Богослов и историк Георгий Флоровский писал:

«В системе Петровских преобразований Церковная реформа не была случайным эпизодом. Скорее, напротив. В общей экономии эпохи эта реформа была, вряд ли не самой последовательной и принципиальной. Это был властный и резкий опыт государственной секуляризации (“перенесение к нам с Запада т. ск. еретичества государственного и бытового,” заметил однажды Голубинский)...

Опыт этот удался. В этом весь смысл, вся новизна, вся острота, вся необратимость Петровской реформы...

Конечно, у Петра были “предшественники,” и реформа уже до него “подготовлялась.” Однако, эта подготовка еще не соизмерима с самой “реформой,” – и Петр слишком мало похож на своих предшественников. Несходство это не только в темпераменте; и не в том, что Петр “повернул к Западу.” В западничестве он не был первым, не был и одиноким в Москве конца XVII-го века. К Западу Московская Русь обращается и поворачивается уже много раньше. И Петр застает в Москве уже целое поколение, выросшее и воспитанное в мыслях о Западе, если и не в западных мыслях. Он застает здесь уже прочно осевшую колонию Киевских и “литовских” выходцев и выученников, и в этой именно среде находит первое сочувствие своим культурным начинаниям. Новизна Петровской реформы не в западничестве, но в секуляризации. Именно в этом реформа Петра была не только поворотом, но и переворотом. “Сочинил из России самую метаморфозис или претворение,” по выражению современника. Так реформа была задумана, так она была воспринята и пережита. Сам Петр хотел разрыва. У него была психология революционера. Он склонен был скорее преувеличивать новизну. Он хотел, чтобы все обновилось и переменилось, – до неузнаваемости. Он сам привык и других приучал о настоящем думать всегда в противопоставлении прошлому. Он создавал и воспитывал психологию переворота. И именно с Петра и начинается великий и подлинный русский раскол...

Раскол не столько между правительством и народом (как то думали славянофилы), сколько между властью и Церковью. Происходит некая поляризация душевного бытия России. Русская душа раздваивается и растягивается в напряжении между двумя средоточиями жизни, церковным и мирским. Петровская Реформа означала сдвиг и даже надрыв в душевных глубинах...

Изменяется самочувствие и самоопределение власти. Государственная власть самоутверждается в своем самодовлении, утверждает свою суверенную самодостаточность. И во имя этого своего первенства и суверенитета не только требует от Церкви повиновения и подчинения, нo и стремится как-то вобрать и включить Церковь внутрь себя, ввести и включить ее в состав и в связь государственного строя и порядка. Государство отрицает независимость церковных прав и полномочий, и сама мысль о церковной независимости объявляется и обзывается “папизмом.” Государство утверждает себя самое, как единственный, безусловный и всеобъемлющий источник всех полномочий, и всякого законодательства, и всякой деятельности или творчества. Все должно стать и быть государственным, и только государственное попускается и допускается впредь. У Церкви не остается и не оставляется самостоятельного и независимого круга дел, – ибо государство все дела считает своими. И всего менее у Церкви остается власть, ибо государство чувствует и считает себя абсолютным. Именно в этом вбирании всего в себя государственной властью и состоит замысел того “полицейского государства,” которое заводит и учреждает в России Петр...»

Это была петровская утопия – сочинить и утвердить «регулярную» жизнь. Победить русский хаос регламентами, изобретенными для всякого возможного случая, и построить идеальное государство-машину. Петр, действительно обладал уже новым сознанием человека Модерна, проективно-утопическим.

При этом, невольно вспоминаются основополагающие принципы Муссолини: «Всё для государства, всё во имя государства, ничего помимо государства»…        

Однако нельзя сказать, что Петр, всячески притесняя церковную иерархию, как институт откровенно анти-модернистский, был врагом Христа. Грубо, цинично пародируя обряды и священство в пьяных оргиях своего Всешутейшего собора и тем самым подрывая его авторитет, он не глумится над самим Создателем. Историк церкви Антон Карташев дает такую характеристику личной религиозности царя:

«Петр не только по заведенному порядку обставлял важные государственные события обычными церковными церемониями, но и в своих манифестах и заявлениях часто делал откровенные религиозные оценки переживаемых событий. И это не только в горькие, но и в радостные минуты. В 1711 г., окруженный в Прутском походе турками и едва не попавший в плен, Петр смиренно пишет: «Понеже так воля Божия благоволила, грехи христианские не допустили… Однако ж Господь Бог наших людей ободрил». Трезвый позитивный ум Петра не доводил его до мертвого деизма. Петр хранил в своем сердце образ живого библейского Бога. По свидетельству Нартова Петр «был истинный богопочитатель и блюститель веры христианской. Подавая многие собою примеры того, говаривал о вольнодумцах и безбожниках так: «кто не верует в Бога, тот либо сумасшедший, или с природы безумный. Зрячий Творца по творениям познать должен». «Колико Петр Великий не терпел суеверия, толико, напротив, божественные почитал законы и чтение Св. Писания, Ветхого и Нового Завета любил. О Библии говаривал его Величество: «Сия книга премудрее всех книг: она учит познавать Бога и творения Его и начертывает должности к Богу и ближнему: разуметь в ней некоторые места яснее потребно вдохновение свыше. Учиться небесному – отвергнуть должно земные страсти». Свое живое чувство Промыслителя и воли Божией, проникающей дела человеческие, Петр очень искренно выражал своими словами. Когда в 1721 г., после торжественного молебна по случаю Ништадского мира, венчавшего успехом его большую северную имперскую программу, Петру подносили титул императора, он сказал: «зело желаю, чтоб наш весь народ прямо узнал, что Господь Бог прошедшей войной и заключением сего мира нам сделал. Надлежит Бога всею крепостью благодарить. Однако ж, надеясь на мир, не надлежит ослабевать в воинском деле». Бесспорно, Петру родствен был утилитарный практический взгляд на роль религии в деле государственном, но он не исключал в Петре глубокого и живого понимания религии. Один из его заграничных выучеников, молодой инженер и затем знаменитый историк В.Н. Татищев, заразившись заграницей буйным рационализмом, развязно болтал, издеваясь над Библией и разными церковными непорядками, Петр вызвал его для личного выговора. При этом фигурировала и знаменитая дубинка. Петр прикрикнул на него: «Как же ты осмеливаешься ослаблять такую струну, которая составляет гармонию всего тона? Да ты же не с должным еще уважением касался и до неких мест Св. Писания, чем уже ты, бездельник, и успел соблазнить многих бывших с тобой в компании. Я тебя научу, как должно почитать оное и не разрывать цепи, все в устройстве содержащей». И, ударив дубинкой, прибавил: «не соблазняй верующих честных душ; не заводи вольнодумства, пагубного благоустройству; – не на тот конец старался я тебя выучить, чтобы ты был врагом общества и Церкви». Здесь мотивировка религии звучит утилитарно. Это характерно для теоретического мировоззрения Петра. Но его религиозная психика была живая и полная. Не терпя невежественного культового суеверия, Петр сам привычно любил богослужебное благолепие, с увлечением часто сам читал апостола и интересовался деталями церковных чинопоследований. Он был достаточно умен и талантлив, чтобы модный и свойственный ему рационализм и утилитаризм могли исказить в нем полную православную религиозность».

Петровская личная религиозность была тесно связана с его убежденностью в собственной, от Бога ниспосланной высшей миссии. И он считал немыслимым «согласовывать» ее с мнением церковных иерархов. Больше того, само духовенство обязано было служить его проекту.

Флоровский полагал: «Петровская Реформация разрешилась протестантской псевдоморфозой церковности. … Начинается “вавилонское пленение” Русской Церкви...

Духовенство в России с Петровской эпохи становится “запуганным сословием.” Отчасти оно опускается или оттесняется в социальные низы. А на верхах устанавливается двусмысленное молчание. Лучшие замыкаются внутри себя, – уходят во “внутреннюю пустыню” своего сердца, ибо во внешнюю пустыню в XVIII-м веке уходить не дозволялось. Эта запуганная скованность “духовного чина” есть один из самых прочных итогов Петровской Реформы. И в дальнейшем Русское церковное сознание долгое время развивается под этим двойным торможением – административным приказом и внутренним испугом...».

И это верно. Но, как ни парадоксально, в петровской церковной реформе был и положительный момент. Она ликвидировала, вообще сняла с повестки заявку на то, что «Третий Рим» «благочестием всех превзыде». Сначала Смута, потом Раскол стали страшной платой за эту духовную гордыню.

Весьма ценимый Петром митрополит Ростовский, впоследствии канонизированный Димитрий, писал: «Окаянное наше время! И не знаю, кого прежде надобно винить, сеятелей или землю, священников или сердца человеческие, или тех и других вместе? Иереи небрегут, а люди заблуждаются, иереи не учат, а люди невежествуют, иереи слова Божьего не проповедуют, а люди не слушают и слушать не хотят. С обеих сторон худо: иереи глупы, а люди неразумны… О, окаянные иереи, не радящие о доме своем!».

Петр ли виновен в их окаянстве? Стали они такими в результате «книжной справы» и Раскола? Нет, эти явления стали как раз, напротив следствием все того же, уже имевшегося в наличии окаянства.

Николай Каптерев отмечает, что святой Димитрий регулярно сталкивался с примерами деградации духовенства: «Один игумен спрашивал Димитрия Ростовского: когда жил Илия пророк, по Рождестве или до Рождества Христова? Маккавеи жили после апостолов? Один духовный чин говорил: «которым ножем св. Пётр усёк Малхово ухо, тем впоследствии св. Илия перерезал жрецов вааловых». Подобные вопросы свидетельствуют о великой путанице, царившей в умах священнослужителей XVII-XVIII веков относительно библейских и церковно-богослужебных фактов, о низком религиозноумственном развитии духовенства».

«Праведное царство» полностью обанкротилось. И Петр на его месте создает новый, казалось бы, совершенно светский, совершенно милитаристский проект. Однако, какова была его сверхзадача? Вообще, имелась ли она?

Собственно, она была задана еще при его рождении. И она была милитаристской, но отнюдь не светской. Симеон Полоцкий, ученый монах, наставник царских детей и апологет великой всеправославной миссии Московского государя, пишет такие стихи:

«Радость велию сей месяц май явил есть,

а преславный царь Алексей царевича Петра родил есть.

Вчера преславный Царьград от турок пленися,

ныне избавление преславно явися.

О, Константине граде, зело веселися,

и святая София соборная церкви просветися.

Преславный родися ныне нам царевич,

великий князь московский Петр Алекссевичь.

Тщится благочестием вас укренити

и всю бусорманскую ересь низложити».

Разумеется, можно сказать, мол мало ли что монах написал… Однако есть свидетельство тому, что Петр рассматривал именно указанную в стихах задачу как свою миссию.

Однажды на праздновании дня рождения наследника престола Павла Петровича генерал-фельдмаршал Миних сказал Екатерине II: «Я желаю, чтобы, когда великий князь достигнет семнадцатилетнего возраста, я бы мог поздравить его генералиссимусом российских войск и проводить в Константинополь, слушать там обедню в храме Святой Софии. Может быть, назовут это химерою, так же как называли химерою строение балтийского порта в Рогервике. Но я могу на это сказать только то, что Великий Петр с 1695 года, когда в первый раз осаждал Азов, и вплоть до своей кончины не выпускал из виду своего любимого намерения – завоевать Константинополь, изгнать турок и татар из Европы и на их место восстановить христианскую греческую империю». 

Миних поступил на русскую службу лишь в 1721 году, и сам, разумеется, в Азовском походе никак не мог участвовать. Соответственно, о глобальных планах Петра и их мотивах он мог слышать только лично от него и его окружения уже в последний период царствования первого императора.

И вот с тех пор и вплоть до крушения Империи замысел Петра становится ее скрытой (то и дело, впрочем, проявлявшейся вполне отчетливо) целью.

Стоит вспомнить, что и в Великое посольство Петр отправлялся именно в целях создания международного союза против османов. Однако, был втянут Августом Сильным в антишведскую коалицию и на долгие годы увяз в противостоянии с Карлом XII.

То есть, Петр (с чем не поспоришь) сознательно создавал из архаичной и неповоротливой Руси военную машину. Именно нужды войны диктовали логику реформ. У них, что тоже подчеркивается большинством исследователей, не было четкого плана. Ярость Петра в их реализации диктовались не только буйным нравом, не только стремлением «учинить метаморфозис» на любимый им западный манер, но и тем, что миссия, его воодушевлявшая, как он считал, оправдывала любые жертвы.

Собственно, Петр «распинал» «ветхую» Россию ради новой, всемирно-имперской. И в этом парадокс его личной веры… Которая была достаточно своеобразной и, в главном – не русской.

Очень многое о личности Петра можно понять, если взглянуть на икону, которая сопровождала его в походах, перед которой он, по преданию молился и, принимая решение об основании Санкт-Петербурга, и перед Полтавой, и она же стояла в его изголовье в смертный час. Это, казалось бы вполне традиционный образ Спаса нерукотворного. Однако изображен Христос настолько неканонично, что иных православных и сегодня буквально в оторопь берет при взгляде на Него. Глядеть в глаза Такому Христу действительно непросто. Это Иисус в терновом венце, с каплями крови, выступающими из-под него, и крайне необычным для русской иконописи ликом.

И именно на Него взирал Петр…

Вообще, западные путешественниками часто называли «русским богом» Николу. Алексей Лидов историк и теоретик искусства пишет об этом феномене так: «Среди прочих святых они больше всего чтут Николая угодника и воздают ему почти божеские почести» — сообщает о русских в 1578 г. итальянец Александро Гваньини ("Описание Московии"), отмечая факт совершенно исключительного почитания св. Николая на Руси, которому поклоняются как Богу.  Именование св. Николая «русским богом» встречается и в других свидетельствах иностранцев, которых поражала эта особенность русского православия.

Представление о св. Николае как о боге было широко распространено в народной среде, где Никола ассоциировался с древними, еще языческими, божествами; кроме того, известны случаи, когда он почитался как «четвертое» лицо Св. Троицы, а дни его памяти чтились выше основных христианских праздников. На иконах Никола мог изображаться на месте Христа в центре композиции Деисуса, где к нему с молитвой обращается сама Богоматерь. Известна псковская икона XIV в., на которой Никола держит в левой руке раскрытое евангелие с надписью «Евангелие от Николы...». Иконы с изображением св. Николая были настолько широко распространены и почитаемы, что иностранцы в XVII в. могли назвать любую икону «николаем (mikola)», используя личное имя святого как собирательное обозначение православного образа».

Характерно, что незадолго до рождения Петра случилось очень, скажем так, знаковое чудо. В селе Спасском, близ города Томска, в 1666 году некий иконописец, по заказу крестьян принялся писать икону святого Николая. Он сделал прорись лица угодника, чтобы на следующий день работать красками. Но на утро он увидел на доске очертания Нерукотворного образа Христа! Дважды он восстанавливал черты Николая Угодника, и каждый раз сквозь них проступал лик Спасителя. И наконец, до иконописца и до заказчиков дошло, что это неспроста… Так Иисус «прорывался» к впавшим в язычество и одновременно духовную гордыню русским людям.

Образ был признан чудотворным. Как, кстати, и икона, принадлежавшая Петру. Сегодня она в Спасо-Преображенском соборе Санкт-Петербурга.

Ну, и какой во всем этом, скажете смысл? Для людей далеких от веры – никакого. Но история России, на всем ее протяжении неразрывно связана с православием, и все ее смыслы из него вытекают, так или иначе. Что же сделал в духовном смысле Петр?

Он стер с «доски» «русского бога», но он не дал и явственно проступить на ней лику Христову, слишком обильно, покрыв ее имперским пурпуром, смешанным с кровью…