотя они предполагают преднамеренное осуждение людей по признаку класса, расы, пола или цвета кожи, их цель состоит не в том, чтобы исключить «другого», а в том, чтобы осудить себя. Мирная защита включения скрывает воинственное желание исключить старого «исключателя», другими словами, отказаться от культурного наследия, которое определяет нас.
Менталитет «долой нас» направлен на искоренение старых и легко разрушающихся привязанностей. И когда умирают старые привязанности, умирает и старая форма членства в обществе. Просвещение, ведущее к культуре отрицания, в итоге само разрушает просвещение, подрывая принципы, на которых основано гражданство. Это то, чему мы стали свидетелями в интеллектуальной жизни Запада».
То есть, то что провозгласил парижский Май-68, сегодня реализовано – «Запрещается запрещать». Под запрет попадает сам дискурс, который обозначает некие незыблемы нормы и ценности.
Скрутон констатирует: «Таким образом, права, составляющие суть международных деклараций, отражают глубокий сдвиг в либеральной философии. Риторика прав сместилась от свобод к притязаниям и от равного обращения к равным результатам».
Но что же он предлагает в качестве ответных мер, каков его вариант реконкисты? Он не использует таких громких и обязывающих слов. Фактически, он просто приводит вполне рациональные аргументы в пользу того, как хороши традиционные либерально-консервативные ценности. И это, конечно, абсолютно нелепо, поскольку он сам же признает, что его оппонентами «старая апелляция к разуму рассматривается просто как апелляция к западным ценностям, превращение «разума» в шибболет с претензией на объективность, которой никакая культура не может обладать. Ибо культура предлагает членство, а не истину, и поэтому не может требовать согласия от того, кто видит ее со стороны. Более того, провозглашая разум своим источником, западная культура (согласно «постмодернистской» критике) скрывала свой этноцентризм, который утверждал западный образ мышления так, как будто он обладает универсальной силой. Следовательно, разум - это ложь, и, разоблачая ложь, мы обнаруживаем угнетение, лежащее в основе нашей культуры».
То есть, у современных «системных» консерваторов нет никакой контригры. У правых, пока они по каким-то причинам принимают левые правила, нет никаких шансов. Скрутон, фактически, признает, что современная демократия поражает правого в правах: «Если мы спросим себя, почему защита однополых браков превратилась в ортодоксию, которой придерживаются многие из наших политических лидеров, мы, несомненно, должны признать, что запугивание играет определенную роль в этом вопросе. Выразите малейшее колебание на этот счет, и одни обвинят вас в «гомофобии», а другие организованно постараются гарантировать, что даже если о ваших взглядах больше ничего не известно, эти станут печально известными. Только те, кому нечего терять, могут рискнуть обсуждать этот вопрос с той мерой осмотрительности, которую он предполагает, а политики не входят в число людей, которым нечего терять».
Почему же левый дискурс одерживает безоговорочную победу над правым? На этот вопрос дал очень точный ответ замечательный богослов русской эмиграции Александр Шмеман. Еще в 70-х года прошлого века, когда все было еще отнюдь не так запущено, он писал:
«Откуда, почему это безудержное стремление к «левому», к «социализму», несмотря на все, что раскрылось о них за последние годы? Нацизма, фашизма оказалось достаточно, чтобы на куски разбить «правый» миф, но ни Ленина, ни Сталина, ни «Архипелага ГУЛаг» недостаточно, чтобы даже под вопрос поставить левую «мечту». Вчера [по телевизору] на [канале] CBS [журналист] Eric Sevareid говорил об этом: о связи между самым высоким уровнем жизни, достигнутым сейчас в Западной Европе, и повальным уходом молодежи в «левое»: «Для этой молодежи, – сказал Sevareid, – их воображение реальнее действительности…» Верно. В том-то и дело, однако, что мир, общество, культура, от которых эта молодежь отталкивается во имя «воображаемого», сами – и в этом их падение – отказались от воображения, от мечты, все свели к «действительности», будто бы ведомой им. Тут, я убежден, корень всего. Была «христианская мечта»: во имя ее все лучшее уходило в «служение». Этой мечты – признаем это – больше нет. Но природа не терпит пустоты: и вот возникает на развалинах одной другая мечта. Христианская мечта умерла, ставши «буржуазной», ибо духовная сущность буржуазии – это именно отказ от мечты. Бороться с «левым» во имя «правого» так же бессмысленно, как бороться с наступлением осени или весны…
Я думаю, что главное зло в «левом», зло, так сказать, онтологическое, прежде всего в отрицании им какой бы то ни было иерархии и иерархичности. Все должно быть всегда снизу. А это уже не ошибка, а именно зло, извращение истины, правды, строя жизни, восстание против добра. И это неизбежно приводит «левое» (всегда, как будто, более идеалистическое, щедрое, человечное и т.д., чем правое) к террору и к тоталитаризму. Но кто в XX веке дерзнет сказать, что снизу никогда и ничего не бывает, а бывает только сверху?»
В прошлом веке еще можно было найти оправдания для того, чтобы «не дерзать». Мириться с заведомым абсурдом можно было до поры во имя сохранения гражданского мира. Но когда левыми объявлена война на уничтожение правых ценностей, это уже не снисходительность, но трусость.
Нужно просто прекратить кривляться в угоду левой черни. Не потому, что скоро будет поздно, а потому, что уже поздно. А соответственно, соблюдение навязанных ими правил потеряло всякий смысл. Правые, консервативные взгляды будут «отменены» вне зависимости от их радикальности - просто «как класс».
Недавно Андрей Илларионов поделился своим шоком от того, как далеко ушло со времен Шмемана американское общество:
«Только что в очередной раз опубликован очередной опрос общественного мнения в Соединенных Штатах Америки, который показал постоянно нарастающее количество молодых американцев, выступающих за изменение политической, экономической системы США с капитализма на коммунизм или на социализм. Причем под этим социализмом они понимают не какой-то абстрактный или мягкий, типа шведского, они имеют в виду тот самый социализм, который имелся и в СССР, и в Китае.
Ненависть к капитализму, ненависть к Соединенным Штатам, ненависть к тем ценностям, принципам, правилам, на которых была создана эти страна, разливается широким потоком. Нигде это не чувствуется так, как именно в Соединенных Штатах Америки. Трудно себе представить, я должен признаться, что мне самому было это невозможно представить, какой поток публикаций во всех возможных источниках, от средств массовой информации до социальных сетей или наоборот, идет очернение, высказывание абсолютного неприятия, ненависти с целью уничтожения той самой системы, которую мы в России, во многих наших странах воспринимали, по крайней мере, как лучшее из того, что сегодня имеется в современном мире...
Сейчас антиамериканизм захватил сами Соединенные Штаты Америки. Значительная часть населения Соединенных Штатов Америки, абсолютное большинство молодого поколения, особенно следует обратить на это внимание, является антиамериканской, они нацелены на уничтожение Соединенных Штатов Америки. Подавляющее число выпускников американских университетов являются антиамериканцами, причем глубокими антиамериканцами, воспитанными в американских университетах. Такое трудно себе было представить, но это произошло. Поэтому эта тенденция, которая приводит к появлению огромного количества людей, которые получили образование, которые вступают в активную жизнь, которые занимают позиции в средствах массовой информации, в образовательной системе, в государственном аппарате, везде, где только можно, которые придерживаются радикальных антиамериканских взглядов, конечно, приводит к тому, что поворот в политической системе и Соединенных Штатов Америки, и других стран оказывается столь радикальным».
Но что же может стать «правой мечтой»? Что это за «служение», о котором говорит Шмеман? Ален Демурже пишет о том, как в Средневековой Европе понимался извечный кастовый идеал: «С конца IX в. Эймон Осерский (или Эрик) истолковал трехфункциональность, разделив общество на тех, кто молится (монахов и клириков), тех, кто сражается (и, кто повелевает, кто управляет), и тех, кто трудится. Немногим позже чем через век эту формулу воспроизвели почти в одинаковых выражениях и в одно время (около 1020–1027) Герард, епископ Камбрейский, и Адальберон, епископ Ланский, который писал:
«Таким образом, дом Бога тройствен, выглядя при этом единым: одни здесь молятся (orant), другие сражаются (pugnant), а третьи трудятся (laborant); все трое объединены и не разделены; поэтому дело каждых двух зиждется на службе третьего, и каждый в свою очередь приносит облегчение всем».
Человеческое общество иерархично и солидарно. Оно едино в трех сословиях. Самый непосредственный смысл этой схемы состоит в том, что каждый через посредство сословия, к которому принадлежит, занимает свое место в божественном плане; но смысл и в том, что каждый должен оставаться на своем месте».
Обращение к новой версии «иерархического солидаризма» - это невозможно? Это скандально? Но, собственно, повторю, это уже не имеет значения. Выбор - между борьбой с поднятым забралом и гибелью на коленях перед BLM.
Необходима правая «культура отмены» - отмены всех «ценностей» и принципов эпохи Просвещения. И здесь, безусловно, в помощь – пророк настоящей Реконкисты – граф де Местр.
Исайя Берлин писал о нем:
«Современность должна отрицаться тотально в самих своих основах, а никак не в отдельных частностях, как это практикуют «умеренные консерваторы»: «Юм и Адам Смит полагали, что чувство долга можно исследовать эмпирически, а Кант строил свою моральную философию на предельно резком опровержении этой идеи; Джефферсон и Пейн считали, что наличие у человека естественных прав не нуждается в доказательствах, а Бентам находил это превыспренним вздором и называл Декларацию прав человека и гражданина бумажным кликушеством.
Но как бы значительны ни были расхождения между этими мыслителями, некоторых убеждений никто из них не оспаривал. Все они, пусть в разной степени, верили, что люди по природе своей создания разумные, общественные и, уж во всяком случае (если только их не обманывают мошенники и не сбивают с дороги дураки), способные разобраться, что именно необходимо им самим и окружающим. Они считали, что, если людей научить, они будут следовать правилам, доступным разумению обычного человека; что существуют законы, управляющие живой и неживой природой, и что законы эти, вне зависимости от того, доступны они эмпирическому познанию или нет, становятся очевидны, стоит человеку вглядеться в себя или во внешний мир. Они считали также, что открытие таких законов и знание их, будь оно достаточно широко распространено, само по себе привело бы к устойчивой гармонии и между человеком и обществом, и внутри самого человека. Большинство из них верило в то, что максимум личной свободы совместим с минимумом власти - во всяком случае, после того, как люди будут соответствующим образом перевоспитаны.
Они думали, что образование и законодательство, основанные на «предписаниях природы», в состоянии исправить практически любое заблуждение и зло; что природа - это всего лишь разум в действии, и значит, всякое ее явление в принципе можно объяснить, исходя из набора элементарных истин, подобных геометрическим теоремам, а позднее - законам физики, химии и биологии. Они верили, что все благое и желательное можно совместить, и даже более – что все ценности связаны между собой паутиной прочных, логически сцепленных отношений. Те из них, кто мыслил наиболее эмпирически, были уверены в том, что наука о природе человека может развиваться не менее успешно, чем изучение неодушевленных объектов, и что вопросы этики и политики (если они сформулированы верно) можно в принципе разрешить с не меньшей определенностью, чем математические и астрономические задачи. Жизнь, устроенная на основании полученных ответов, была бы свободной, безопасной, счастливой, добродетельной и мудрой. Говоря коротко, они не видели причины, которая помешала бы достичь золотого века при помощи тех способов и методов, которые за сто лет привели естественные науки к победам куда более великолепным, чем все, чего человеческая мысль достигла на протяжении предшествующей истории.
Де Местр поставил себе задачу ниспровергнуть все это. Вместо априорных формул подобного идеализированного взгляда на основания человеческой природы он апеллировал к конкретным фактам истории или зоологии и наблюдениям здравого ума. Вместо идеалов прогресса, свободы и способности человека к совершенствованию он проповедовал спасение при помощи веры и традиций. Он подчеркивал, что человек по природе своей безнадежно дурен и развращен, а значит, необходимы власть, иерархия, послушание и подчинение. Первенствующую роль он отводил не науке, а инстинкту, христианской мудрости, предрассудкам (представляющим собой плод опыта многих поколений), слепой вере; вместо оптимизма проповедовал пессимизм, вместо вечной гармонии и мира -предопределенную свыше неизбежность вражды и страдания, греха и возмездия, кровопролития и войны. Вместо идеалов мира и социального равенства, основанных на общности интересов и естественной добродетельности, он провозглашал, что неравенство неотделимо от природы вещей, а ожесточенный конфликт целей и интересов - необходимое условие бытия падшего человека.
Де Местр не признавал таких абстракций, как природа и естественное право. Он создал учение о языке, целиком противоречившее всему, что писали по этому поводу Кондильяк и лорд Монбоддо. Он вдохнул новую жизнь в давно развенчанную доктрину о божественном праве королей; он отстаивал необходимость тайны, сумрака и в особенности стихийности как основы общественной и политической жизни. С замечательным блеском и силой он обличал всякую ясность и разумное устройство. По темпераменту он походил на своих врагов якобинцев; подобно им, он веровал безоглядно, ненавидел яростно и во всем шел до конца. Экстремисты образца 1792 г. отличались тем, что отвергали старый порядок целиком, осуждая не только его пороки, но и его достоинства; они желали уничтожить все, разрушить систему зла до основания, истребив и корни, и ветви, и построить нечто совершенно новое - такое, что ни в малейшей степени не было бы уступкой и оглядкой на тот мир, на руинах которого должен был встать новый порядок. Де Местр - полная им противоположность. Он нападал на рационализм XVIII столетия с той же нетерпимостью и страстью, силой и увлечением, которые были свойственны великим революционерам. Он понимал их лучше, чем те, кто придерживался умеренных взглядов, и питал своего рода братское чувство к отдельным их качествам, но то, что представлялось им упоительной мечтой, для него было страшным сном. Он хотел стереть с лица земли «небесный град философов XVIII века», не оставив камня на камне».
Именно «камня на камне». И краеугольные камни – это те самые «свобода, равенство и братство». Еще раз: если нет никакого высшего, абсолютного авторитета, заповедей, исходя из которых можно было бы зафиксировать – кто и до каких пределов свободен, кто с кем равен, и кто, кому брат, то вы самой логикой принятия этого лозунга должны согласиться с отменой «отца» и «матери», свободой выбора среди сотни гендеров, гей-браками, а также любое количество, любых мигрантов признать своими братьями.
Безусловно самый ложный, то есть однозначно абсурдный, принцип из триады Французской революции – это «равенство». И строго говоря, именно по отношению к этому понятию и происходит базовое разделение на правых и левых.
Норберто Боббио, итальянский философ, историк и политолог (сам левый) писал: «Итак: эгалитаристами по праву могут называть себя те, кто, хотя и не отрицает того факта, что люди столь же равны, сколь и неравны, судя людей и приписывая им определенные права и обязанности, придает большее значение тому, что делает их равными, чем тому, что делает их неравными; антиэгалитаристами же, соответственно, те, кто, отталкиваясь от того же самого положения, в тех же обстоятельствах придает большее значение тому, что делает людей неравными, чем тому, что делает их равными».
Следующий этап рассуждений Боббио: «Эгалитарист исходит из убеждения, что большая часть проявлений возмущающего его неравенства, которые он хотел бы уничтожить, социально обусловлены и, таким образом, устранимы; антиэгалитарист, напротив, исходит из противоположного убеждения, что неравенство естественно и, таким образом, неустранимо…
Этот контраст между различными оценками природного и социального равенства можно образцово проиллюстрировать, обратившись к двум авторам, которым вполне можно доверить представлять, соответственно, эгалитарный и антиэгалитарный идеалы: с одной стороны — Руссо, с другой — Ницше, анти-Руссо.
Контраст между Руссо и Ницше очевиден на примере различного отношения одного и другого к естественности или искусственности равенства и неравенства.
В «Рассуждении об истоках неравенства» Руссо исходит из положения, что люди рождаются равными, но гражданское общество, то есть то общество, которое медленно накладывается на естественное государство посредством развития искусств, делает их неравными.
Ницше же, наоборот, основывается на предположении, что люди по природе неравны (и это хорошо, помимо прочего, поскольку общество, основанное на рабстве, как, например, древнегреческая цивилизация, именно благодаря существованию рабов было высокоразвитым) ...
Та же самая деградация, которая, по Руссо, породила неравенство, по Ницше, породила равенство. Там, где Руссо видит искусственное неравенство, подлежащее осуждению и упразднению, поскольку оно противоречит фундаментальному природному равенству, Ницше видит искусственное равенство, достойное ненависти, поскольку оно разрушает благотворное неравенство, которое заложено в людях природой.
Противопоставление не могло бы быть более радикальным: во имя природного равенства эгалитарист осуждает социальное неравенство, во имя природного неравенства антиэгалитарист порицает социальное равенство. Достаточно следующей цитаты: природное равенство — это «благонравная задняя мысль, которой еще раз маскируется враждебность черни ко всему привилегированному и самодержавному, маскируется второй, более тонкий атеизм».
И наконец, включив, в качестве второго элемента свободу, Боббио переходит к окончательной классификации, которая позволит каждому найти свое место в строю:
«Если согласиться с тем, что релевантным критерием разграничения правых и левых является различное отношение к идеалу равенства, а релевантным критерием разграничения умеренного и экстремистского крыла, как среди правых, так и среди левых, является различное отношение к свободе, можно схематически разделить спектр политических учений и движений на следующие четыре части:
а) крайне левыми являются движения, одновременно эгалитарные и авторитарные; наиболее важным историческим примером тому является якобинство, даже ставшее нарицательным понятием, которое можно применить (и которое действительно применяется) для характеристики различных исторических периодов и ситуаций;
б) левоцентристскими являются учения и движения, одновременно эгалитарные и либертаристские, которые сегодня мы можем обозначить выражением «либеральный социализм», включающим в себя все социал-демократические партии, хотя они и различаются по своим политическим практикам;
в) правоцентристскими являются учения и движения, одновременно либертаристские и антиэгалитарные, в число которых входят консервативные партии, отличающиеся от правых реакционных партий своей приверженностью демократическому методу, но при этом в отношении идеала равенства они провозглашают себя сторонниками исключительно равенства перед лицом закона, которое подразумевает единственно обязанность судьи беспристрастно применять законы;
г) крайне правыми являются учения и движения, одновременно антилиберальные и антиэгалитарные, и мне представляется излишним указывать на такие печально известные исторические примеры подобных идеологий, как фашизм и нацизм».
Проблема в том, что если еще недавно правый мог с чистой совестью относить себя к пункту (в), то теперь – только (по указанным выше причинам) – к (г). Но, как видим, левые заведомо стигматизируют эту позицию ассоциацией с теми движениями, ошибки и преступления которых и выдали, на самом деле левым карт-бланш на их идеологический террор.
Но есть, и вполне безупречный в политическом смысле наш соотечественник Николай Бердяев, который предложил «правую мечту» под лейблом «Новое Средневековье»:
«Духовные начала новой истории изжиты, духовные силы ее истощены. Рациональный день новой истории кончается, солнце его заходит, наступают сумерки, мы приближаемся к ночи. Все категории пережитого уже солнечного дня непригодны для того, чтобы разобраться в событиях и явлениях нашего вечернего исторического часа. По всем признакам мы выступили из дневной исторической эпохи и вступили в эпоху ночную. Это чувствуют наиболее чуткие люди . Плохо ли это, мрачно ли это, пессимистично ли это? Самая постановка такого рода вопросов совершенно неверна, глубоко антиисторична, слишком рационалистична. Падают ложные покровы, и обнажается добро и зло…
Мы живем в эпоху обнажений и разоблачений. Обнажается и разоблачается и природа гуманизма, который в другие времена представлялся столь невинным и возвышенным. Если нет Бога, то нет и человека - вот что опытно обнаруживает наше время. Обнажается и разоблачается природа социализма, выявляются его последние пределы, обнажается и разоблачается, что безрелигиозности, религиозной нейтральности не существует, что религии живого Бога противоположна лишь религия диавола, что религия Христа противоположна лишь религии антихриста. Нейтральное гуманистическое царство, которое хотело устроиться в серединной сфере между небом и адом, разлагается, и обнаруживается верхняя и нижняя бездна. Богочеловеку противостоит не человек нейтрального и серединного царства, а человекобог, человек, поставивший себя на место Бота. Обнаруживаются противоположные полюсы бытия и небытия».
То есть, для Бердяева идеалом является воплощение в новых формах иерархического солидаризма, который проповедовали клирики Средневековья «старого».
Как практически можно реализовать правую мечту, разговор отдельный. Может, и никак. Повторю, это уже не имеет значения. Но надо иметь в виду, что даже в современном мире у нее есть и будут (хотя, левая цензура не дремлет) опоры в массовой культуре, что отражает скрытую тоску по этике служения, и прежде всего – в Голливуде – фильмы о Средневековье, а также фэнтези и даже фантастика, в которых герои действуют в «неосредневековой» парадигме (например, «Игра престолов» и «Дюна»). И самый символический образ, который эту тенденцию воплощает – «Возвращение короля»…