Подобная самоквалификация политического модерна может показаться контр-интуитивной и даже контр-фактической с учетом тех ужасов гражданских войн и революций, что прокатились над Европой за последние три века, тем не менее нормативным дискурсом и политическим императивом там остается скорейшее восстановление внутреннего мира после любого значительного потрясения социального порядка.
Примечательно, что возникновение социологии было непосредственно связано с проектом Модерна и ко времени ее формирования на рубеже 19-20 веков замирение западных обществ во многом представляло собой уже реализованную утопию Левиафана как легитимного монополиста в сфере организованного насилия. Казалось бы, из общественной практики гражданская война навсегда исключена как реликт досовременной эпохи. Подобное самоописание Современности легло в основу имплицитного консенсуса новой науки, в соответствии с которым внутренняя война (стасис) воспринималась скорее как аномалия или девиация, нежели как конститутивный момент в процессах модернизации обществ Запада. В любом случае социологическая классика не создала собственной теории стасиса, сопоставимой с тем же дискурсом «естественного состояния», например, у Томаса Гоббса. И хотя в трудах Эмиля Дюркгейма и Макса Вебера можно найти немало мест, посвященных проблематике групповых конфликтов, внутренняя вражда не рассматривалась социологическим мейнстримом в качестве отдельного предмета исследования, а всегда увязывалась с другими, более важными для него тематическими контекстами. По словам крупного исторического социолога Майкла Манна, роль структурного насилия в генезисе модерна была не столько «недотеоретизирована» социальными теоретиками, сколько игнорировалась ими.
В отличие от организованного модерна рубежа 19-20 веков, в раннее Новое время с его масштабными религиозными и гражданскими войнами внутренние конфликты стали предметом эксплицитной философской рефлексии со стороны классики модерной мысли. Так, в раннемодерной социальной мысли отчетливо проявляются две линии аргументации:
- чем бы ни была обусловлена внутренняя вражда, она недопустима, так как угрожает стабильности всего социального порядка (линия Гоббса);
- внутренние конфликты за ограниченные материальные и символические ресурсы неизбежны, и задача политического дизайна современного типа перевести эту перманентную борьбу за власть и собственность в мирную форму парламентского обсуждения и правового регулирования (Джон Локк и особенно Адам Фергюсон).
Обе эти линии сохраняют дискурсивную релевантность сегодня, о чем я еще скажу дальше.
Говоря о раннемодерной рефлексии внутренней вражды, следует вспомнить о конкретном историческом фоне ее возникновения – Реформации и последовавших за ней гражданских и религиозных войнах, навсегда изменивших дискурсивную ситуацию в Европе. Именно Реформация положила конец восходящему к классике (от Аристотеля до Фомы Аквинского) представлению о том, что в рамках общества в принципе возможен и потому необходим поиск всеобщего согласия относительно целей совместной благой жизни, реализацией которой занимается политика. Теперь же даже в границах Западной цивилизации имелись серьезные расхождения в понимании целей земной жизни: т.е. любая претензия на универсальность со стороны отдельной религиозно-идеологической перспективы оспаривалась дискурсивными конкурентами в рамках того же самого западного универсума идей и институтов. Причем, в случае необходимости не только пером, но и с применением вооруженного насилия. В любом случае, аргумент английского парламента в виде армии «железнобоких» Кромвеля уже было невозможно игнорировать тем же роялистам-кавалерам в религиозно-политическом диспуте сторон о правильном устройстве земной жизни как пути к вечному спасению…
Теоретический ответ Т. Гоббса и особенно Дж. Локка на этот структурный вызов заключался в том, что власть правителю дается для защиты жизни, свободы и процветания его подданных. При этом суверен не устанавливает никакого содержательно конкретного представления о благой жизни, так как в этом вопросе подданные могут следовать своим собственным убеждениям.
Приручение конфликтов
Отсюда в качестве следующего шага прямо вытекала опция институционализации и легитимации конфликта групповых интересов, практически реализованная в Англии после Славной революции конца 17 века в форме борьбы парламентских партий. Эта практика была с небольшим временным лагом отрефлексирована в текстах британской ранней теории институтов. Например, уже упомянутый Адам Фергюсон прямо указывал на социальную функциональность открытого выражения противоположных политических интересов: «В ходе межпартийных споров забываются интересы общества и даже принципы справедливости и благодушия; и все же подобное развращенное состояние не всегда ведет к фатальным последствиям. Соблюдение общественного интереса обеспечивается не радением за него всех людей, а тем, что каждый индивид со своей стороны решительно отстаивает собственный интерес». Это функциональное понимание открытой политической конкуренции позволило Фергюсону сформулировать важнейший для теории демократии постулат. По А. Фергюсону, сохранение самой политической свободы возможно именно в результате перманентной борьбы соперничающих групп: «некоторые сегменты общества, каким бы ни было их классово-сословное положение, начинают — благодаря дисгармонии их притязаний и воззрений — играть роль взаимных сдержек и противовесов. Выдвигая в общественном собрании принципы и воззрения определенного политического свойства, защищая определенные интересы, эти сегменты общества вносят свою лепту в формирование и сохранение данного политического устройства». (Опыт истории гражданского общества)
Таким образом, после фактического признания невозможности восстановления духовной целостности Запада именно в Англии, ставшей лидером политической современности после Гражданской войны – как бы выдавая нужду за добродетель – впервые в эксплицитном виде сложился типично модерный дискурс функциональности и даже нормативности структурных конфликтов. Естественно, при этом предполагалось их протекание в прирученной, институализированной форме взаимной признаваемой процедуры. Самыми наглядными примерами основанных на этом дискурсе культурных практик за последние несколько веков стали парадигматические для важнейших дифференцированных сфер модерна парламентские дебаты, научный диспут и спортивное состязание. Сегодня же многие агональные формы классического модерна находятся под серьезной угрозой, о чем еще будет сказано ниже.
Перманентная гражданская война
По меткому выражению Карла Шмитта, государство у Гоббса «есть лишь гражданская война, постоянно сдерживаемая сильной властью». Знаменитое решение Гоббса зачастую ошибочно понималось так, что именно после гражданской войны наступает гражданский мир, т.е. устанавливается новый социальный порядок. Несомненно, война выполняет у него конститутивную функцию при восстановлении социального порядка, однако в ином, структурном смысле: важнейшее значение для понимания проблематичности социального порядка имеет указание Гоббса на то, что война — это не столько темпорально завершенное одномоментное событие в прошлом, сколько сущностная характеристика всего социального действия.
А поскольку у Гоббса подразумевается именно гражданская война, т.е. схватка на уничтожение между членами одного и того же сообщества (одного государства, этнической группы, политической нации), то роль структурного насилия может быть описана не как последний аргумент (ultima ratio) в борьбе различных представлений о должном социальном порядке, а скорее как антропологическая константа (conditio humana).
В этом гоббсовском смысле гражданская война до сих пор представляет экзистенциальную угрозу любой современной государственности, ведь она приходит не откуда-то извне, а является неизменно присутствующей имманентной опцией. Она структурно связана с самой модерной социальной онтологией, основанной на политической воле и фактическом признании со стороны рациональных акторов. Эта опция означает неизбывную возможность резкого ослабления и — при определенных обстоятельствах — последующего краха всей политической конструкции, что, собственно, и является для Гоббса смертью Левиафана как смертного Бога. Причем данную опцию нельзя аннулировать уже в силу самой специфики горизонтально конституируемых политических отношений, для которых характерна высокая степень неопределенности относительно будущего поведения партнеров, одновременно выступающих в качестве конкурентов в перманентной борьбе за дефицитные материальные и символические ресурсы.
Новые фундаменталисты в поисках конфликтов
Структурная связь модерна и стасиса носит парадоксальный характер: с одной стороны, самопонимание модерных обществ как замиренных и цивилизованных определяется именно отсутствием в них открытого вооруженного насилия – в отличие от тех же до- и немодерных обществ. Несмотря на заметное ослабление оптимистического пафоса эпохи Просвещения относительно реальности ненасильственной модернизации, в базовых самоописаниях либерально-демократических культур Запада важнейшим топосом по-прежнему остается их внутреннее замирение в результате процесса цивилизации, протекающего как в форме установления государственной монополии на физическое насилие, так и в форме усиливающегося контроля над аффектами со стороны самих социальных акторов.
С другой стороны, конститутивный для западного модерна исторический опыт европейских религиозных и гражданских войн Нового времени, умноженный на трагические события 20 века, резко повышает чувствительность политической современности к проблематике латентного насилия и структурной дискриминации. Часто это приводит к избыточной драматизации и политической инструментализации любого эксцесса, которые стилизуются заинтересованными сторонами чуть ли не в качестве начала тотального возвращения в варварство или наступления нового нацизма и т.д.
Все это мы можем наблюдать сегодня на примере нынешних западных обществ, где новые политические акторы, например, идентитарные предприниматели, продвигают целый набор якобы прогрессивных социально-эмансипаторных, антиколониально-расовых, гендерно-феминистских, экологических и т.п. нарративов. Общим для всех этих фундаменталистских идеологий является чрезвычайная чувствительность в отношении исторически сложившихся в рамках национальных культур Запада иерархий, практик и процедур. Сегодня практически все культурное наследие подвергаются ими радикальной критике из излишне драматизированной перспективы, направленной на повсеместное обнаружение структурного насилия в модерных обществах. Стоит ли говорить, что в этой оптике сам модерн предстает не только не замиренным в сравнении с домодерными формами социальности, но и практически приравнивается к дискриминации и угнетению. Более того, реальные и выдуманные факты несправедливости объявляются леволиберальными фундаменталистами достаточным поводом для отказа, разрушения и диффамации важнейших институциональных и дискурсивных достижений реальной культурной истории человечества!
При этом от часто вполне уместного критического анализа известных патологий модерна новыми хунвейбинами совершается поспешный переход к обнулению базовых культурных традиций, конститутивных для ведущих современных наций. Все это, как правило, сопровождается нереалистическими требованиями различных материальных и символических компенсаций за историческую несправедливость. Это все мы видим каждый день в новостях «оттуда».
Социологически здесь значим следующий момент: многие политические игроки на Западе больше не признают приемлемым для себя привычное для модерна протекание структурного конфликта между различными группами интересов в институционализированной форме легальной процедуры. Открыто объявляемая леволиберальными активистами гражданская война материально-фактическому, а не формально-правовому неравенству, угрожает дестабилизировать хрупкие социальные онтологии современного типа. Стоит ли говорить, что тем самым ставится под вопрос результаты многовековой политической и социальной истории Запада. В рамках нового-старого нарратива обладателей единственной исторической, политической или научной истины оппонент больше не признается в качестве легитимного соперника. По сути, у радикальных носителей различных «антирепрессивных движений» типа BLM речь идет о попытке возвращения к домодерному дискурсивному холизму субстанциалистского типа. Поразительно, но первыми жертвами «культуры отмены» стали западные университеты, исторически являвшиеся лабораториями модерной свободы!
Столь же радикально изменилась политическая риторика: в рамках неолиберального фундаментализма, уже не допускающего никакой содержательной альтернативы, политический оппонент из вполне легального соперника в рамках совместно признаваемой процедурной легитимности превращается в экзистенциального врага в духе хрестоматийного описания Карла Шмитта. Это стремительное вторжение семантики гражданской войны в политическую практику Запада все могли наблюдать недавно во время выборов в США.
Итак, на наших глазах происходит оборачивание тезиса о замирении в тезис о тождестве модерна и структурного насилия: если раньше считалось, что благодаря своему уникальному политическому дизайну общества модерна давно преодолели родовую травму стасиса, то в результате сознательного искривления оптики вся культурная история Запада становится воплощением фундаментального насилия в духе идей Мишеля Фуко. Война предстает как базовый принцип социальных отношений, а физическое насилие из эксцесса или рецидива стилизуется в качестве конститутивного опыта модерной повседневности. Так реальный феномен превращается в абстрактный принцип, который блокирует продуктивное различение исторически конкретных обстоятельств возникновения открытых конфликтов и гражданских войн.
Неутешительные итоги
- Исторически модерн структурно и генеалогически связан с кровавым опытом внутренней вражды в форме гражданских и религиозных войн и революций.
- Независимо от содержательных намерений самих участников конфликтов в эпоху Нового времени, все они так или иначе завершились отказом от притязаний на универсальную дискурсивную значимость их собственных мировоззренческих и политических нарративов: отныне любая идейно-идеологическая или религиозно-теологическая программа вынужденно носит партикулярный характер.
- Институциональным следствием признания невозможности восстановления былой целостности в новых социальных условиях стал уникальный дизайн политического модерна, ориентированный на артикуляцию конфликта групповых интересов в форме партийно-парламентской борьбы за власть и правовой борьбы за собственность.
- Антропологическим результатом систематического замирения модерных обществ является сам современный человек, каким мы его знаем по массовой культуре Запада.
- Несмотря на замиренный характер обществ модерна в них сохраняется принципиальная возможность интенсификации конфессиональных, моральных и иных противоречий до собственно политического противостояния, с переходом к открытой насильственной борьбе сторон в форме гражданской войны.
- Важнейшим дискурсивным условием сохранения внутреннего мира является самопонимание модерна как конфликт-ориентированной процедурной демократии, нейтральной к конкретным политическим содержаниям.
- Тотализирующие попытки различных идеологий холистского или фундаменталистского типа утвердить свою универсальную значимость означают отказ от традиционной для модерна формальной нормативности и возвращение к домодерной материальной нормативности определенных содержаний.
- С точки зрения исторического опыта модерна это означает, что попытки утверждения единственно истинного учения вновь открывают путь к гражданской войне.