Для последовательного ума ответ на сей вопрос нетруден.
Дело в том, что человек вообще, если предоставлен он самому себе, слишком плох для свободы.
Пусть каждый внимательно рассмотрит природу человеческую в собственном своем сердце, и он поймет, что если гражданская свобода принадлежит всем, то не остается никаких средств править людьми как целостной нацией.
Вот почему до возникновения христианства природным состоянием огромнейшего большинства людей всегда было рабство, а поелику всеобщий здравый смысл чувствовал необходимость сего порядка вещей, противу него никогда не выступали ни закон, ни философия».
Де Местр пишет об этом неспроста. Посланник Савойского короля при Российском дворе, пламенный реакционер, стремившийся дать философский ответ на вызов кровавой Французской революции, был обеспокоен планами императора Александра I по поводу отмены крепостного права. Де Местр был убежден, что резкое и непродуманное «освобождение» приведет государство к краху. Это фрагмент записки, в которой он, фактически предлагал себя как эксперта-консультанта по вопросам свободы и рабства.
Итак, он продолжает:
«Один из глубочайших мыслителей древности Аристотель говорил даже, «что есть люди, рожденные от природы быть рабами». Глядя на некоторые расы, чувствуешь крайнее искушение поверить ему; однако оставим метафизику и будем придерживаться неопровержимой вещественности».
Между тем, вот, что конкретно говорил о рабах Аристотель: «Раб по природе - тот, кто может принадлежать другому (потому он и принадлежит другому) и кто причастен к рассудку в такой мере, что способен понимать его приказания, но сам рассудком не обладает».
То есть, великий философ был уверен, что рабство именно природное свойство, от которого нельзя «освободиться».
Но приходит Христос и взгляд на рабство меняется. Апостол Павел говорит: «нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, Скифа, раба, свободного, но все и во всем Христос».
Как, то есть, нет? Отрицаются расовые и национальные различия, «природность» рабства?
Речь о другом – принявшие Христа, становятся «новым народом», как скажет позже Блаженный Августин, «гражданами Града Небесного». Здесь во временном и падшем мире они только странники, чающие Царствия Божьего.
Но ведь «земной град» и его законы тем самым вовсе не уничтожаются. Они существуют параллельно. Однако, теперь «небесное» начинает свою «экспансию» на земное.
Де Местр продолжает:
«Наконец, божественный закон явился на землю. И сразу же овладел он сердцами людей и переменил их настолько, что всякий добросовестный наблюдатель не может не отдать ему дань вечного восхищения. Прежде всего религия начала свой неустанный труд ради уничтожения рабства - дело не только не виданное, но и не мыслимое ни для какой иной религии, ни для какого другого философа или законодателя. Действовавшее божественным путем, христианство именно в силу этого и продвигалось вперед медленно, ибо все дела закона, чего бы они ни касались, творятся без поспешания; везде, где шум и сумятица, горячка и поруха, там, можно не сомневаться, царят преступление или безумие: Non in commotione Dominus [Не в поспешности [пребывает] Господь].
Итак, религия начала войну противу рабства и вела ее то в одном месте, то в другом, таким или иным способом, но неустанно и беспрерывно. Законодатели же, видя, что духовная власть освобождает их от части забот и трудов, начали постепенно споспешествовать благотворным ее начинаниям.
Наконец, в 1167 году папа Александр III провозгласил, что все христиане должны быть изъяты из рабского состояния. Вольтер, которого никак уж не заподозришь в симпатиях к религии, невольно восхищается той эпохой: «За один лишь этот закон имя сего папы сохранится в благодарной памяти всех народов».
Несомненно, так оно и должно быть, но, когда читаешь историю, надобно уметь это делать. Она ясно доказывает, что род человеческий в целостности своей пригоден для гражданских свобод лишь в той мере, насколько проникся он христианством.
Повсюду, где царствует другая религия, рабство вполне законно, а если христианство ослабевает, нация в точной сему пропорции делается менее пригодной для свободы».
Что дает де Местру основания для такого неполиткорректного заявления?
Снова апостол Павел: «Вы куплены дорогою ценою; не делайтесь рабами человеков». Действительно, сущность раба в том, что у него может быть только один хозяин. Если христианин раб Божий, то ни чьим иным рабом он быть не может.
Но апостол Павел развивает свою мысль парадоксально: «В каком звании кто призван, братия, в том каждый и оставайся пред Богом».
Как же так?
Феофилакт Болгарский толкователь XI века дает такое диалектическое объяснение:
«Это говорит не к одним рабам, но и к свободным, увещевая всех христиан ничего не делать для угождения людям и не повиноваться им, если их повеления противозаконны… Пред Богом присовокупил для того, чтобы чрез повиновение беззаконным владыкам не отпасть от Бога. Заботится о том и другом, то есть чтобы, с одной стороны, под предлогом повиновения Богу рабы не отпали от владык, а с другой, оказывая своим владыкам сверхдолжное повиновение, не отпали от Бога».
Таким образом, мы видим, что христианство устанавливает такую систему взаимодействия между «Градом Небесным» и «градом земным», которая дарует внутреннюю свободу гражданам первого. И даже, признавая свою зависимость от земных законов, и повинуясь им, они имеют высшую санкцию противится их вторжению в сферу законов «Града Небесного».
Младший современник де Местра великий диалектик Гегель, рассматривает пару раб и господин в их взаимодействии. О сознании господина он говорит:
«И только риском жизнью подтверждается свобода... Индивид, который не рисковал жизнью, может быть, конечно, признан личностью, но истины этой признанности как некоторого самостоятельного самосознания он не достиг. Каждое должно в такой же мере идти на смерть другого, в какой оно рискует своей жизнью, ибо другое для него не имеет большего значения, чем оно само…»
А вот, что он думает о рабе:
«Это сознание испытывало страх не по тому или иному поводу, не в тот или иной момент, а за все свое существо, ибо оно ощущало страх смерти, абсолютного господина. Оно внутренне растворилось в этом страхе, оно все затрепетало внутри себя самого, и все незыблемое в нем содрогнулось».
Может показаться, что эта трактовка далека от христианской. Но это не так. В первые века от Рождества Христова, принять крест означало готовность взойти на него совершенно не метафорично, абсолютно буквально и конкретно. То есть, христианин манифестировал свою готовность идти на смерть свою, но не «другого», как гегелевский господин. И вовсе не во имя подчинения кого бы то ни было или самоутверждения.
Таким образом, мы обнаружили трех взаимодействующих персонажей: свободного, господина и раба.
И перед нами встают естественные вопросы: может ли раб быть «освобожден» в результате некоего революционного действия? Есть ли рабы «по природе»? И вообще, нужно ли рабов освобождать?
Начнем с последнего: мы вполне можем рассматривать выбор раба быть рабом, как его свободный выбор, перед лицом риска смерти (по Гегелю) или даже без оного. Ведь рабство – это свобода от ответственности за свою судьбу. Это огромное облегчение для определенного типа людей.
Один из отцов либерализма Джон Стюарт Милль задается вопросом, а можно ли считать вариантом свободы выбор в пользу рабства:
«У нас и в большей части других цивилизованных государств признается недействительным обязательство, по которому человек продает себя в рабство или соглашается на подобную продажу; силу такого рода обязательств равно отрицают и закон, и общее мнение. Почему в этом случае власть индивидуума над самим собой подвергается ограничению, очевидно само по себе. Действия индивидуума, касающиеся только его самого, признаются не подлежащими ничьему вмешательству единственно из уважения к его индивидуальной свободе; свободный выбор индивидуума принимается за очевидное свидетельство, что избранное им для него желательно, или по крайней мере сносно, и его личное благо признается наилучше для него достижимым при том условии, если ему предоставлена будет свобода стремиться к этому благу теми путями, какие признает за лучшие. Но продажа себя в рабство есть отречение от своей свободы; это – такой акт свободной воли индивидуума, которым он навсегда отрекается от пользования своей свободой, и, следовательно, совершая этот акт, он сам уничтожает то основание, которым устанавливается признание за ним права устраивать свою жизнь по своему усмотрению. С минуты совершения этого акта он перестает быть свободным и ставит себя в такое положение, которое не допускает даже возможности предположить, чтобы он мог оставаться в нем по своей воле. Принцип свободы нисколько не предполагает признания за индивидуумом свободы быть несвободным. Признать за индивидуумом право отречься от своей свободы не значит признавать его свободным».
Итак, ответ Милля – отрицательный. Между тем, свобода – это неотъемлемое свойство человека, как такового, как создания Божия, как Его образа…
Значит, не все так однозначно. Если и не буквально продать себя в рабство, но принять эту роль можно совершенно «свободно». А значит, в таком случае, «освобождение раба» условным «Спартаком» невозможно? Думается, весь тот исторический путь, который прошло человечество со времен первой попытки тотального «освобождения» - Французской революции, породившей острую реакцию де Местра – отвечает на этот вопрос.
Опыт сей свидетельствует о том, что рабский тип самовоспроизводится в любых условиях. И даже в условиях официально провозглашенных прав и свобод он никуда не исчезает. Ведь свобода – это всегда вызов, на который надо отвечать, делая все ту же «гегелевскую» ставку. Поставить жизнь на кон? Кому это надо? Многие ли готовы поставить под угрозу даже просто комфорт? Тем более, когда жизнь становится все «увлекательней», когда чудеса «града земного» зачаровывают даже многих из тех, кто как-то попытался двигаться в сторону «Града Небесного»…
Но означают ли эти ответы, что и свободные должны отказаться от своей свободы? Никоим образом. Ведь, собственно, ставка не стала выше. Жизнь всегда одна и всегда твоя. И ты всегда свободен ею распорядиться.
Но что это может значить в политической плоскости? Ответ на этот вопрос нужно искать, только учитывая сказанное Аристотелем, де Местром, Миллем, Гегелем. Между тем эгалитарный догматизм мира Модерна-Постмодерна все это принципиально игнорирует, что и провоцирует «кризис демократии», из которого и нет никакого эгалитарного выхода…