Это письмо вполне могло бы быть отрывком из авантюрно-исторического романа с феминистическим уклоном: роковая героиня, телеграфирующая из дворца султана, устроила переполох у императора и министра.

Но как обычно бывает, факты любопытнее возможного вымысла.

Цитированное письмо было написано 27 апреля 1877 года, вскоре после объявления войны Османской Порте Александром II. Автор – Ф.А. Кони, еще в 1830-40-е годы писавший водевили («Муж в камине, а жена в гостях») и редактировавший журналы, отец знаменитого юриста А.Ф. Кони. Адресат – Анастасия Васильевна Каирова, его гражданская жена (младше его на 35 лет) и военная корреспондентка, в то время находящаяся в Константинополе. Министр – Д.А. Милютин, «государь» – Александр II.

«Кутерьма» же произошла из-за публикации Каировой в № 68 от 9 марта 1877 г. в газете «Голос», принадлежащей А.А. Краевскому. Корреспондентка писала о речи султана по поводу заключения мира с Сербией и «дарования» конституции турецкому народу.

Скандал был, конечно, не столько из-за самой корреспонденции, сколько из-за того, что дипломатическая почта сообщила императору новость из стратегически важного региона только через полдня после ее появления в одной из самых популярных газет. Дело в том, что издатель и редактор «Голоса» – упомянутый уже Андрей Александрович Краевский – был учредителем Международного телеграфного агентства, в это время почти монополиста в поставках зарубежных новостей русской прессе.

Возмутились и редакции других газет – они были «по контракту абонированы на телеграммы Международного агентства» и на этом основании требовали от «Голоса» одновременной доставки корреспонденций. Редакция «Голоса», впрочем, тут же парировала: сообщение доставлено специальным корреспондентом газеты, а такими вещами делиться никто не обязан.

Надо отметить, что Русско-турецкая война 1877-78 гг. была первым крупным международным конфликтом, который широко освещался в отечественной прессе. Парой лет раньше появился и новый для отечественной журналистики подвид – военного корреспондента.

До того отечественные издания обходились сухими официальными сообщениями или пользовались услугами иностранных корреспондентов: так, «Хивинский поход [1873 года] с нашими войсками совершил известный американец Мак-Гахан… – вспоминал военный корреспондент того же «Голоса» Г.К. Градовский, - первым русским военным корреспондентом следует признать этого американца».

Любопытно, что доступ русских корреспондентов на войну был разрешен властью из-за оглядки «на Запад» и из-за неизбежности «утечки» информации.

«В штаб действующей армии еще до открытия военных действий поступили ходатайства о допущении в армию корреспондентов нескольких иностранных газет. Эти ходатайство поддерживались и нашими дипломатическими представителями», – писал В.А. Апушкин, автор исследования о рецепции русско-турецкой войны в периодике и «романах».

После удовлетворения ходатайств о корреспондентах-иностранцах правительство было вынужденно согласиться и на присутствие в армии журналистов-соотечественников, учитывая «всеобщую потребность как нашей, так и западноевропейской публики иметь своевремено сведения о ходе войны и невозможность избежать гласности (выделено мной – С.В.), так как корреспонденты, если и не будут допущены в армию, все же найдут возможность следить за нею издали и сообщать о ней слухи, вместо достовернух сведений».

Журналистика представляла собой относительно демократическую профессиональную область: отсутствие высшего образования там вполне могло компенсироваться хорошими языковыми и письменными способностями, кругозором и навыками социализации, – что вполне открывало женщинам допуск в профессию.

Примечательно, что, едва появившись, профессия военного журналиста привлекла в свои ряды и нескольких женщин. Мэри Ф. Зирин (Mary F. Zirin) в главе Meeting the Challenge: Russian Women Reporters and the Balkan Crises of the Late 1870s книги An Improper Profession. Women, gender, and journalism in late imperial russia пишет о трех журналистках времен Русско-турецкой войны: Ольге Алексеевне Новиковой (правда, за пределы «эмпиреев» светских и политических салонов, кажется, не выходившей), Варваре Николаевне Мак-Гахан (жене упомянутого выше американского корреспондента и пионера русской военной журналистики) и о нашей героине – Анастасии Васильевне Каировой.

Каирова находилась не в действующей армии, а последовательно в Константинополе, Афинах, Вене и Будапеште. О том, что специальным военным корреспондентом «Голоса», подписывающимся инициалами «Н.С.», была женщина, ходили слухи, но не более того. Каирова вела корреспонденции от лица мужчины, и ни стилем, ни содержанием принадлежность к «слабому» и «эмоциональному» полу не выдавала. Ее корреспонденции – хорошо структурированные, написанные легким пером, информативные и живые, с изрядной долей злой иронии, сочетают обзор текущей политической ситуации в столицах государств Восточной Европы и Австро-Венгрии, хорошую аналитику, «инсайдерскую информацию» из личных источников, разбор европейских газет и яркие подробности из экономической и бытовой жизни города.

Биография Каировой вполне могла бы стать основой авантюрно-психологического романа (или мелодрамы) и заслуживает отдельного исследования.

Она родилась в Петербурге, в очень зажиточной семье. «Материальная обстановка: в детстве довольство, доходившее до роскоши, так что в пансионе и в институте у меня была своя горничная, якобы нанятая для прислуги вообще, но в сущности обязанная служить специально мне; в юности – я оставила институт до окончания курса 14 лет – полная нищета и необходимость зарабатывать хлеб себе и матери с виду легким, но в действительности весьма тяжелым ручным трудом вроде вышиванья, вязанья и низанья стеклярусом и бисером», – так Каирова описывала перипетии своего детства и юности в автобиографическом очерке. Там же она отмечает и «непомерное баловство», и «крайнюю нервность», и «разношерстное quasi-образование… чисто русское, т. е. вполне лишенное прочных основ, системы, смысла».

И характер, и веяния времени направили А.В. по пути эмансипе. В 1860-х гг. она сблизилась с Ф.А. Кони, родила от него двух девочек, но тихое буржуазное семейное счастье явно не было ее мечтой («детей люблю вблизи только тогда, когда они спят... иногда я чувствую в себе такую ненависть к детям вообще, что мне просто становится страшно, и я ухожу только затем, чтоб не поддаться как-нибудь непроизвольно какому-нибудь бешеному порыву», – признавалась она).

Взращиванием и воспитанием детей занимался поэтому Ф.А. Кони, с неисчерпаемым добродушием дедушки описывая их успехи в письмах своей «Карлуше», и нередко журивший свою гражданскую супругу за необязательность в переписке: «По объявлении [Русско-турецкой] войны, о чем мы уже знали за три дня, мы за тебя страшно трусили, а в особенности я испугался, узнав, что посольство наше выехало, а ты еще осталась. Письмо твое, последнее, я получил с неделю назад без числа и месяца и без означения, откуда послано. Совершенно по-женски. Храбрость мужская, а повадки бабьи. Исправься, пожалуйста, в этом отношении».

В начале 1870-х гг. Каирова занимала мелкие должности в редакциях. Так в 1874 г. некоторое время (вероятно, недолгое) она работала секретарем газеты «Биржевые ведомости». От этого пункта ее послужного списка почти ничего не осталось, кроме (редкого) ее словесного портрета. Литературный критик А.М. Скабичевский (тот самый, чьей фамилией представился очеловеченный Бегемот в ресторане «Грибоедов») живописал ее читателю как «молодую особу женского пола, довольно смазливенькую, несмотря на свои тридцать лет» – и чересчур эмоциональную.

Но такие незначительные занятия никак не могли удовлетворить честолюбие А.В., имевшую «представление о достоинствах своей особы самое безграничное» и твердую «уверенность, что этим удивительным достоинствам подобает самое высокое место в свете». Видимо, в стремлении к «высокому месту в свете» в том же 1874 г. Каирова неожиданно становится актрисой – притом в Оренбурге. Там же она влюбляется в антрепренера театральной труппы Великанова, отставного флотского офицера и поручика, женатого на одной из актрис труппы, и становится его любовницей.

Уже весной 1875 г. Великанов обанкротился, но энтузиастическая Каирова решила спасти любимого и убедила его попытать счастья в столице. «Для тех, кого я люблю, я готова пожертвовать всем в мире, включая сюда собственную жизнь и даже честь (кто имел счастие, или, может быть, несчастие быть любимым мною, тот сознается, что это не пустая похвальба), но требую и от них того же» – эта ее фраза кажется чересчур аффектированной, но слова у Каировой не очень расходились с делом – что во многом объясняет случившееся позже.

Любовники сняли дачу в Ораниенбауме, и, вероятно, не слишком обремененный этическими устоями Великанов письмом попросил жену приехать, что та и сделала; Каирова же «уступила» ей любимого и вернулась в Петербург. Великанов, впрочем, выбора делать не хотел и просил Каирову не бросать его. И без того не отличавшая выдержкой А.В. ночью приехала на дачу, проникла в дом, зашла в спальню и, увидев супругов в постели, нанесла несколько порезов бритвой по шее и груди Великановой. К счастью, та осталась жива и через несколько недель уже смогла вернуться на сцену.

Каирову арестовали, четыре месяца она провела в тюрьме, а после – десять месяцев в Доме нервных и душевных больных Св. Николая Чудотворца, где врачи наблюдали и оценивали ее психическое состояние.

28 апреля 1876 года состоялся суд. Дело Каировой получило широкую огласку в печати и сделало большой резонанс в обществе: оправдательный вердикт обвиняемой, которая не отрицала своего преступления, стал своеобразной «проверкой» институту суда присяжных.

Адвокат Каировой – Евгений Исаакович Утин (по совместительству – сотрудник журнала «Вестник Европы») – упоминал на суде неблагоприятную наследственность своей подзащитной и представил все дело в мелодраматическом ключе, как преступление страсти: «отдать его (Великанова – С.В.) без борьбы, да это была бы не женщина».

Речь защиты вызвала много упреков. По (грустно-ироничному) описанию Ф.М. Достоевского, «г-н Утин из себя… выходит, чтоб представить свою клиентку как можно больше в идеальном, романтическом и фантастическом виде, а это было вовсе не нужно: без прикрас г-жа Каирова даже понятнее; но г-н защитник бил, конечно, на дурной вкус присяжных. Всё-то в ней идеально, всякий-то шаг ее необыкновенен, великодушен, грациозен, а любовь ее это — это что-то кипящее, это поэма!.. Начались сцены с женой Великанова, и, описав одну из таких сцен, г-н Утин замечает, что с этой минуты эго клиентка считала Великанова «своим», видела в нем свое создание, свое «милое дитя». Кстати, это «милое дитя», говорят, высокого роста, плотного, гренадерского сложения, с вьющимися волосиками на затылке… и вот вдруг важнейший эпизод романа – приезжает жена Великанова, и Каирова «встрепенулась, как львица, у которой отнимают детеныша».

Одна из самых сдержанных оценок судебного процесса принадлежала фельетонисту (и будущему военному корреспонденту) газеты «Голос» Г.К. Градовскму. Он утверждал, что оправдательный приговор был следствием неверно сформулированных вопросов, на которые невозможно было ответить категорично «да, виновна».

Вообще же мнения общества – как и газет – полярно разделились. Катковские «Московские ведомости», с самого начала недовольные судом присяжных, отнеслись и к вердикту, и ко всему суду крайне отрицательно.

Суворинское «Новое время», напротив, аплодировало торжеству гуманности: «Еще один приговор присяжных разумный, гуманный, справедливый и притом приговор по делу…».

Впрочем, современный исследователь О. Макарова (в публикации "Судьба каким-то роковым образом ставит меня поперек Вашей дороги..." в №75 НЛО за 2005 г.) предполагает, что «оправдательный приговор Настасье Каировой явился результатом сговора заинтересованных сторон, пустивших следствие по нужному руслу», и одной из этих заинтересованных сторон как раз был новоявленный издатель А.С. Суворин.

К сожалению, прямых аргументов в подтверждение этой гипотезы О. Макарова не предлагает. Как – к еще большему сожалению – нет и подтверждения яркой детали в статье – что, став военным корреспондентом, «Каирова, переодевшись мужчиной, могла проникнуть в эпицентр военных действий». Ссылка на главу в книге (An Improper Profession: Women, Gender, and Journalism in Late Imperial Russia / Ed. by B.T. Norton and J.M. Gheith. Durham; L., 2001. P. 140-165) ведет лишь к куда менее вдохновляющему рассуждению автора Мэри Ф. Зирин о том, что Каирова писала корреспонденции от мужского лица, что было своего рода «переодеванием».

«Делу Каировой» Ф.М. Достоевский посвятил несколько глав в майском «Дневнике писателя». Дав «фирменный» анализ предполагаемого психологического состояния Каировой и всей трагической ситуации, автор заявлял:

«Что до меня, то я просто рад, что Каирову отпустили, я не рад лишь тому, что ее оправдали. Я рад, что отпустили, хотя и не верю сумасшествию ни на грош, несмотря на мнения части экспертов: пусть уж это мое личное мнение, я оставляю его при себе. К тому же без сумасшествия эту несчастную как-то жальче.

…десять месяцев мытарств, сумасшедших домов, экспертов, и – столько ее таскали, таскали, таскали, и при этом эта бедная тяжкая преступница, вполне виновная, – в сущности представляет из себя нечто до того несерьезное, безалаберное… – что как-то легче стало, когда ее совсем отпустили. Жаль только, что нельзя было этого сделать, не оправдав, а то вышел скандал, как хотите».

Парадоксальным образом судебный процесс Каировой стал началом ее настоящей журналистской карьеры. Всего через полгода после суда, осенью 1876 г. (т.е. во время сербо-черногорско-турецкой войны), Каирова уже отправляла корреспонденции из Сербии в «Новое время». Тогда же в Белграде находились и партнеры-издатели «Нового времени» – А.С. Суворин и В.И. Лихачев с женой. О. Макарова в статье свидетельствует об активном участии Каировой в конфликте между соиздателями (Каирова и мадам Лихачева делили место секретаря редакции, а фам-фаталь Каирова претендовала также и на сердце Суворина) и приводит любопытные фрагменты переписки участников конфликта.

К концу 1876 г. сотрудничество Каировой с «Новым временем» сходит на нет (возможно, Суворин несколько утомился от тесной переписки с экспансивной журналисткой), и в декабре А.В. становится специальным корреспондентом «Голоса». Вероятно, с Краевским она познакомилась через сотрудника газеты и давнего приятеля Ф.А. Кони В.Р. Зотова.

Каирова начала работу в «Голосе» с репортажа о мирной конференции в Константинополе, где и оставалась до апреля 1877 г., когда была объявлена война России с Турцией. В апреле она переехала в Афины, а с июля отправляла корреспонденции из Вены и несколько раз – из Будапешта. Основным же ее местонахождением за время работы в «Голосе» (примерно до мая 1880 г.) оставалась Вена: Россия боролась с Австро-Венгрией за влияние на южнославянские народы, и свежие новости из столицы государства-соперника были важны.

Мэри Ф. Зирин подсчитала, что из Константинополя за 105 дней Каирова отправила 49 корреспонденций, общее же количество их в «Голосе» было около 300. Впрочем, часть ее посланий осторожный (и неоднократно битый цензурой) Краевский печатать не решался, что приводило максималистку Каирову в ярость, выливавшуюся в поток брани и упреков в сторону «нечестного» издателя.

В 1865 г. система цензурирования периодических изданий поменялась с предварительной на «карательную»: за предосудительные с точки зрения администрации статьи изданию объявлялись предостережения, причем третье из них автоматически означало приостановку печати. В качестве относительно легкой меры наказания практиковался и запрет на розничную продажу номеров газеты. За время Русско-турецкой войны газета Краевского получала и предостережения, и запреты на продажу «в разноску», и на два месяца (апрель и май 1877 г.) была приостановлена вовсе, и рисковать изданием он не мог.

Ф.А. Кони в сентябрьском письме 1877 г. свои обычным тоном любящего дедушки описывал текущую ситуацию в отечественной периодической печати:

«Что касается твоих ламентаций насчет направления «Голоса», то я приписываю их отчасти раздраженным нервам, отчасти же влиянию окружающей среды и заграничных газет, для которых закон о «запрещениях», «предостережениях» и о «доме у Цепного моста» (имеется в виду Третьего отделение – С.В.) не писан. Мы здесь живем под другим режимом и, если хотим сохранить свою шкуру, должны протягивать ножки по одежке, но только не своей, а какую нам навяжут. Люди не так переменчивы и подлы, как ты думаешь, да плясать-то часто приходится под чужую дудку, а взялся за гуж, не говори, что не дюж, сказался груздем – полезай в кузов, о внутреннем же убеждении тебя не спрашивают.

Там ты, у источника, смотришь на «Голос» с отвращением за его ласкательства, а здесь все убеждены и кричат, что это чересчур либеральная газета и что ее следовало бы запретить».

Тот же Ф.А. Кони в письме упоминает, что и Краевский, и соредактор В.А. Бильбасов очень довольны ее работой – и, если перечесть корреспонденции Каировой, не приходится этому удивляться. Явно хорошо информированная и отлично разбиравшаяся в европейской политике, Каирова писала живые и яркие репортажи, обращенные якобы к издателю (на самом деле – к читателю), что создавало иллюзию доверительного общения.

Надо сказать, что выбрать отдельные цитаты из корреспонденций Каировой довольно сложно: как и большинство репортажей, предназначенных для ежедневной газеты, они могут ярко характеризовать текущую политическую ситуацию и описывать нравы, но в долгосрочной перспективе требуют или слишком обширного исторического комментария, или сугубого интереса читателя к определенному историческому моменту.

Так, в корреспонденции из Вены (в № 198 «Голоса» от 6 декабря 1877 г.) Каирова описывает настроения перед последним штурмом Плевны и впечатления от ее взятия – добавляя характеристику русского нрава:

«По правде сказать, даже нас, русских, т.е. здешних венских русских, она (весть о падении Плевны – С.В.) застала как-то врасплох. Вы сами русские, хорошо знаете наш национальный характер и как быстро мы переходим от крайней самонадеянности к не менее крайнему отчаянию; поэтому едва ли удивитесь, если скажу вам, что небольшой и вовсе неважный сравнительно неуспех у Елены произвел на нас почти такое впечатление, как если б мы всю кампанию потеряли и вот-вот того и гляди будет с позором прогнаны за Дунай...

Находились между нами даже такие математики, которые карандашом на бумаге высчитывали число быков, виденных разными корреспондентами в лагере или около лагеря Османа-паши, и по числу этих быков, вычисляли, сколько еще недель продержится храбрый турецкий генерал. Быков оказалось много… Боже мой, что-то будет! Вот в таком-то настроении застала нас громовая весть: Плевна пала, Осман паша со всею армией сдался… Теперь мы уже опять делаем математические выкладки, только на этот раз высчитываем не быков, а число переходов от Плевны до Андрианополя и от Андрианополя до Константинополя».

Спектр интересов корреспондентки широк: заседания австрийского рейсхрата, особенности управленческого аппарата Австро-Венгрии, отношения между разными восточноевропейскими державами. Анализ официальных сообщений и европейских газет (с делением их на достойные доверия и «пустышки», причем А.В. отдает предпочтение официозным изданиям, отмечая, какие силы стоят за ними) Каирова дополняет информацией из личных конфиденциальных источников, а также описаниями слухов, сплетен и предположений, вполне характеризующих настроения среди местных жителей.

Кроме собственно политики, Каирова описывает и городские новости, и экономическое положение в стране, и характерные детали бытовой жизни в Вене.

Несмотря на заявление одного из исследователей о «сочувствии» Каировой идеям панславизма, сочувствие это в корреспонденциях незаметно, более того – о подобных идеях она пишет с трезвой и язвительной иронией:

«Читая наши газетные и книжные реляции, а подчас и лекции ученых профессоров о славянах (за исключением поляков, разумеется, которых мы некоторым образом исключаем из славянской семьи, но только мы, заметьте – не другие славяне!), можно подумать, что они и в самом деле представляют маленькие ручейки, только о том и мечтающие, только к тому и стремящиеся, как бы им поскорее слиться в русском море. На деле ничего похожего нет. Совсем напротив. Все эти ручейки не только не думают сливаться в нашем море, но норовят вырыть себе самим русло поглубже и течь мелко ли, глубоко ли, узко ли, хорошо ли, но непременно самостоятельно, по-своему. Такие стремления ручейков, в сущности, естественны и законны и никаких злокозненных каверз против нас в себе не заключают. Следовательно, казалось бы, почему нам не признать их существование и для чего вводить в заблуждение русский народ, уверяя его что славяне спят и видят, как бы спрятаться навеки под его могучим крылом…

Мало-помалу, слыша и читая о славянах уверения в этом духе, мы им поверим и, доведись нам прийти с остальными славянами в такое же близкое столкновение, как в прошлом году с сербами и в нынешнем с болгарами, мы непременно разочаруемся, как разочаровались относительно сербов и болгар и на месте братской любви и согласия явятся ненависть и недоверие… Они боятся потерять все наши симпатии и, следовательно, единственную поддержку, если прямо скажут, что смотрят на нас, как на средство, а не как на цель, а сами мы не хотим понять этого… Говоря по совести, одни только черногорцы искренне любят нас, но и те с условием остаться черногорцами; остальные пользуются нами исключительно, как средством запугивать то Турцию, то Австрию, то Венгрию, и, представляя им в перспективе грозный признак панславизма, вынуждать их на разного рода уступки. Сами же они о панславизме, в смысле не только слияния в русском море, но даже в смысле объединения всех вообще славян, хотя бы и в форме федерации, никогда не думали и ненавидят и боятся его, пожалуй, не меньше немцев.

Вот хотя бы об этих иллюминациях по поводу взятия Плевны. Очевидно, что собственно взятие Плевны тут только предлог, а главная суть – австро-мадьяро-славянские дела… Самый тот факт, что, в ознаменование падения Плевны, кричали «смерть мадьярам!» и обещали им еще один Вилагош, уже достаточно показывает, что мы тут ровно не при чем, а прицепились к нашей народной радости потому, что мы служим, выражаясь фигурально, палкою, которою славяне грозят немцам и мадьярам. Ну, и прекрасно, пусть так и будет… Боже мой, любовь между народами, даже и родственными друг другу, несравненно прочнее, когда она основана на взаимных интересах, чем любовь платоническая».

Возможно, одной из причин скептического отношения к панславизму и прочим «слияниям в одном море» было и происхождение самой Каировой (пестрота которого удивительна):

«Мой дед со стороны матери был грузин, бабка – гречанка, мать, по месторождению, жизни до 30-летнего возраста и воспитанию – малоросска; с отцовской стороны: прадед – татарин, бабка – полька, отец – русский; блестящий результат всей этой восточной смеси – я», – вспоминала она.

Вероятно, совершенно «неженская», по мнению современников, профессия военного корреспондента отлично подходила характеру Каировой. В уже цитировавшемся автобиографическом очерке она писала: «…скуки я вынести не могу. Нравственно я впадаю в тоску, потом в злобу и бешенство, физически худею и вяну с каждым днем… Я даже люблю крупные события, хотя бы то и неприятные. Вообще, тишь, да гладь, да Божья благодать мне в высшей степени антипатичны, я задыхаюсь, умираю в них. Мне нужна борьба, нужны волнения: если их нет, я готова нарочно создавать их».

В самом деле, «нарочно создавать» волнения, работая в Константинополе, Афинах и Вене, совершенно не требовалось.

Примерно с середины мая 1880 г. Каирова перестала сотрудничать с «Голосом». С окончанием русско-турецкой войны и последующих международных переговоров нужда в специальном военном корреспонденте у Краевского отпала, а основное внимание газеты сосредоточилась на «домашних», внутрироссийских делах.

Однако, журналистская карьера Каировой на этом не закончилась: с мая и до конца 1880 г. она посылала статьи из Берлина в «Вестник Европы», а в 1882 г. написала цикл статей «Заметки о русской и немецкой восточной политике в связи с славянским вопросом» для «Русской мысли». Позже в публикациях она перешла от современности к истории: в той же «Русской мысли» в 1883 г. появилась ее «Жорж-Занд о французской революции 1848 г. и об ее деятелях», а в «Вестнике Европы» – статья о Северо-Западном крае.

Кроме того, в журнале «Дело» 1886 г. она опубликовала те статьи, что в 1878-79 гг. отказался печатать Краевский («Воспоминания газетного корреспондента о Болгарии. Письма к издателю»).

Надо отметить, что свои публикации Каирова не подписывала полным именем, а лишь инициалами (иногда к ее имени напрямую не относящимися): «А.К.», «Н.С.» или «А.В.» – так и не решившись открыто выступать от своего гендера. Возможно, публикации на «неженские» темы от дамы встречены были бы читателями скептически, возможно – в «мужском» обличье она чувствовала себя комфортнее.

Анастасия Васильевна Каирова прожила всего 44 года – «жила быстро, умерла молодой» – 23 февраля 1888 года в Петербурге, «почти скоропостижно, проболев около суток, как говорят, грудной жабой».

Издания, где она печаталась (и не только они), поместили некрологи: «Новое время», «Дело», «Русская мысль», «Колосья», «Исторический вестник» (газету «Голос» к тому времени уже несколько лет как закрыли). Пожалуй, наиболее прочувствованный пассаж принадлежит автору журнала «Дело»:

«Порывисто страстная, горячая, отличавшаяся крайней нетерпимостью, – эта необыкновенно талантливая женщина создана была, кажется, для того, чтобы не щадить не только врагов, но и друзей. Ее несколько противоречивый отрывочный ум, при совершенно женской своеобразной логике, отличался притом замечательною цельностью, позволившей ей, столь впечатлительной и увлекавшейся, выработать, однако, устойчивые политические взгляды, которым покойная осталась верна до смерти. Это была чистейшая западница по политическим и общественным взглядам своим, в то же время горячо любившая и крепко отстаивавшая интересы России. Русская политическая печать, несомненно, потеряла в ней весьма заметную силу, тем более драгоценную, что покойная Анастасия Васильевна близко знала многих крупных политических деятелей прошлого десятилетия».