Вторник, 16 апреля 2019 17:41

Сталинизм как регресс. Часть 1.

Автор
Оцените материал
(11 голосов)

В голове нашего среднего обывателя за последние годы сложилось сугубо мифологическое представление о сталинской периоде отечественной истории, в котором он предстаёт чуть ли не потерянным раем - неудивительно, что мечта о его возвращении стала настоящим массовым психозом «россиян». Это настроение резко контрастирует с тем, как видели ту эпоху её современники. Например, в замечательном «Дневнике» Л.В. Шапориной без обиняков говорится о «жизни без горизонта, полуголодной, полухолодной, полукаторжной и абсолютно рабской», где господствует «презрение к обывателю, возведенное в принцип»[1].

Кто-то может сказать, что эта характеристика субъективна и пристрастна. Между тем, она полностью соответствует выводам новейших научных исследований, написанных как российскими, так и (в основном) зарубежными историками, на основе тщательного изучения материалов бывших советских архивов, приоткрывшихся в 90-е годы (а сегодня становящихся всё менее доступными).

Большинство современных сталинофилов воспринимает сталинский СССР как справедливое общество, как социальное государство, а более продвинутые говорят о сталинизме как о «русском Модерне», но ничего из перечисленного, на самом деле, там и в помине не было.

1.Голод и нищета

Сталинский СССР (т.е. СССР 1929 – 1953 гг.) не был для подавляющего большинства его граждан не только обществом материального изобилия, но и даже обществом скромного достатка, это было общество голода, нищеты и борьбы за выживание.

Разгромленное в результате коллективизации сельское хозяйство не могло обеспечить население страны достаточным количеством продовольствия, а неурожаи и вовсе приводили к эпидемиям голода. Хорошо известны голод 1933 г. (по разным оценкам, от 4,6 до 8,5 млн умерших; «в XX в. больше человек умерло от голода только после 1958 г. в Китае»[2] и 1946-47 гг. (более 1,5 млн[3]), но более скромные вспышки голода происходили и в 1936-37 гг. (умерло несколько десятков человек[4] и в 1940-м («в апреле 1940 года Берия в донесении Сталину и Молотову информировал: “По сообщениям ряда УНКВД республик и областей за последнее время имеют место случаи заболевания отдельных колхозников и их семей по причине недоедания”. В числе нуждающихся в помощи перечислялись Киевская, Рязанская, Воронежская, Орловская, Пензенская, Куйбышевская области, Татарская АССР. “Проведенной НКВД проверкой факты опухания на почве недоедания подтвердились”. Колхозники ели мясо из скотомогильников, подсолнечный жмых и другие суррогаты, бросали работу и уезжали в другие районы»[5].

От голода страдала, конечно, в первую очередь деревня, ибо вместо помощи у неё отбирали последнее. В досоветской России случаев голода было очень много, но, как правило, цари и императоры открывали для голодающих запасы продовольствия и уж, конечно, не выставляли вокруг голодающих районов заградотряды, которые не давали отчаявшимся людям вырваться из зоны бедствия (к 13 марту 1933 г. ОГПУ арестовало 220 тыс. беглецов, из них 187 тыс. были отосланы обратно умирать в свои деревни, остальные отданы под суд или отправлены в фильтрационные лагеря[6]).

Деревня, в которой проживало в начале 30-х гг. 80 % населения страны (к концу сталинского правления уже гораздо меньше) воспринималась правящим режимом просто как ресурсная база, откуда можно черпать дешёвое продовольствие и дешёвую рабочую силу. Колхозы служили «государству средством экономической эксплуатации крестьянства в форме больших заданий по обязательным госпоставкам, оплачиваемых государством по крайне низким ценам». Соответственно уровень жизни и потребления крестьянства «после коллективизации резко снизился и за весь предвоенный период так и не достиг снова уровня, существовавшего до 1929 г.» А «период с конца войны и до смерти Сталина в 1953 г. стал для крестьян самым тяжелым из всех, пережитых ими с начала 30-х гг.»[7]

Так называемая система трудодней в колхозах предполагала оплату труда продуктами, но лишь после сбора урожая и расчёта по госпоставкам, так что в случае неурожая выплата на трудодень могла составлять менее трети килограмма зерна на крестьянский двор, денежные же выплаты были крайне малы (по официальным данным, средний колхозник получил в целом за год 108 руб. в 1932 г. и 376 руб. в 1937 г.), а во многих колхозах вообще не производились (скажем, так было в 1940 г. в 41% колхозов Рязанской области)[8].

Уровень медицинского обслуживания советского крестьянства поражает воображение. «В 1932 г. в сельской местности одна больничная койка приходилась примерно на тысячу человек, правда, в 1937 г. это соотношение несколько выросло — до 1,6 койки на тысячу человек. Согласно переписи, в 1937 г. 110 млн чел. сельского населения обслуживали менее 12000 врачей, 54000 фельдшеров и акушерок и менее 7000 фармацевтов». «Электричество, в большинство сел Советского Союза пришло только в хрущевскую эпоху. Накануне Второй мировой войны электрифицирован был лишь каждый двадцать пятый колхоз, и даже в 1950 г. — не больше чем каждый шестой»[9].

Но в городах, даже и в самых привилегированных, как Москва и Ленинград, жизнь тоже мёдом не казалась.

Реальный доход рабочих, который впервые в 1927 г. превысил уровень 1913 г., во время первых пятилеток снизился и вновь достиг уровня 1927 г. только в послевоенный период. В 1931-34 гг. рабочий тратил на питание 70-80 % своего заработка, в то время как до Первой мировой войны – 40-50%[10].

Почти половину сталинского периода в городах официально действовала карточная система (с 1929 по 1935 и с 1941 по 1947 г.) Карточки гарантировали рабочим минимум, препятствующий голодной смерти. В 1930 г. «рабочие получали… 600-800 гр черного хлеба плохого качества, по 100-200 гр мяса в “мясные дни”. Но что это было за мясо — конина, солонина. Частенько мясо заменялось воблой, рыбой, консервами. Другие продукты — крупа, сахар, масло, чай, сельдь, макароны — продавались с перебоями. В лучшем случае рабочая семья получала в месяц по 0,5-1 кг сахара и крупы да бутылку растительного масла. Дети рабочих в мизерном количестве от случая к случаю получали масло, яйца, молоко. По сравнению с пайком служащих, который включал лишь хлеб, сахар и крупу, рабочие имели преимущества, но они не обеспечивали сытой жизни». «Вместо 150 гр. мяса в день, как в 1926 году, рабочий в среднем ел 70 гр в 1932-м и 40 гр в 1933 году. Практически исчезли из рациона сливочное масло, яйца, молоко. Примерно на уровне 1926 года оставалось только потребление хлеба, картофеля, крупы, рыбы… В 1934-35 годах питание рабочих улучшилось, но все же ко времени отмены карточной системы восстановить уровень потребления мясо-молочных продуктов, существовавший в конце 20-х годов, так и не удалось»[11].

Еще более скудным было государственное снабжение непродовольственными товарами. В начале 30-х «даже в Москве потребность в чулках, носках, платках удовлетворялась лишь наполовину, потребность в одежде и обуви — в лучшем случае на треть, в нитках — на 10-20%. Очереди за керосином были хроническими, а спичек выдавали — по 2 коробка в руки... Рабочие имели преимущества в получении товаров, но они выглядят смехотворными. Так, на 338 человек фабрики Гознак было получено 9 ордеров на женскую и 11 на детскую обувь. Другой пример, взятый из сводок ОГПУ: на одной из шахт Донбасса на 326 рабочих было выдано 15 ордеров на костюмы и обувь. После этого рабочие пытались избить членов комиссии по распределению талонов... На следующий день треть не вышла на работу. Мотивировка — отсутствие одежды»[12].

Но после отмены карточек 1 января 1935 г. уровень жизни только понизился. Сами рабочие в письмах 1935 г. к советским руководителям сравнивая стоимость жизни в 1913 г. и теперь, подсчитали, что зарплаты с той поры выросли в четыре раза, а цены на хлеб в двадцать семь раз[13]. Главное же, товаров (прежде всего продовольственных) в свободной продаже постоянно не хватало.

«К концу третьей пятилетки, в 1940 году, легкая промышленность производила в год на душу населения всего лишь 16 м хлопчатобумажных, 90 см шерстяных и 40 см шелковых тканей, менее трех пар носков и чулок, пару кожаной обуви, менее одной пары белья… В 1937 году в стране производилось 2 часов на каждые сто человек населения; 4 патефона, 3 швейные машины, 3 велосипеда, 2 фотоаппарата и 1 радиоприемник на каждую тысячу человек; 6 мотоциклов на каждые 100 тысяч человек. Государственная пищевая промышленность, хотя и расширила объемы производства, выпускала в год (1940) на душу населения всего лишь 13 кг сахара, 8-9 кг мяса и рыбы, около 40 кг молочных продуктов, около 5 кг растительного масла, 7 банок консервов, 5 кг кондитерских изделий, 4 кг мыла.

Приведенные цифры — это данные о размерах производства. В магазины попадало гораздо меньше, так как значительная часть продукции шла на внерыночное потребление — снабжение государственных учреждений, изготовление спецодежды, промышленную переработку и прочее. Во второй пятилетке внерыночное потребление несколько сократилось, но с началом третьей вновь стало быстро расти. За весь 1939 год в розничную торговлю в расчете на одного человека поступило всего лишь немногим более полутора килограммов мяса, два килограмма колбасных изделий, около килограмма масла, порядка пяти килограммов кондитерских изделий и крупы. Треть промышленного производства сахара шла на внерыночное потребление. Рыночный фонд муки был относительно большим — 108 кг на человека в год, но и это составляло всего лишь около 300 гр в день. Внерыночное потребление «съедало» и огромную часть фондов непродовольственных товаров: только половина произведенных хлопчатобумажных и льняных тканей, треть шерстяных тканей поступали в торговлю»[14].

«Товарный дефицит приводил к тому, что в открытой торговле сохранялось нормирование. СНК СССР установил «нормы отпуска товаров в одни руки». В 1936-39 годах покупатель не мог купить больше 2 кг мяса, колбасы, хлеба, макарон, крупы, сахара, З кг рыбы, 500 гр масла и маргарина, 100 гр чая, 200 штук папирос, 2 кусков хозяйственного мыла, пол-литра керосина. В 1940 году, в связи с ухудшением продовольственной обстановки в стране, нормы снижались, стали нормироваться товары, которые ранее продавались без ограничения… Дважды за короткий период предвоенной открытой торговли (кризисы снабжения 1936/37 и 1939-41 годов) нормирование принимало форму карточной системы»[15]. Т.е. перед войной карточная система была фактически восстановлена.

Многочисленные источники (в т.ч. и сводки НКВД) сообщают о перманентных многотысячных очередях в городских магазинах в конце 30-х – начале 40-х гг. С ними всячески боролись органы правопорядка, а в 1940 г. Политбюро вообще очереди запретило: «Очередь могла стоять внутри магазина в часы его работы, но за пределами магазина до начала ли торговли, после ли закрытия магазина или в часы его работы очередей не должно было быть. Незаконное стояние в очереди каралось штрафом»[16].

Письма трудящихся «на верх» рисуют совершенно безрадостную картину советской повседневности того времени:

«Опять чья-то преступная лапа расстроила снабжение Москвы. Снова очереди с ночи за жирами, пропал картофель, совсем нет рыбы» (декабрь 1939 г.).

«С первой декады декабря 1939 г. мы хлеб покупаем в очередь, в которой приходится стоять почти 12 часов. Очередь занимают с 1 и 2 часов ночи, а иногда и с вечера. Мы с женой оба работаем и имеем 3-х детей, старший учится. Часто по 2-3 дня не можем купить хлеба.... В январе был холод на 50 градусов. Приходишь с работы, вместо культурного отдыха в такой мороз идешь в очередь, и невольно вытекает вопрос — лучше иметь карточную систему, чем так колеть в очередь» (январь 1940 г., Алапаевск, Свердловская область).

«Тов. Молотов. Вы в своем докладе говорили, что перебоя с продуктами не будет, но оказалось наоборот. После перехода польской границы в нашем городе не появлялось ряда товаров: вермишель, сахар, нет вовсе сыра и колбасы, а масла и мяса уже год нет, кроме рынка. Город вот уже четвертый месяц находится без топлива и без света, по домам применяют лучину, т.е. первобытное освещение. Рабочие живут в нетопленных домах... Дальше самый важный продукт, без которого не может жить рабочий, это хлеб. Хлеба черного нет. У рабочих настроение повстанческое» (январь 1940 г., Орджоникидзеград, Орловская область).

«Готовить не из чего. Все магазины пустые за исключением в небольшом количестве селедка, изредка, если появится колбаса, то в драку Иногда до того давка в магазине, что выносят людей в бессознательности. Иосиф Виссарионович, что-то прямо страшное началось. Хлеба, и то, надо идти в 2 часа ночи стоять до 6 утра и получишь 2 кг ржаного хлеба, белого достать очень трудно. Я уже не говорю за людей, но скажу за себя. Я настолько уже истощала, что не знаю, что будет со мной дальше. Очень стала слабая, целый день соль с хлебом и водой... Не хватает на существование, на жизнь. Толкает уже на плохое. Тяжело смотреть на голодного ребенка. На что в столовой, и то нельзя купить обед домой, а только кушать в столовой. И то работает с перерывом — не из чего готовить. Иосиф Виссарионович, от многих матерей приходится слышать, что ребят хотят губить. Говорят, затоплю печку, закрою трубу, пусть уснут и не встанут. Кормить совершенно нечем. Я тоже уже думаю об этом...» (февраль 1940 г., Нижний Тагил).

«Я хочу рассказать о том тяжелом положении, которое создалось за последние месяцы в Сталинграде. У нас теперь некогда спать. Люди в 2 часа ночи занимают очередь за хлебом, в 5-6 часов утра — в очереди у магазинов — 600-700-1000 человек... Вы поинтересуйтесь чем кормят рабочих в столовых. То, что раньше давали свиньям, дают нам. Овсянку без масла, перловку синюю от противней, манку без масла. Сейчас громадный наплыв населения в столовые, идут семьями, а есть нечего. Никто не предвидел и не готовился к такому положению... Мы не видели за всю зиму в магазинах Сталинграда мяса, капусты, картофеля, моркови, свеклы, лука и др. овощей, молока по государственной цене... У нас в магазинах не стало масла. Теперь, так же как и в бывшей Польше, мы друг у друга занимаем грязную мыльную пену. Стирать нечем, и детей мыть нечем. Вошь одолевает, запаршивели все. Сахара мы не видим с 1 мая прошлого года, нет никакой крупы, ни муки, ничего нет. Если что появится в магазине, то там всю ночь дежурят на холоде, на ветру матери с детьми на руках, мужчины, старики — по 6-7 тыс. человек... Одним словом, люди точно с ума сошли. Знаете, товарищи, страшно видеть безумные, остервенелые лица, лезущие друг на друга в свалке за чем-нибудь в магазине, и уже не редки случаи избиения и удушения насмерть. На рынке на глазах у всех умер мальчик, объевшийся пачкой малинового чая. Нет ничего страшнее голода для человека. Этот смертельный страх потрясает сознание, лишает рассудка, и вот на этой почве такое большое недовольство.И везде, в семье, на работе говорят об одном: об очередях, о недостатках. Глубоко вздыхают, стонут, а те семьи, где заработок 150-200 руб. при пятерых едоках, буквально голодают — пухнут. Дожили, говорят, на 22 году революции до хорошей жизни, радуйтесь теперь» (зима 1939/40 г.)

«Разве наши дети не такие, как в Москве и в Ленинграде? Почему наши дети не имеют сладкого и жиров совершенно, почему они обречены на гибель? В магазинах у нас буквально ничего нет. Дети вот уже больше года не имеют самого необходимого, они истощены до крайности. Какие же они «будущие строители коммунизма». Где забота о их здоровье?» (июнь 1940 г., Казань) [17].

После войны питание среднестатистического советского гражданина, как в деревне, так и в городе оставалось «чрезвычайно скудным. Городские рабочие питались чуть лучше, чем крестьяне. Однако эту разницу трудно признать принципиальной… В семьях рабочих и крестьян в среднем в день на одного человека потреблялось мучных изделий (в основном хлеба) около половины килограмма в мучном эквиваленте, а также небольшое количество круп. 400-600 граммов картофеля и около 200-400 граммов молока и молочных продуктов (в основном молока) в день в дополнение к хлебу составляли основу рациона. Все остальные продукты были доступны в незначительных количествах. В день в среднем потреблялось около 150 граммов овощей и бахчевых, 40-70 граммов мяса и мясных продуктов, 15-20 граммов жиров (животного или растительного масла, маргарина, сала), несколько ложек сахара, немного рыбы. Одно яйцо среднестатистический житель СССР мог позволить себе примерно раз в 6 дней. Для того чтобы оценить размеры этого рациона, можно отметить, что он был почти равен основным нормам снабжения заключенных лагерей. В сутки заключенный должен был получать 700 граммов хлеба, 120 граммов крупы и макарон, 20 граммов мяса и 160 рыбы, 400 граммов картофеля и 250 граммов других овощей и т. д. Паек для заключенных, занятых на тяжелых работах, был выше. Кроме того, для всех заключенных предусматривались надбавки за перевыполнение норм…

Столь же недостаточным, как и потребление продуктов питания, было снабжение промышленными товарами. Цены на них традиционно оставались чрезвычайно высокими. Мужское шерстяное демисезонное пальто в апреле 1953 года стоило в магазинах Москвы 732 руб., а мужские сапоги 202 руб. При этом средняя месячная заработная плата рабочих и служащих в 1953 году составляла 684 руб. Денежный доход одного колхозного двора не превышал 400 руб. в месяц, или примерно 100 руб. на человека. Нетрудно заметить, что промышленные товары даже в государственной торговле были предметом роскоши для основной массы населения. Люди довольствовались простейшими сравнительно дешевыми изделиями, но и их покупали немного. Например, кожаную обувь в 1952 году смог приобрести только каждый третий крестьянин. Но не все имели и более простую обувь и одежду. Как жаловался в письме Сталину в декабре 1952 года житель одной из деревень Тамбовской области, “в нашем колхозе колхозники имеют одну зимнюю одежду на 3-4 члена семьи, дети зимой у 60 % населения учиться не могут, ибо нет одежды”»[18]

В марте 1947 г. свыше 30 % промышленных рабочих Ленинграда страдали от дистрофии и авитаминоза. В 1947 г. смертность от дизентерии в крупных городах выросла в 2-5 раз. В крупных и малых городах и рабочих посёлках РСФСР туберкулёз стал ведущей причиной смертности среди граждан обоего пола от 29 до 39 лет и мужчин от 20 до 49 лет. Чуть ли не главной причиной широкого распространения болезней (тифа, дизентерии, диареи) был низкий уровень гигиены из-за тотального дефицита мыла, отсутствия спецодежды, теплой верхней одежды и зимней обуви, антисанитарии в рабочих общежитиях. Скажем, общежития нефтепромыслов Татарии и Башкирии были настолько заражены вшами и клопами, что рабочие предпочитали ночевать на улице или в соседних лесах. Профсоюзная проверка общежитий Уральского турбинного завода в Свердловске выявила полное отсутствие ванн, титанов для кипятка, сушилок, кухонь и даже водопроводных кранов; ни на самом заводе, ни в общежитиях не было прачечных, и люди стирали одежду в комнатах в самодельных бадьях, изготовленных из нелегально вынесенного с завода металла, которые поэтому приходилось прятать от начальства. В 1946 г. завод им. Куйбышева в Иркутске в течение 3-х месяцев не получал ни грамма мыла, а задолженность по поставкам достигала 2,5 тонны. В четвёртом квартале 1947 г. в Свердловск, которому по нормам полагалось 235 т мыла, реально поставили всего 15 т.

По всей стране, включая Москву, наблюдался серьёзный дефицит лекарств. В 1947 г. произошло фактическое падение производства лекарств по сравнению с 1945-46 гг. Дефицитными стали даже глюкоза, борная кислота, касторовое масло, ампулы для инъекций. Сорок важнейших лекарств и медицинских препаратов не производились вовсе. Больницы и поликлиники в провинции находились в удручающем состоянии, так, в Тамбовской области в 1947 г. треть года больницы вообще не принимали пациентов из-за отсутствия топлива.

«В канун смерти Сталина условия существования среднестатистического советского рабочего..., безусловно, несравненно улучшились по сравнению с периодом 1945 - 1948 годов. Но не вызывает сомнений тот факт, что его жизнь по-прежнему являлась не более чем борьбой за выживание»[19].

Ужасающими были и жилищные условия, в которых находилось подавляющее большинство горожан СССР.

В Москве в 1930 г. средняя норма жилплощади составляла 5,5 кв. м на человека, а в 1940 г. понизилась почти до 4 кв. м. Даже на таком элитном московском заводе, как «Серп и молот», 60 % рабочих в 1937 г. жили в общежитиях того или иного рода[20]. Только в 1960-х гг. столичная средняя норма достигла уровня 1912 г.[21]. В 1934-1935 гг. ленинградский житель в среднем занимал только 5,8 кв. м жилой площади (по сравнению с 8,5 в 1927 г.) В Магнитогорске и Иркутске норма была чуть меньше 4 кв. м, а в Красноярске в 1933 г. — всего кв. 3,4 м. В Мурманске на человека в 1937 г. в среднем приходилось только 2,1 кв. м[22].

В Люберцах при населении 65000 чел. не имелось ни одной бани, в Орехово-Зуево, образцово-показательном рабочем поселке с яслями, клубом и аптекой, отсутствовали уличное освещение и водопровод.  В Воронеже новые дома для рабочих до 1937 г. строили без водопровода и канализации. В городах Сибири большинство населения обходилось без водопровода, канализации и центрального отопления. Сталинград, с населением, приближающимся к полумиллиону, еще и в 1938 г. не имел канализации[23] .

Главной причиной такого положения был гигантский наплыв людей из сельской местности в города и практически полное отсутствие массового жилищного строительства. Так, первый пятилетний план предполагал прирост норм жилплощади на 7%, в действительности же она снизилась на 25%. План по жилью на вторую пятилетку был выполнен только на 37,2%[24].

После войны жильё продолжали строить «по остаточному принципу, направляя в коммунально-жилищную сферу совершенно недостаточные капиталовложения… На начало 1953 года в городах на одного жителя приходилось 4,5 квадратных метра жилья. Наличие временно проживающих и не прописанных, не попадавших в учет, снижало эту цифру. При этом качество жилья было низким. В городском обобществленном жилищном фонде лишь 46 % всей площади было оборудовано водопроводом, 41 % канализацией, 26 % центральным отоплением, 3 % горячей водой, 13 % ванными. Причем и эти цифры в значительной степени отражали более высокий уровень благоустройства крупных городов, прежде всего столиц. Малые города были снабжены перечисленными коммунальными удобствами в минимальной степени. Ярким показателем кризисного состояния жилищного хозяйства было широкое распространение в городах бараков. Причем количество населения, зарегистрированного в бараках, увеличивалось. Если в 1945 году в городских бараках числилось около 2,8 млн человек, то в 1952 году — 3,8 млн. Более 337 тыс. человек жили в бараках в Москве»[25].

Хотели бы вы жить в таком «социальном государстве», товарищи сталинисты? 

2.Несвободный труд

Невозможно назвать сталинский СССР социальным государством и потому, что даже на уровне трудового законодательства оно не соответствовало самым скромным стандартам такового. Конечно, конституция 1936 г. гарантировала основные социальные права трудящихся, но, наряду с ней, существовал целый ряд законов, которые иначе как антирабочими не назовёшь.

Понятное дело, что нищие и полуголодные рабочие не горели желанием проявлять трудовой энтузиазм на предприятиях, где их беспощадно эксплуатировали, постоянно повышая нормы выработки и одновременно сокращая расценки. Уровень прогулов и опозданий среди советских пролетариев в 30-е гг. зашкаливал. Власть видела только один способ бороться с этим – закручиванием гаек, но результаты последнего вряд ли можно признать впечатляющими.

15 ноября 1932 г. ЦИК и СНК СССР приняли постановление «Об увольнении за прогул без уважительных причин». Если раньше увольнение рабочих допускалось лишь в случае сум­марного прогула (без уважительных причин) в количестве трёх дней в течение месяца, то теперь предписывалось увольнение «в случае хотя бы одного дня неявки на работу без уважительных причин». При увольнении прогульщик не только немедленно лишался права на жилую площадь в домах, закрепленных за данным предприятием, но также и в домах жи­лищно-строительной кооперации, куда рабочие порой вселяются за счет жилфонда, выделенного данному предприятию. Позднее администрации предприятий было предоставлено право «немедленного выселе­ния уволенных (...) без предоставления жилой площади и транс­портных средств»[26].

Тем не менее, трудовая дисциплина продолжала деградировать и в 1937 г. упала до катастрофического уровня. Число прогулов в первой половине 1937 г. выросло в полтора раза по сравнению с первой половиной 1936 г.[27]

28 декабря 1938 г. было издало постановление СНК СССР, ЦК ВКП(б) и ВЦСПС, по которому увольнение полагалось за опоздание более чем на 20 мин. (кроме того, уволенный был ограничен в правах на получение пенсии и пособия по инвалидности). В Ленинграде, через пять месяцев после принятия закона с Кировского завода было уволено 6 765 чел., в том числе 4 572 чел. за прогулы (например, рабочего Федорова уволили за 30-минутное опоздание, несмотря на то что он проработал на предприятии 20 лет и никогда не получал выговоров). На заводе им. Молотова было уволено 1 288 рабочих, или треть рабочей силы. Но люди продолжали прогуливать и опаздывать на работу и даже порой напрашивались на увольнение, чтобы уйти со своего завода и устроиться на другой[28].

(Следует упомянуть, что, среди прочего, закон о труде 1938 г. утвердил и такую «социальную» меру как сокращение декретного отпуск с 16 недель до 9, причем предоставлял его только матерям, которые отработали на своем рабочем месте не менее семи месяцев. Это свело на нет всю прежнюю агитацию в пользу семьи, число абортов, несмотря на их запрет в 1934 г., стало стремительно расти. С 1938 г. рождаемость начала падать (предыдущее падение рождаемости произошло в голодном 1933 г.) и к 1940 г. вновь оказалась на уровне 1935 г.[29]).

Указ 26 июня 1940 г., увеличивавший рабочий день с семи до восьми часов в день при одном выходном, уже предусматривал уголовное наказание за прогулы: за опоздание более 20 мин. (например, досрочный уход на обеденный перерыв или опоздание с него) виновному угрожали исправительные работы с вычетом до 25% месячного заработка. За переход с одного места работы на другое без разрешения начальства давали от 2 до 4 месяцев тюрьмы. Даже бегство из школы ФЗО считалось уголовным преступлением и каралось до года колонии[30]. С 26 июня 1940 г. до 1 марта 1941 г. 142 738 чел. в Ленинграде были приговорены в со­ответствии с этим указом к исправительным работам на сроки до 6 месяцев. В их числе - 3 961 коммунист и 7 812 комсомольцев[31]. Всего по стране за второе полугодие 1940 г. 321 тыс. чел. были наказаны за самовольное оставление места работы, а 1,77 млн – за прогулы[32].

Но и этот указ на многих предприятиях не переломил ситуацию. Скажем, на ленинградском заводе «Большевик» статистика за третий квартал 1940 г. показала, что дисциплина ухудшилась по сравнению со вторым квар­талом[33].

Во время войны были приняты исключительные законы о трудовой дисциплине: работники оборонных предприятий (в их число входили не только заводы, производившее вооружение, но и угольные шахты, текстильные фабрики, каучуковые и шинные заводы, предприятия газовой промышленности, весь транспорт) считались мобилизованными на «трудовой фронт», «дезертиров» с которого судил военный трибунал. За прогулы и самовольную смену места работы промышленные рабочие получали от 5 до 8 лет ИТЛ, а рабочие ж/д или водного транспорта – от 3 до 10. Рабочих предприятий, не попавших в число оборонных, судили по-прежнему, но с немаловажным дополнением – им урезали норму выдачи хлеба по карточкам на 100 – 200 г в день. Тем не менее, нарушителей этих суровых законов оказалось предостаточно. Так, с 1942 по 1944 г. было осуждено 814 тыс. «дезертиров с трудового фронта». Но многие тысячи провинившихся рабочих так и не были наказаны, ибо попросту сбежали, и их так и не удалось разыскать[34].

Эти жёсткие меры можно, разумеется, оправдать войной, но то, что они не были отменены после войны (отмена произошла только в мае 1948 г.) – уже никакого оправдания не имеет. Но указ от 26 июня 1940 г. продолжал действовать и после 1948 г. Только в 1951 г. прогулы перестали считаться уголовным преступлением за исключением особо злостных случаев (за которые в 1952 г. были осуждены не менее 150 тыс. чел.) и лишь в 1956 г. этот указ окончательно исключили из свода законов СССР[35].

В период 1945 – 1953 гг. в СССР, по сути, произошло «стирание различий между свободным и рабским трудом»[36]. Значительный сектор социалистического хозяйства обеспечивался откровенно рабским трудом - трудом заключённых. Экономика МВД охватывала 20% общей численности промышленной рабочей силы (ок. 3 млн чел.) к которым нужно добавить и несколько сотен тысяч т.н. «закабалённых» (послевоенных репатриантов и досрочно освобожденных). В 1949 г. ГУЛАГ производил 10% ВВП страны. Но наряду с этим существовал и гораздо более обширный сектор «полусвободного» труда – 8-9 млн чел., завербованных, что называется, принудительно-добровольно - по оргнабору и через систему трудовых резервов[37]. Т.е. где-то ¾ промышленной рабочей силы СССР составляли люди несвободные или полусвободные. В сельском же хозяйстве доминировал труд колхозников, который вполне корректно можно сравнить с трудом крепостных[38]. Прекрасный образец «социального государства», не правда ли?

К чести попавших в социалистическое рабство граждан СССР, следует заметить, что многие из них не воспринимали подобный порядок вещей как норму и активно протестовали против него ногами. Так, в 1945 г. 40% дел о «дезертирстве с трудфронта» были прекращены, из-за того, что сбежавших не удалось изловить, в 1946 г. – прекращены уже 55% таких дел, в 1947-м – ок. трети. В Донецкой области за период апрель-сентябрь 1947 г. с предприятий сбежало ок. 41 тыс. рабочих, из них поймали менее 5%. Из 311 ордеров, выданных на поимку беглых в феврале 1947 в Магнитогорске, были исполнены только 21, а из 375 дезертиров с угольных шахт г. Коркино поймали лишь пятерых. В июле 1947 г. в Генпрокуратору было направлено обращение начальника строительного предприятия ВМФ г. Николаева по поводу дезертирства выпускников местной школы ФЗО, приписанных к этому предприятию (201 чел.), они разбежались по родным деревням. В результате четырёхдневной облавы было поймано всего 12 чел. С апреля 1948 по июнь 1949 г. в РСФСР только по четверти розыскных ордеров удалось найти беглецов[39]. Как правило, «дезертиры» прятались на своей «малой родине», и местные власти их «покрывали».

 

[1] Шапорина Л.В. Дневник. М., 2012. Т. 1. С. 428. Т. 2. С. 98. 

[2] Дэвис Роберт, Уиткрофт Стивен. Годы голода: Сельское хозяйство СССР, 1931-1933 М., 2011. С. 421 – 422.

[3] Зима В.Ф. Голод 1946 – 1947 годов: Происхождение и последствия. М., 1996. С. 170.

[4] Осокина Е.А. За фасадом «сталинского изобилия»: Распределение и рынок в снабжении населения в годы индустриализации. 1927-1941. 2-е изд. М., 2008. С. 264.

[5] Там же. С. 277 – 278.

[6] Дэвис Р., Уиткрофт С. Указ. соч. С. 433.

[7] Фицпатрик Шейла. Сталинские крестьяне. Социальная история Советской России в 30-е годы: деревня. М., 2001. С. 350 – 352.

[8] Там же. С. 167.

[9] Там же. С. 243 – 244.

[10] Нойтатц Дитмар. Московское метро: От первых планов до великой стройки сталинизма (1897-1935). М., 2013. С. 258.

[11] Осокина Е.А. Указ. соч. С. 111, 166 – 167.

[12] Там же. С. 111.

[13] Дэвис Сара. Мнение народа в сталинской России: Террор, пропа­ганда и инакомыслие, 1934-1941. М., 2011. С. 44.

[14] Осокина Е.А. Указ. соч. С. 243 – 244.

[15] Там же. С. 247.

[16] Там же. С. 306.

[17] Там же. С. 275 – 277.

[18] Хлевнюк О.В., Горлицкий Й. Холодный мир: Сталин и завершение сталинской диктатуры. М. 2011. С. 177 – 178.

[19] Фильцер Дональд. Советские рабочие и поздний сталинизм: Рабочий класс и восстановление сталинской системы после окончания Второй мировой войны. М., 2011. С. 45, 96 – 97, 131, 145 – 158. Так что вовсе не фигуры речи такие высказывания Л.В. Шапориной: «это нищенская жизнь зулусов, папуасов»; «как мучительно всегда быть голодной» (Шапорина Л.В. Указ. соч. Т. 1. С. 117. Т. 2. С. 37).

[20] Фицпатрик Шейла. Повседневный сталинизм. Социальная история Советской России в 30-е годы: город. 2-е изд. М., 2008. С. 58 – 59, 63.

[21] Нойтатц Д. Указ. соч. С. 224.

[22] Дэвис С. Указ. соч. С. 31.

[23] Фицпатрик Ш. Повседневный сталинизм. С. 64 – 65.

[24] Нойтатц Д. Указ. соч. С. 223.

[25] Хлевнюк О.В., Горлицкий Й. Указ. соч. С. 178 – 179. После этих цифр горестные стенания по поводу «квартирного вопроса» в дневнике Л.В. Шапориной не кажутся преувеличениями: «Коммунальность жилищ – это чудовищное изобретение советской власти, растлевающее нравы, лишающее жизнь последнего благообразия, вызванное характерным для нашей эпохи абсолютным презрением к человеку и полной бесхозяйственностью…» (Шапорина Л.В. Указ. соч. Т. 1. С. 476 ).

[26] Меерович М.Г. Наказание жилищем: Жилищная политика в СССР как средство управления людьми. 1917-1937. М., 2008. С. 164 – 165.

[27] Дэвис С. Указ. соч. С. 48.

[28] Там же. С. 49.

[29] Там же. С. 69.

[30] Фильцер Д. Указ. соч. С. 214 – 215, 164.

[31] Дэвис С. Указ. соч. С. 49.

[32] Фильцер Д. Указ. соч. С. 111.

[33] Дэвис С. Указ. соч. С. 49.

[34] Фильцер Д. Указ. соч. С. 216 – 218.

[35] Там же. С. 220.

[36] Там же. С. 22.

[37] Там же. С. 41, 44, 62.

[38] Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. С. 147 – 148.

[39] Фильцер Д. Указ. соч. С. 240 – 251.

Прочитано 6323 раз

Оставить комментарий

Убедитесь, что Вы ввели всю требуемую информацию, в поля, помеченные звёздочкой (*). HTML код не допустим.