Например, в 1477 г. во время войны с Бургундией Людовик повелел изгнать из только что захваченного города Арраса 12 тыс. человек и заменить их таким же количеством людей из других регионов Франции. Внешне это очень похоже на выводы из Новгорода, происходившие немногим позже. Но есть и серьёзные отличия, хорошо подчёркивающие московскую специфику. Во-первых, аррасские депортации производились в период войны, меж тем как выводы из Новгорода – в мирное время, через десять лет после его присоединения, и стали нарушением договора великого князя с новгородцами. Во-вторых, аррасский эксперимент полностью провалился. Вот что пишет современный биограф Людовика XI Жак Эрс: «...злосчастная попытка колонизации продлилась недолго. Уже в декабре 1482 года [т.е. ещё при жизни Людовика] беглецам, поселившимся в землях Максимилиана [эрцгерцога Австрии] и депортированным во французские города, разрешили вернуться. Многим из них вернули имущество... После смерти короля Людовика Карл VIII тотчас отпустил на все четыре стороны переселенцев, силой привезенных в Аррас, позволив им вернуться на родину или уехать в другие места, куда пожелают, “дабы жены и дети их могли лучше жить и снискать себе все насущное”»[1]. Возможно, по своей личной склонности к произволу Людовик не слишком отличался от Ивана, но социальные, политические, правовые и культурные особенности Франции не давали ему возможности развернуться.
Весьма интересно сравнить, как решался вопрос о передаче власти у французских Валуа и у московских Рюриковичей. В 1440 г. будущий Людовик XI, тогда наследник престола (дофин), становится одним из главных вождей феодального восстания против своего отца Карла VII. После подавления восстания Людовик почему-то не только не закован в кандалы, но получает в управление провинцию Дофинэ и продолжает конфликтовать с отцом. Затем он бежит в Бургундию, где ведёт себя как явный враг короля. У Карла к тому времени уже есть сын от второго брака (тоже Карл), но, странное дело, он не провозглашает его наследником и не лишает Людовика права на престол, хотя при этом панически боится, что тот может организовать его отравление. После кончины Карла VII мятежный дофин без проблем становится новым королём. И тут новая загадка, если смотреть на это дело с московской точки зрения: Людовик не трогает своего младшего брата, а напротив, даёт ему в наследственное владение герцогство Беррийское. Результаты этой вроде бы очевидной глупости сказываются уже через четыре года – Карл Беррийский делается одним из лидеров феодальной Лиги общественного блага, объявившей войну королю. Потом братья ещё не раз ссорились и мирились, но умер Карл Беррийский не «в железях». В правление сына Людовика Карла VIII его дальний родственник (и возможный претендент на престол) герцог Луи Орлеанский возглавил против королевской власти мятеж, потерпел поражение и угодил в темницу, но через три года его освободили. Когда бездетный Карл VIII преставился, Луи стал королём Франции Людовиком XII. У него никак не рождался наследник, но он в связи с этим не сажал в тюрьму своих племянников, один из которых (вовсе ему не симпатичный) стал потом королём Франциском I.
Вряд ли французские монархи были более гуманными людьми, чем их московские коллеги, но очевидно закон о престолонаследии, который с XIV века относился к числу основных законов королевства, что-то для них значил, равно как и для французского общества. Трон автоматически передавался старшему сыну монарха, в случае же пресечения правящей фамилии – старшему принцу крови, т.е. представителю той ветви дома Капетингов, которая ранее других взяла начало от королей. Французские юристы XV в. писали, что во Франции корона наследуется в силу права, и потому король не может ею свободно распоряжаться и передавать по своей воле, «король не может лишить наследства своего сына без причины справедливой, священной и разумной, а также и без суда; и необходимо, чтобы все это было совершено в присутствии представителей трех сословий королевства, самого короля и 12 пэров; необходимо, чтобы причина лишения сына наследства была им всем известна и перед ними или их депутатами изложена и чтобы выслушан был сын и проведен обычный судебный процесс» (Ж. Жувенель дез Юрсен). Единственный прецедент лишения законного наследника короны – случай дофина Карла (будущего Карла VII), сына безумного Карла VI, произошедший во время Столетней войны. Пользуясь болезнью мужа, королева-регентша Изабелла через голову дофина передала престол своему внуку-младенцу – сыну английского короля Генриха V и её дочери Екатерины. Но «именно после этого прецедента право неотчуждаемости французской короны окончательно утвердилось, так что впоследствии попыток обойти права законного наследника больше не было».[2] Так же чётко во французском законодательстве был прописан институт регентства: в случае малолетства короля, от его имени правила либо королева-мать, либо старший принц крови; издаваемые от их имени акты имели ту же силу, что и подписанные королём.
Во Франции профессия юриста уже с XII столетия являлась уважаемой и востребованной, а к XV веку судейские (оффисье) стали весьма влиятельной социальной группой. Капетинги активно использовала её для борьбы с претензиями феодальной знати – юристы, опираясь на положения римского права, обосновывали суверенитет королевской власти. Но с другой стороны, правовая легитимация последней со временем начинает её же и ограничивать, монархи сами неожиданно стали попадать в юридические ловушки, расставленные для других. Так, Парижский Парламент (верховный суд Франции) был обязан регистрировать все королевские указы, и в случае несоответствия нового закона старым сообщать об этом королю, предлагая свои возражения или замечания (право ремонстрации). Впервые этим правом Парламент воспользовался в 1338 г. Но с XV века практика регистрации королевских актов, по словам российского специалиста по истории Парламента С.К. Цатуровой, приобретает со стороны судейских «характер оппозиции»: конец столетия отмечен «постоянными конфликтами Людовика XI с верховными ведомствами [кроме парламента, это ещё и Счётная и Налоговая палата], отраженными в его обширной переписке. Лейтмотивом этих писем на протяжении долгого правления Людовика XI оставались приказы, просьбы и увещевания короля к верховным ведомствам утвердить и зарегистрировать его указы»[3].
При Карле VIII Парламент отказался одобрить намерение короля собрать в свою пользу десятину с французского духовенства, и королю пришлось отступить. Во время нахождения Франциска I в испанском плену в 1526 г. Парламент вёл себя как орган, исполняющий его обязанности, и даже вступил в конфликт с королевой-матерью. Король, вернувшись домой, немедленно отменил все парламентские постановления, подрывавшие полномочия регентши. Судейские подчинились, но сделали недвусмысленное заявление: «Мы хорошо знаем, что Вы выше законов и что никакая внешняя сила не может принудить Вас соблюдать законы и ордонансы, но мы полагаем, что Вы не должны желать всего, что в Вашей власти, но лишь того, что сообразно с разумом, благом и справедливостью, а это и есть юстиция». Французские мыслители XIV – XVI веков считали Парламент «уздой от тирании» и уподобляли его древнеримскому Сенату.
Таким образом, юристы, по сути, стали претендовать на роль особой судебной власти Франции, контролирующей законодательную деятельность короны. Положение парламентских судей было довольно устойчивым, их невозможно было лишить должностей, иначе как за какое-то тяжёлое преступление по приговору их же коллег. Уже с конца XV века судейские должности могли фактически покупаться и передаваться по наследству, что создавало определённую автономию оффисье от королевской власти. Кроме Парижского, в каждой провинции существовал свой парламент, который также имел право ремонстрации на местном уровне. Разумеется, когда монархам было очень нужно, они продавливали свои указы, ломая сопротивление судейских, но в общем Валуа стремились скорее к компромиссу, чем к конфликту с этой важной корпорацией, без которой управление королевством было немыслимым. «…Французское королевство… своим спокойствием… обязано бесчисленным законам, охраняющим безопасность всего народа от посягательств со стороны королей», - писал в начале XVI века Никколо Макиавелли. Излишне, наверное, напоминать, что юристов как таковых в России не было до середины XIX столетия.
Во Франции с XIV века, пусть и нерегулярно, созывалось сословно-представительное собрание – Генеральные штаты, с которыми монархи обсуждали важнейшие вопросы жизни страны. Реальная политическая их роль была невелика (хотя они и пытались её играть в периоды кризисов 1356 и 1413 гг.), но это был выборный орган, участие в котором приучало дворян, духовенство и горожан к участию в общественной жизни и к смелым политическим теориям. Например, на заседании Генеральных штатов в 1484 г. один из депутатов от дворянства мог произнести такую речь: «…короли изначально избирались суверенным народом… Каждый народ избирал короля для своей пользы, и короли, таким образом, существуют не для того, чтобы извлекать доходы из народа и обогащаться за его счет, а для того, чтобы, забыв о собственных интересах, обогащать народ и вести его от хорошего к лучшему. Если же они поступают иначе, то, значит, они тираны и дурные пастыри… Как могут льстецы относить суверенитет государю, если государь существует лишь благодаря народу?» Речь эта, по свидетельству современника, «была выслушана всем собранием очень благосклонно и с большим вниманием». И хотя как раз с конца XV века значение Генеральных штатов резко падает, в ряде областей (Бретань, Бургундия, Лангедок, Прованс и др. – почти четверть Франции) не прекращали успешно действовать местные штаты, и значение их было весьма велико. Взносы в королевскую казну в «штатских» землях «определялись не одной лишь монаршей волей, а компромиссом между запросами короля и тем, что соглашались вотировать провинциальные собрания, которые потом сами и организовывали сбор налога»[4].
Французские монархи вынуждены были считаться и со знатью, хотя, конечно, её значение неумолимо падало. Макиавелли писал, что у французской аристократии «есть свои привилегии, на которые королю посягать небезопасно». Ещё при Людовике XI она могла оказывать ему вполне успешное вооружённое сопротивление и диктовать королю условия мира (упомянутое выше восстание Лиги общественного блага в 1465 г.) Принцы крови имели неоспоримое право заседать в Королевском совете, высшем органе управления государством, и нередко составляли там оппозицию тем или иным монаршим инициативам. Король не мог требовать от дворянина чего-либо, ущемляющего его честь и совесть. В статутах рыцарского ордена св. Михаила, основанного Людовиком XI в 1469 г., говорилось, что в случае войны короля с «естественными сеньорами» рыцарей последние могут воевать на стороне первых. Если король нарушал права рыцаря, тот имел право выйти из ордена и даже мог требовать суда и наказания короля. Военная служба, в связи с наличием в стране постоянной армии, не была для дворян обязательной.
Символическим выражением ответственности монархов перед их подданными были «клятва королевству» и «обещание церкви», которые приносились при коронации и миропомазании. Церкви обещалось сохранять в полной мере всю церковную юрисдикцию над клириками и мирянами и все личные и имущественные иммунитеты; королевству клялись в том, что «всеми силами пресечены будут всяческие несправедливости и хищения, во всех судебных решениях будут придерживаться милосердия и справедливости, дабы благой и милосердный Бог и меня и вас осенял своей любовью».
В области теории по вопросу о границах королевской власти мнения французских юристов разделились. Большинство, работавшее на монархов, доказывало, что юридически король ничем не ограничен, что он сам есть закон, пределы его власти полагает лишь Бог и Его заповеди. Принцип «что угодно государю, имеет силу закона» встречается во французских сборниках права и юридических трактатах с XIII века Меньшинство, напротив, подчёркивало зависимость короля от действующих законов: «Франция управляется монархической властью, но эта власть не абсолютна, она сама управляема определенными законами… Франция — это наследственная монархия, умеряемая законами». Но и те, и другие отличали «истинную» монархию, стремящуюся к справедливости и прислушивающуюся к «добрым советам» подданных, от тирании, руководствующейся лишь личным произволом правителя. Тираном становится тот, кто «управляет народом не по праву», тираны «всегда жаждут власти и, пренебрегая справедливостью, заботятся не о спокойствии подданных и какой-либо их пользе, а набираются сил и духа, чтобы задавить их тяжкой кабалой налогов и страхом», но «тот, кто не желает охранять справедливость, не достоин королевского сана».
Некоторые оппозиционные авторы напрямую оправдывали сопротивление тиранической власти: «…тогда лишь властям и государям надлежит повиноваться и страшиться их, когда полученной от Бога властью законно пользуются и должным порядком вершат справедливость… Разве не могут главные и старшие люди королевства, когда государство разорено и опустошено, ради общественного опасения объединиться воедино и заставить дурного правителя, чтобы после стольких зол он управлял законным порядком, в соответствии с божественными и человеческими законами, похвальными обычаями, пользуясь советом могущественных и мудрых людей?» (Т. Базен).
Французские юристы проводили чёткую границу между собственностью короля и собственностью его подданных. Ж. Жувенель дез Юрсен, обращаясь к Карлу VII разъяснял: «Что принадлежит мне, то не ваше... вы владеете своим доменом, а всякий другой — своим». Поэтому уплата налогов в общественном сознании воспринималась не как автоматическая обязанность подданных, а как «помощь», которую они оказывали своим правителям в трудную минуту. «Взимание налогов без согласия налогоплательщиков (согласие же можно получить, если просьба о помощи основана на праве) расценивалось как кража чужого имущества, деяние бесчестное и преступное»[5]. На практике, разумеется, короли такие «кражи» совершали нередко.
В отличие от Франции в Англии к XV веку не существовало закона о престолонаследии. В этом смысле она как будто напоминает Московское государство, но сходство это совершенно поверхностное. Де-факто в Москве порядок престолонаследия установился – от отца к старшему сыну, другое дело, что, как показывает история с возвышением и опалой Дмитрия Внука, самодержец мог распорядиться престолом по своей воле, которой ничто не препятствовало. В Англии же не было не только формального, но и фактического порядка престолонаследия, поскольку английская корона нередко была объектом борьбы различных сил. Таким образом, троном мог распорядиться не только король, но и его конкуренты – дьявольская разница! При этом каждый захват престола имел обязательное юридическое оформление.
Характерна речь, которую анонимный хронист вложил в уста архиепископа Кентерберийского на коронации Иоанна Безземельного (1199): «Пусть Ваша милость знает, что ни у кого нет права наследовать королевскую власть до тех пор, пока, призвав Святой Дух, он не будет избран благодаря превосходству его достоинств, подобно Саулу, которого Бог поставил над его народом, хотя он не был сыном короля и даже не принадлежал королевскому роду, и подобно Давиду, сыну Иессея, который наследовал ему, потому что первый был достоин королевского сана, а второй благодаря своей набожности и человечности. Таким образом, очевидно, что тот, кто выделяется во всем королевстве своими способностями, должен быть поставлен править всеми. Но если кто-то в семье покойного короля настолько превосходит других, его избрание должно быть одобрено всеми охотно и незамедлительно». Т.е. королевская власть в идеале должна принадлежать самому достойному человеку в королевстве – вполне демократический дискурс!
Устройство английского средневекового политикума (сильные монархи - сильные подданные) породила длительную традицию политических конфликтов/компромиссов. В результате одного из них родилась Великая хартия вольностей (1215), утверждавшая права и свободы баронов и горожан, в частности, там говорилось, что налоги «не должны взиматься в королевстве нашем иначе, как по общему совету королевства нашего», состоящего из «архиепископов, епископов, аббатов, графов и старших баронов». В результате другого – возник орган народного представительства, парламент (1265), ставший местом согласования интересов короны и сословий (дворянства, духовенства, горожан). С начала XIV века английские короли при коронации давали клятву хранить «законы и обычаи» страны.
Конечно же, не случайно, что первый европейский теоретик тираноборчества именно англичанин – Иоанн Солсберийский (XIII в.), писавший в своём «Поликратике»: «Убить тирана не просто правомерно, но правильно и справедливо. Ибо кто бы ни взял меч, должен от меча погибнуть... поэтому законно поднять оружие против того, кто обезоружил законы, сила общества должна яростно обрушиться на того, кто стремился уничтожить общественные силы». В XV веке юрист Джон Фортескьё в сочинении «Похвала законам Англии» одним из первых описал английскую монархию как результат общественного договора: «...король Англии не может по своему произволу изменять законы своего королевства, потому что он господствует над своим народом не в силу одной лишь власти короля, но в силу власти политической... Король поставлен для охраны законов, а также жизни и имущества своих подданных, и власть, которую он имеет, получена им от народа, так что он и не должен претендовать на какую-либо другую власть над своим народом».
Тираноборчество в средневековой Англии было не только теорией, но и практикой. Недаром французы считали, что англичане склонны «менять королей, когда им заблагорассудится». В 1327 г. был низложен король Эдуард II. «В длинном списке выдвинутых парламентом обвинений, зачитанных королю епископом Орлетоном 20 января в замке Кенилуэрт, на первом месте значилась неспособность Эдуарда к управлению государством. Королю также вменялось в вину, что он позволял править вместо себя другим лицам, причинявшим вред народу Англии и ее церкви… Многие подданные короля были несправедливо осуждены на смерть, заключение или изгнание. Нарушая коронационную клятву, в которой он обязался “осуществлять правосудие”, Эдуард следовал не истине, а собственной выгоде, позволяя так же поступать своим фаворитам. Последнее обвинение превращало низложение Эдуарда II в результат нарушения договора между ним и его подданными»[6].
В 1399 г. был свергнут король Ричард II. Специальная комиссия из представителей духовенства и юристов пришла к выводу, что «лжесвидетельства, святотатства, содомии, лишения имущества собственных подданных, обращения своих людей в рабство, неспособности к управлению, всего того, к чему король Ричард имел склонность, были достаточны... для его низложения». В ноябре 1461 г. парламент обвинил в государственной измене, узурпации короны и, как следствие этого, в нарушении божественного, человеческого и природного законов всех королей Ланкастерской династии — Генриха IV, Генриха V и Генриха VI. «Ради всеобщего благополучия и примирения всех англичан» «узурпатор» Генрих VI подлежал низложению. Позднее Ричард III, отстраняя от власти своих племянников, тоже опирался на специальный парламентский акт. Понятно, что в условиях войны Алой и Белой Розы указанные акты XV столетия во многом просто легитимировали право сильного, но характерно и то, что такая правовая легитимация была необходима.
С конца XV века, после воцарения Тюдоров, королевская власть в Англии резко усилилась, но тем не менее была далека от абсолютной. Права на престол первого представителя новой династии Генриха VII оспаривались многочисленными конкурентами всё его правление, но важнее другое. Во-первых, у британских монархов не было постоянной армии. Во-вторых, они не могли вводить новые налоги без согласия парламента. Последний, в отличие от Генеральных штатов, собирался достаточно регулярно и кроме того имел право согласия на принятие новых законов и право импичмента в отношении королевских министров. Тюдоры сделали парламент более покорным и проводили многие свои решения «в обход»: не налог, а принудительный заём без возврата долга, не закон, а указ, получающий фактическую силу закона и т.д. И всё же сама процедура согласования всех этих «обходов» существенно отличалась от простого не обсуждаемого повеления.
Институт парламента не был поколеблен даже при пресловутом Генрихе VIII, памятном широкой публике казнями своих жён и канцлеров. Все основные нововведения этого монарха с несомненно тираническими замашками, в том числе и реформа церкви, проходили через утверждение парламентом. Даже для того, чтобы перед смертью Генриха утвердить новый порядок престолонаследия, понадобилось специальное парламентское постановление. Судьи в королевских судах, хоть и назначались монархом, но имели определённую самостоятельность и «не раз отказывались исполнять предписания о незаконных арестах или повеления, нарушавшие частные права», что «полагало некоторый предел правительственному произволу и сохраняло в народе уважение к судебной власти»[7]. Кроме коронных судей, были и местные выборные мировые судьи. С XII века в Англии действовал суд присяжных. Первый учебник для юристов был издан в конце того же столетия.
Английская аристократия – пэры, образовывавшие верхнюю палату парламента, находились в гораздо большей зависимости от королевской власти, чем французские герцоги и графы, в частности, они, подобно московским «княжатам», благодаря целенаправленной политике монархов, далеко не всегда владели теми землями, которые указывались в их титуле: «...в XVI веке граф Эссекс, например, не имел никакого отношения к землям графства Эссекс, а земли графа Оксфорда располагались где угодно, только не в Оксфордшире»[8]. Но всё же пэры обладали важными привилегиями: были подсудны только суду «равных», могли быть арестованы только за государственную измену или тяжкое уголовное преступление, были свободны от вызовов в суд, принесения судебной присяги, к ним не применяли пыток и позорных видов казни.
Поскольку тюдоровская бюрократия была крайне немногочисленна, власть в провинции (т.е. должности мировых судей и шерифов) реально принадлежала местному дворянству (джентри), с которым монархам тоже приходилось договариваться. Секуляризация церковных земель в этом смысле не усилила позиций королевской власти, ибо большинство последних оказалось в руках того же дворянства. Интересно, что мешало Генриху VIII найти этим землям применение, подобное тому, какое Иван III нашёл конфискованными землями новгородских бояр? Джентри не было служилым сословием, по большей мере занимаясь сельским хозяйством и коммерцией. Дворянином мог стать практически любой человек, обладающий доходом выше среднего. По словам юриста XVI века Томаса Смита, «тот, кто изучил где-либо законы королевства, кто учился в университетах, кто освоил свободные науки и, короче говоря, кто может жить праздно, не предаваясь ручной работе и будет при этом в состоянии иметь осанку, обязанности и вид джентльмена, того назовут мастером, так как это и есть звание, которое люди дают эсквайрам и другим джентльменам».
В 1469 г. наследники престолов Кастилии и Арагона – Изабелла и Фернандо сочетались браком. В 1474 г. между двумя королевствами была заключена уния, объединившая Кастилию, Арагон, Валенсию, Каталонию, Мальорку, Сардинию и Сицилию. В 1479 г. уния начинает реализовываться на практике. Именно с этого времени можно говорить (хотя и с оговорками) о единой Испании. Супруги-монархи всячески стремились укрепить свою власть в новом государстве, но историческое наследие как Арагона, так и Кастилии являлось серьёзной преградой для королевского абсолютизма. Могущественная знать была практически неподконтрольна короне, которая в борьбе с ней опиралась на союз с крупными городами. Союз этот закреплялся королевскими грамотами, даровавшими городам различные права и привилегии – фуэрос. В обоих королевствах с XII – XIII веков существовали органы сословного представительства – кортесы, где доминировали горожане. Кортесы принимали присягу короля, клявшегося, что он обязуется хранить верность народу, уважать привилегии и обычаи страны; утверждали наследника трона, решали вопросы престолонаследия в случае возникновения спорных ситуаций; с кортесами согласовывались налоги. Великолепно развитая правовая культура также препятствовала установлению монаршего самовластия. Уже с XIII века испанские юристы (в одном из старейших университетов Европы – Саламанкском – существовал юридический факультет) «отвергали право короля произвольно отбирать имущество у его подданных и проводили ясное различие между понятиями легитимного короля и тирана, именуя тиранами всех, незаконно захватывающих власть и ею злоупотребляющих»[9].
Совсем ещё недавно в Каталонии полыхало восстание, в котором приняли участие представители всех сословий, против власти Хуана II, отца Фернандо, присягу которому лидеры мятежников в 1462 г. объявили недействительной. Король, королева и все их приближенные были провозглашены врагами государства и подлежали изгнанию из пределов Каталонии, предлагалось даже установить в стране республику по образцу итальянских городов. Мир между монархом и его бунтующими подданными был заключён лишь в 1472 г., причём участники восстания получили полную амнистию. Практически одновременно против Энрике IV, старшего брата Изабеллы, подняли мятеж кастильские феодалы (гранды). К грандам присоединились и многие города (Бургос, Толедо, Вальядолид и др.) В 1465 г. мятежники объявили о низложении короля, устроив театрализованную детронизацию: на «трон» была посажена кукла со знаками королевской власти, похожая на Энрике, перед ней зачитали список претензий подданных, после чего сорвали с неё корону и сбросили с «трона». Только в 1468 г. противоборствующие стороны примирились.
Сразу же после заключения унии вспыхнул новый мятеж знати в Кастилии, поддержанный португальским королём. Супруги-монархи сумели его подавить и подписали ряд пактов-соглашений с наиболее могущественными грандами. Кастильская знать была вынуждена отказаться от претензий вмешиваться в управление королевством, но сохранила множество привилегий. Жизнь кастильских городов стали контролировать королевские чиновники. Позиции знати и городов в Арагоне были поколебленными в значительно меньшей степени, а тамошние кортесы сохранили гораздо большую политическую роль, чем кастильские. До централизации формально объединённого государства было ещё очень далеко, каждое королевство управлялось независимо от другого, кастильцы считались иностранцами на территории Арагон, и наоборот. После смерти Изабеллы в 1504 г. уния временно распалась, и кастильская аристократия вновь подняла голову, отказавшись признать королём Фернандо, который смог стать только регентом при своей дочери Хуане Безумной.
Вступление на престол Кастилии и Арагона сына Хуаны и Филиппа Габсбурга – Карла I, родившегося в воспитанного в Нидерландах и ставшего позднее ещё и императором Священной Римской империи Карлом V, обернулось новым столкновением власти и общества. Недовольство авторитарной политикой нового монарха, не столь уж часто бывавшего в Испании, и его фламандских советников, выбивавших из испанцев всё новые и новые налоги, вызвало в 1520 – 1522 гг. в Кастилии восстание комунерос, в котором участвовали представители всех сословий и которое «стало одним из крупнейших в истории Западной Европы»[10]. Восставшие образовали Хунту (союз) со своим войском и потребовали запрета на вывоз денег из страны, запрета занимать должности иностранцам, постоянного пребывания короля в стране, установления контроля над Королевским советом и королевскими доходами, расширения городского самоуправления и прав кортесов. Подавить восстание удалось с большим трудом. Некоторые требования комунерос Карл со временем всё-таки выполнил, например, стал назначать чиновниками в основном испанцев.
К середине XVI века власть испанских королей существенно выросла. Но тем не менее они продолжали утверждать законы и налоги на заседаниях кортесов и приносить им клятву. Кортесы стали, конечно, гораздо послушнее, но бывало, что попытки монархии ввести новый налог проваливались, благодаря их сопротивлению, как это было на сессии кастильских кортесов 1538 г. Власть на местах во многом оставалась в руках местных элит, особенно это касается Арагона. «Мы, столь же достойные, как и ты, клянемся тебе, равному нам, признавать тебя своим королем и верховным правителем при условии, что ты будешь соблюдать все наши свободы и законы, а если не будешь – то не будешь и королем» – так звучала присяга арагонских кортесов. Монархи могли быть привлечены к суду, подобно любому своему подданному. И не только теоретически. Потомки Христофора Колумба судились с испанской короной из-за нарушений последней ряда условий договора с их предком. Тяжба длилась десятки лет и закончилась мировой, по которой внуку Колумба выплатили денежную компенсацию и даровали герцогский титул с отрезком Панамского перешейка.
Необычайно многочисленное испанское дворянство (более 10 процентов населения!) пользовалось множеством привилегий. Гранды, например, имели право сидеть и не снимать шляпу в присутствии короля и называть себя его «братьями». Все дворяне (идальго и кабальеро) имели право на особый суд, их нельзя было подвергать телесным наказаниям и пыткам, военная служба к XVI в. для них стала «не обязанностью, а актом свободного выбора»[11].
Я подробно остановился на Франции, Англии и Испании, потому что именно в этих государствах в конце XV – начале XVI века власть монархов и централизация управления достигла наибольшего развития, естественно, что самодержавную Россию следует сопоставлять прежде всего с ними. Детальное сравнение с другими европейскими странами, мало что нам добавит, поэтому ограничимся самым беглым обзором.
Политическая система Португалии в главных чертах была схожа с испанской, в XV – XVI веках кортесы там собирались даже регулярнее – с периодичностью в 2-3 года.
Италия к середине XVI века являла собой картину слишком пёструю, чтобы её описать в двух словах. Юг (а также Милан) оказался под властью Испании. Испанские Габсбурги стремились поставить местную знать под свой контроль, но «это вызывало глубокое возмущение баронов, которые поднимали мятежи, выступали с жалобами, посылали протесты в Мадрид». В итоге феодалы сохранили «значительную часть публичной власти в своих владениях, доходов от осуществления прав юрисдикции и фискальных привилегий, не говоря уже о господстве над крестьянами. Иногда бароны даже обладали собственными вооруженными отрядами»[12]. В Папской области «борьба с феодальным сепаратизмом» также «не была доведена до конца (феодальные прерогативы на местах не были сколько-нибудь ограничены), о чем свидетельствуют повторяющиеся вспышки феодальных мятежей и междоусобиц»[13]. В некоторых северных герцогствах (Савойе, Ферраре, Мантуе) их правители, которых современники нередко величали «тиранами», значительно централизовали управление и поставили под контроль городские коммуны, но знать и там продолжала играть существенную роль, обладая множеством привилегий, в том числе гражданской и иногда даже уголовной юрисдикций на местах. Венеция и Генуя были торговыми, олигархическими республиками. Сохранила республиканский строй Лукка. Только в 1532 г. окончательно перестала быть республикой Флоренция, превратившаяся в герцогство Тосканское, в котором, как и в большинстве итальянских синьорий, сочеталась сильная княжеская власть и феодальные вольности.
Германия и Нидерланды представляли картину не менее пёструю – множество герцогств, графств, архиепископств, епископств, вольных городов… Все они входили в состав рыхлой Священной Римской империи, где действовала Золотая булла (1356), признававшая суверенитет вассалов выборного императора в их владениях. Целый ряд германских князей поддержал Мартина Лютера и лютеранскую реформацию, вопреки воле императора Карла V. С конца XV века главный орган представительства имперских сословий – рейхстаг получил законодательные функции, без его согласия император не мог начинать войну или заключать мир. В большинстве княжеств империи объявление войны и заключение союзов их правителями, а также введение новых налогов также совершалось только с санкции сословий – духовенства, дворянства и бюргеров, решавших эти вопросы на заседаниях местных ландтагов. Между князьями и сословиями случались и конфликты. Так, властолюбивый герцог Ульрих Вюртембергский в 1514 г. для уплаты своих личных долгов попытался ввести новые налоги в обход ландтага. Это вызвало народное восстание, и Ульрих был вынужден пойти на попятный и подписать с сословиями договор. Подданные согласились выплатить долги герцога, но тот взамен обязался никого не наказывать без суда, не устанавливать налогов и не объявлять войны без согласия ландтага. В договоре в том числе говорилось: «Все государи в начале своего правления должны давать обещание соблюдать вышеуказанные привилегии, данные герцогом Ульрихом; они дают земству письмо с печатью, в котором они обязуются своим княжеским достоинством соблюдать эти привилегии, и до этого земство не обязано допускать их [к власти] и оказывать им повиновение». Впоследствии Ульрих из ревности убил своего придворного, что вызвало всеобщее возмущение (его покинула даже собственная жена) и стало причиной его изгнания. Только через много лет он сумел вернуться к власти.
В королевстве Шотландия с XIV века действовал однопалатный парламент из представителей духовенства, дворянства и горожан. Со второй половины следующего столетия он стал представлять реальную оппозицию королевской власти, нередко поддерживая восстания баронов.
Швейцарский союз, образовавшийся ещё в конце XIII века из трёх кантонов, и с течением времени всё более расширявшийся (в 1513 г. их стало 13), состоял как из аристократических (Берн), так и демократических (Цюрих) республик.
Шведская Вольная грамота (1319) закрепила взаимные обязательства монарха и знати. В присяге короля говорилось: «Он должен любить бога и святую церковь, соблюдать ее права, так же как все королевские права, права государства и всего народа Швеции. Он должен соблюдать справедливость и правду, любить и охранять их и всякую несправедливость и неправду уничтожать, основываясь на праве и своей королевской власти. Он должен быть верен своему народу и не причинять никакого ущерба ни жизни, ни телу ни богатого, ни бедного, за исключением тех случаев, когда кто-либо законным образом уличен, как говорят закон и право государства; он ни в коем случае не должен отбирать у кого-либо его имущество, кроме случаев, когда это делается по закону или законному приговору, как уже было сказано. Он должен управлять своим государством — Швецией — и править вместе со своими соотечественниками, а не с чужеземцами, как это издавна гласят старый закон и право государства…». В 1397 – 1523 гг. Швеция находилась в унии с Данией под верховной властью датских королей, но сохраняла широкую автономию (Норвегия, также участвовавшая в этой унии, в XVI веке стала провинцией Дании). С 1435 г. в Швеции действовало сословно-представительное собрание – риксдаг, в котором участвовали не только знать, духовенство и горожане, но и крестьяне. Основатель шведской национальной династии Ваза (Васа) Густав I в 1540-х гг. значительно расширил пределы королевской власти и установил в стране наследственную монархию (до этого она была выборная), но то и дело был вынужден был иметь дело с дворянскими и крестьянскими восстаниями и вступать в переговоры с мятежниками. Ни одна война не могла быть объявлена и ни один мир не мог быть заключен иначе, как с согласия риксдага.
В Дании с переменным успехом шла борьба за преобладание между выборными королями и знатью. В 1523 г. дворяне, горожане и крестьяне свергли авторитарного Кристиана II. В 1536 г. король Кристиан III добился отмены права дворянства поднимать восстание против королевской власти. Отныне государь мог сам избирать наследника при жизни, но всё равно датская корона автоматически не переходила по наследству. Роль дворянства в управлении страной оставалась исключительно большой (некоторые историки даже называют период с 1536 по 1660 г. «дворяновластием»), вторым столпом центральной политической власти, наряду с королем, являлся аристократический государственный совет. Он официально избирал короля, вводил налоги, принимал участие в обсуждении вопросов войны и мира; совместно с королём совет образовывал верховный суд страны. Существовал в Дании и парламент – ригсдаг, но собирался редко.
В 1222 г. король Венгрии Андраш II под давлением знати был вынужден издать Золотую буллу, в которой утверждалось право баронов и прелатов на вооружённое сопротивление королевской власти, в случае, если она нарушит их права и свободы. Право это официально действовало до 1687 г. С 1437 г. в Венгрии действовал сословно-представительный орган – ежегодные Государственные собрания, в котором заседали представители высшей аристократии, дворянства, духовенства, а с 1445 г. и горожан. Государственные собрания утверждали законы, вотировали налоги, избирали королей. Сословно-представительная монархия существовала и в Чехии. Сейм, где заседали паны (высшая аристократия), дворяне (шляхта) и горожане, собирался ежегодно, а иногда и чаще. С ним короли обсуждали все важнейшие вопросы жизни государства, прежде всего введение налогов. Юридически король полностью зависел от сословий. В 1526 г. королём Венгрии и Чехии стал правитель Австрии Фердинанд Габсбург, который предпринял серьёзные усилия для усиления своей власти в обоих королевствах. «Но все же принципы дуалистического управления… остались неприкосновенными. Фердинанд заставил оппозицию перейти в оборону, но не ослабил противоречий между сословиями, с одной стороны, и королевской властью – с другой»[14].
В Польше с конца XV – начала XVI века складывается политическая модель «шляхетской демократии», где королевская власть настолько слаба, что современные историки даже величают её «аномалией… на европейском фоне»[15]. Король не мог созвать шляхетское ополчение, принять новые законы, ввести новые пошлины и налоги без согласия вального (общепольского) сейма, на котором заседали только представители дворянства (шляхты). На местах власть принадлежала провинциальным шляхетским собраниям (сеймикам). Шляхта получила привилегии, «какими не обладало дворянство ни одной другой страны»[16]: она освобождалась от каких бы то ни было материальных обязательств в отношении государства (за исключением выплаты небольшого налога на землю); гарантировалась неприкосновенность имущества и личности шляхтича; шляхта имела монопольное право владеть землей и занимать государственные и церковные должности и т.д.
В ближайшем соседе России – Великом княжестве Литовском, находившемся в унии с Польшей и почти на девять десятых состоявшем из западнорусских земель, сильная великокняжеская власть сочеталась с федеративным устройством страны. Каждая земля имела внутреннюю автономию, закрепляемую специальным великокняжеским «привилеем» с набором нерушимых прав: только местная аристократией могла «держать волости и городки»; великий князь обязывался безвинно не отнимать ни у кого имений и не вызывать никого на суд за пределы земли; военнослужащие землевладельцы каждой области составляли особые ополчения со своими особыми полками под руководством местных воевод и т.д. Среди прочего важно отметить обещание не принуждать местных жителей к переселению в какой-либо другой регион страны. В Литовском статуте 1529 г. великий князь обязался «сохранить за всей шляхтой, княжатами, панами хоруговными и всеми простыми боярами, мещанами и их людьми свободы и вольности, данные им как нашими предками, так и нами».
Южнославянские земли в рассматриваемый период находились под властью Османской империи, но накануне падения независимости и в Сербии, и в Болгарии мы видим сильную земельную аристократию, с которой с трудом справляются монархи. Могущественное боярство, перманентно конфликтующее с сюзеренами, характерно и для вассальных Турции княжеств Валахии и Молдовы.
Итак, мы обозрели всю Европу и не увидели там ничего, хотя бы отдалённо напоминающего московское самодержавие. Если обобщить приведённый выше материал, то можно заметить, что практически во всех европейских странах (за исключением немногочисленных республик) есть две политические силы – монархия и сословия. Отношения между ними противоречивы – они и сотрудничают, и борются друг с другом. Но борьба не отменяет сотрудничества -- даже если одна из сторон одерживает верх, она не уничтожает противника как институт. На место свергнутых и убитых королей приходят другие, у поверженных сословий урезаются, но не отменяются вовсе их вольности, которые победители клянутся соблюдать. Тренд конца XV – первой половины XVI века очевиден – мяч на стороне монархии, в большей части Европы идёт резкое возрастание власти суверенов и отступление сословий. Но определённый уровень прав и свобод сохраняется, действуют – пусть со сбоями – институты и законы, гарантирующие эти права и свободы. Развивается правовая мысль, акцентирующая идею, что «истинная» монархия – не тирания, не произвол, что монарх не должен посягать на частные права подданных, что тирану можно и должно сопротивляться. И это говорит о жизненности европейской общественной самоорганизации, исторически сложившейся в условиях феодализма. Классик американской исторической социологии Баррингтон Мур указывает следующие элементы западного феодализма, которые, отличали «его от других обществ в благоприятную для демократии сторону»: «постепенный рост иммунитета отдельных групп и персон от власти правителя», «концепция права на сопротивление несправедливой власти», «концепция договора как общего дела, свободно предпринимаемого свободными личностями, выведенная из феодальных отношений вассальной зависимости»[17].
Американский историк-русист Нэнси Коллман, активно настаивающая на сходстве политико-правовых институтов России и Европы раннего Нового времени, тем не менее вынуждена признать и коренную между ними разницу: «Централизующимся государствам Европы приходилось иметь дело с устоявшимися социальными группами и основаниями для солидарности: аристократией, дворянством, гильдиями, сильными региональными обычаями – и вследствие этого действовать с определенными ограничениями, чтобы отвечать местным интересам… Русские цари осуществили централизацию, пожалуй, даже более успешно, чем другие европейские правители, за счет того, что им не противостояли укорененные на местах группы, такие как дворянские корпорации»[18]. Собственно сословий в европейском смысле слова – самоуправляющихся корпораций с набором прав и обязанностей – в России конца XV – начала XVI в. мы не видим. В Московском государстве только одна политическая сила – великокняжеская власть, которой ничто не противостоит, которая не перед кем не отчитывается, которая никому не клянётся хоть что-то соблюдать. Но как могла родиться в Европе такая аномалия, куда более удивительная, чем польская?
[1] Эрс Жак. Людовик XI: Ремесло короля. М., 2007. С. 301.
[2] Малинин Ю.П. Франция в эпоху позднего средневековья. Материалы научного наследия. СПб., 2008. С. 256.
[3] Цатурова С.К. Верховные ведомства и лимиты власти короля Франции в сфере законодательства в XIV-XV вв. // Власть, общество, индивид в средневековой Европе. М., 2008. С. 167.
[4] Малов В.Н. Три этапа и два пути развития французского абсолютизма // Французский ежегодник 2005. Абсолютизм во Франции: К 100-летию Б.Ф. Поршнева (1905-1972). М., 2005. С. 97.
[5] Малинин Ю.П. Указ. соч. С. 200.
[6] Калмыкова Е.В. Низложение государя: мятеж или вассальный долг подданных // Власть, общество, индивид в средневековой Европе. М., 2008. С. 340.
[7] Б.Н. Чичерин. О народном представительстве. СПб., 2016. С. 240.
[8] Дмитриева О.В. Английское дворянство в XVI – начале XVII: границы сословия // Европейское дворянство XVI — XVII вв.: границы сословия. М., 1997. С. 15.
[9] Альтамира-и-Кревеа Рафаэль. История Испании. Т. 1. М., 1951. С. 292.
[10] История Испании. Т. 1. С древнейших времен до конца XVII века. М., 2012. С. 453.
[11] Ведюшкин В.А. Идальго и кабальеро: испанское дворянство в XVI – XVII в. // Европейское дворянство XVI — XVII вв.: границы сословия. С. 106.
[12] Ролова А.Д. Дворянство Италии конца XV – середины XVII в. // Европейское дворянство XVI — XVII вв.: границы сословия. С. 98.
[13] Там же. С. 99.
[14] Лаптева Л.П. Чешские земли в Средние века и Раннее Новое время // История южных и западных славян. Т. 1. Средние века и Новое время / Под ред. Г.Ф. Матвеева и З.С Ненашевой. - 2-е изд. - М., 2001. С. 297.
[15] Дмитриев М.В. Польские земли в Средние века и Раннее Новое время // История южных и западных славян. Т. 1. С. 165.
[16] Там же. С. 175.
[17] Мур-младший Баррингтон. Социальные истоки диктатуры и демократии: Роль помещика и крестьянина в создании современного мира. М., 2016. С. 373.
[18] Коллманн Н.Ш. Преступление и наказание в России раннего Нового времени. М., 2016. С. 535, 523.