Последнее - по той простой причине, что едва ли не каждый второй исследователь начинает свою статью о каком-либо авторе или тексте именно с этого традиционного зачина – да и действительно, опровергнуть такое суждение само по себе практически невозможно, ведь непонятно, каким образом можно измерить должную оцененность или переоцененность чего-либо, помимо подобных же оценочных суждений – а здесь возможна, скорее, констатация или выработка согласия.

Провокационным же оно может показать по той простой причине, что именно «Публичные чтения…» - текст не только многократно переизданный, но и единственная работа Соловьева, вышедшая в серии «Памятники исторической мысли», а вряд ли возможно в отечественной науке высшее признание труда потомками.

И тем не менее смысл нашего утверждения довольно прост – недооцененным оно остается не как собственно исторический труд[1], а с точки зрения истории общественной мысли, как публицистическое высказывание.

За Соловьевым к этому времени был бесспорный научный авторитет – в 60-е годы он выпустил шесть томов (XIII – XVIII) «Истории России», посвященных времени правления Петра I. К 1872 г. он был академиком, отслужил много лет в должности декана историко-филологического факультета, а с 1871 г. отправлял должность ректора Московского ун-та. Нельзя сказать, чтобы Соловьев вообще чуждался публицистики – полемически заострены и прямо обращены к текущим общественным спорам его выступления, например, 2-й половины 1850-х годов – статьи об истории и историографии, публиковавшиеся на страницах «Русского Вестника» и недолговечного «Атенея». Прямой публицистический запал содержится – начиная с заглавия – в «Истории падения Польши», вышедшей в 1863 г., в разгар «Январского восстания».

Но к 1870-м годам подобная публицистическая активность Соловьева практически сошла на нет – здесь было, в том числе, и ощущение все большего расхождения с «духом» если не «времени», то текущего «момента», пусть и затянувшегося – нашедшее свое отражение в вышедших посмертно «Записках…». Примечательно, что даже отклик на польское восстание, упомянутая «История падения…», была именно книгой – с конца 1850-х гг. Соловьев практически не публиковался в журналах и избегал прямой полемики.

Так и «Публичные чтения…» полемичны уже неявным для современного читателя образом – впрочем, это еще и требование жанра, не предполагающего прямого спора, но в данном случае жанровая особенность оказалась в полном согласии с духом автора – предпочитающего излагать то, что считает истинным.

Основным оппонентом для Соловьева в «Публичных чтениях…» оказываются славянофилы – и их взгляду он противопоставляет свой, одновременно отграничивая свою позицию от М.Н. Каткова и издаваемых им «Московских Ведомостей» и «Русского Вестника», с которым он разошелся еще в 1858 г. Разумеется, есть и третья значимая линия противостояния, намеченная Соловьевым – противостояния радикалам, всему движению «шестидесятых годов» в широком смысле. Но это противостояние им слабо детализируется – именно потому, что противостояние фундаментально: он превозносит государство и служение ему, мирный труд в контроверзу «протесту», благодарную память в оппозицию нигилизму – и прежде всего труд, символом которого становится в его изложении Петр I, труженик на престоле – моральный пример и поучение. В том числе – и в своей моральной неоднозначности, поскольку христианство избавляет нас от соблазна обожествления человека.

Именно потому, что противостояние условным «нигилистам» - очередному воплощение анти-государственной силы, образами которой в истории для него выступают степь и казачество – прямолинейно, всецело – это противостояние оказывается предельно просто в интеллектуальном плане. Напротив, спор со славянофилами и сторонниками идей, так или иначе связанными с последними – генетически или по контексту – оказывается намного более детализированным, сложным, поскольку базируется на признании во многом общих принципов – и расхождения в их понимании, в интерпретации прошлого и, что намного важнее, приложении их к современности.

Как было подчеркнуто в намного более поздней дискуссии вокруг «феодализма в России», и западники, и славянофилы одинаково исходили из утверждения особого исторического пути России – и для тех, и для других это выступало как признание самоочевидного. Но если для западников, в лице Кавелина и Белинского, к 1846 – 1847 гг. речь шла о различии путей к «современности», то для славянофилов никакой единой «современности» - не существовало. Осмысление эпохи Петра I становится для Соловьева – как и для множества его современников и как во многом оставалось для последующих авторов – точкой осмысления всей русской истории в целом. Поскольку осмыслить это время – значило поместить его в общий ход русской истории, выбрать между несколькими логически возможными вариантами:

- либо понять его как коренной перелом, прерывание логики предшествующего развития – разрыв в ткани исторических событий;

- либо как продолжение предшествующего – в смысле иллюзорности разрыва, где явление, представление современников и взгляд потомков ухватывают видимость, тогда как суть вещей связывает то, что внешне кажется радикально разнесенным;

- либо попытаться совместить две эти точки зрения (из которых, впрочем, вторая получит преимущественное развитие уже существенно позже, в глубоком изучении XVII столетия уже во времена, нам намного более близкие – в трудах, напр., акад. А. Панченко).

Отметим сразу же, что вообще-то в рамках романтической историографии третий путь выбирают прежде всего славянофилы – и «западничество» лишь затем, и лишь частично принимает его (отдавая дань прежде всего просвещенческому мифу о Петре как о преобразователе, из небытия приводящего к бытию – и здесь следующего за государственным образом Петра, увековечиваемым уже в XVIII столетии).

Уже И.В. Киреевский в 1840-е предлагает трехтактную схему русской истории, в целом довольно предсказуемое приложение схематизма немецкой философии к отечественному материалу:

- тезисом в таком понимании оказывается Древняя Русь, до-петровская, все многообразие которой стирается в этом негативном отнесении;

- антитезисом – петровская реформа и начинающаяся с нее история Империи, как отчуждением от народных начал – и вместе с тем необходимым в плане развития народного самосознания опытом инобытия,

- а синтезом, возвращением к тезису, но теперь уже не в непосредственной, нерефлексивной форме, а обретя опыт самосознания – начинающийся здесь и сейчас третий этап, провозвестниками которого и мыслят себя участники славянофильского круга.

Философия не имела над Соловьевым такой власти, как над многими его современниками – отдав ей дань в свое время, он в дальнейшем считал себя преодолевшим этот соблазн, обратившись к прочному научному знанию. И это верно еще и в том смысле, что, выстраивая те или иные широкие исторические картины, он чуждается притязаний на «философию истории» в смысле описания исторического процесса как целого. В конце 1930-х годов Н. Рубинштейн с должным основанием заметил, что Соловьев – то есть его «История России» - оказывается наиболее зрелым плодом гегельянского влияния на русскую историческую мысль, не только продолжением, но и преодолением условной схемы «государственной теории». Это действительно так – в смысле гегелевской «Философии права» и «Лекций по философии истории»: для Соловьева не только по факту, но именно на уровне теоретического осмысления историей народа является история его государства. Вопреки замечаниям критиков – то, что озаглавленная как «История России», она на деле повествует об истории формирования того государства, в котором теперь он создает этот труд – и отбор материала и линии изложения определяются именно этим видением – не случайность и не ошибка, а именно продуманный и ясно сформулированный взгляд.

Историческое понимание, характеризующее зрелое творчество Соловьева – своеобразное соединение унаследованного от 1840-х гг. гегельянского взгляда и органических/позитивистских воззрений. Поскольку история разомкнута в будущее – и трактуется прежде всего через творчество – то нет никакой нужды прибегать к триадической или какой-либо другой замкнутой схеме. Вместе с тем субъектами этой истории являются народы – и понимаются они натуралистически, в связи с чем возникает одна из несущих конструкций и «Публичных чтений…», подразделения истории народа на молодость и зрелость. Вообще отметим, что в «Чтениях…» Соловьев прежде всего оперирует дихотомиями – некоторые из них прямо накладываются друг на друга, как Древняя Русь отождествляется с молодостью народа, возрастом преобладания чувства, тогда как Новая – со зрелостью, понимаемом как возраст разума. Последнее, впрочем, сразу же усложняет картину, лишая ее однозначности – поскольку для Соловьева, особенно в рамках публичной ситуации 1860-х годов, тезис о господстве разума сразу же связывается с опасностью для веры и нравственности, в силу чего вводится умеряющая оговорка – о зрелости как о способности умерять разум, отводить свое место вере. Одновременно – мир молодости, который вместе с тем есть и мир Востока – есть и мир женский или, точнее, мир, в котором мужское и женское не столь противопоставлены, как в мире зрелом, Запада. Так, одеяния мужские отличаются в нем разнообразием, схожим с тем, которое характеризует женские – а различение в одежде возникает из своеобразия, спецификации видов деятельности – усложнения общественной жизни и одновременного изменения темпов тех, кто включен в нее (из чего рождается фрак, пусть и уродливый, как предельное сокращение камзола/кафтана – и в чем уже, можно добавить от себя, путем отсечения бесполезных фалд, предчувствуется пиджак как одежда, уже не связанная сугубо с рабочим состоянием). В итоге получается следующий набор противопоставлений:

В этом плане позиция Соловьева меняется, при этом достаточно рано, и по отношению к помянутой западнической – своеобразие русского исторического процесса теперь обосновывается им не «сущностными» причинами, а ситуацией – местом развития, если отослать к более позднему евразийскому понятию «месторазвития», и историческим окружением – борьбой со степью, с Азией, что не только «задерживает» в смысле темпов, но и определяет своеобразие истории (см. ниже, о «постоянной диктатуре» как характерной особенности Московской Руси).

Тезис, который отчетливо артикулируется Соловьевым – равенство русских с другими европейскими историческими народами, их принадлежность к «арийскому племени – любимцу истории»: «<…> если древняя Россия нам представляется в застое, то это застой относительный, это только медленность движения в известных сферах вследствие могущественных препятствий, встречаемых народом». Соответственно, снятие этих ограничений – уже в силу предложенного Соловьевым образа – ведет к бурному росту, тому развитию России – хотя бы только территориальному, но не ему одному, которое можно воочию наблюдать с начала XVIII столетия.

Тема бедности, скудности России оказывается ключевой еще и в том смысле, что в риторической конструкции Соловьева Петр I предстает как воплощение преодоления скудости трудом. В актовой речи, прочитанной в Московском университете 30 мая 1872 г., Соловьев позволяет себе даже своеобразную игру слов на актуальную политэкономическую тему, заявляя:

«Великий человек <…> дает труд, а народ дает капитал, накопленный вековым развитием средств, и из этого соединения труда с капиталом идет усиленное производство исторической жизни».

Образ Петра I как работника, труженика – сквозной во всех «Чтениях…», выливаясь ближе к финалу в прямое негодование против «гнусной, развращающей пословицы: “От трудов праведных не наживешь палат каменных”». Способность к труду, пожалуй, оказывается для Соловьева в том числе и в историческом смысле если и не тождественной, то очень близкой с творческим дарованием – призванием народов к исторической жизни.

«Публичные чтения…» прославляют Петра I как национального героя, великого человека, «народного вождя» – и одним из наиболее ярких моментов именно такой трактовки Петра оказывается интерпретация принятия им императорского титула:

«С 22 октября 1721 года, когда Петру поднесен был названный титул, Россия стала империей. До тех пор в Европе был один император, император Священной Римской империи; но в Европе уже давно толковали, что Петр стремится стать восточным римским императором. Петр действительно стал императором, но не восточным римским, а всероссийским; ему не было никакого дела до Рима, и он отвергнул эту бессмысленную для России, для ее истории ветхость. Он трудился для России и с Россией, для нее и с ней он добыл императорский титул, и не отлучил родной страны от собственной славы. Только в XIX веке остальная Европа покончила с трупом Римской империи, решилась похоронить его; только в XIX веке вместо Римской империи явились империи Французская, Австрийская, Германская. Но Петр целым веком предупредил это явление, первый в своем титуле указал начало народности. Великая благодарность великому человеку за то, что он неразрывно связал имя свое и своих преемников с именем своего народа, с именем родной страны».

В актовой речи в Московском университете Соловьев дает примечательный вариант той же мысли: «В христианской Европе явилась другая империя. В Западной Европе думали, что русский царь как покорный ученик будет рабствовать ее преданиям, примет титул восточного римского императора; но Петр поднимался высоко над этим рабством, перед отжившими ветхостями; он совершил свое дело с Россией и для России и не отстранил русского имени от своего имени, от имени своих преемников; он принял титул императора всероссийского, указав Западной Европе пример освобождения во имя народности от лишенных смысла преданий».

Трактовка национального, намеченная последовательными чертами в «Публичных чтениях…»[2], предсказуемо расходится как со славянофильским, так и катковским национализмом[3]. Об отличиях от первого мы отчасти уже говорили выше, а здесь напомним, что для Соловьева национальное оказывается воплощенным в петровской реформе – которая и разрыв, и продолжение предшествующей истории, переход из возраста юности в возраст зрелости. Соловьев возглашает перед лицом Московского университета:

«Великий человек не может делать ничего против народа, против его прошедшего, не может сделать ничего не по мере сил и потребностей народных <…>».

Для Соловьева здесь возникает доказательство «народного» характера преобразований Петра I – то, что было случайным, затем отпало, но то, что давало и дает право на имя «Великого» - осталось, а именно это, оставшееся – подтверждает, что деятельность его в своем существе не была случайна, не была произвольна[4].

Еще более, пожалуй, значима возникающая мимоходом, но характерная для всего зрелого строя мыслей Соловьева-историка деталь, относящаяся к понятию «народности». Говоря о временах уже Московского царства и противостояния с Польшей, он замечает:

«<…> и здесь, на Западе, вероисповедное различие провело резку нравственную границу русской народности, вот почему и говорим мы, что православие легло в основу русской народности, охранило ее духовную и политическую самостоятельность; под его знаменем поднялась и собралась восточная Россия, чтоб не пустить на московский престол латынца, польского короля или сына его; под его знаменем отстаивала свою народную самостоятельность западная Россия в борьбе с Польшей».

«Народность» здесь, тем самым, предстает не чем-то исходным, лишь развивающимся во времени в смысле – раскрытия изначально заложенного, а динамическим – православие не было, но стало «основой русской народности». И это бросает отсвет на интерпретацию Соловьевым петровских реформ и последующей истории – как развития народа именно в историческом смысле, способности к творчеству, созданию нового.

Соловьев подчеркивает национальный характер петровских преобразований в том числе и территориально – великорусское население идет за царем, хотя и с неудовольствием, тогда как восстаниями оно обнаруживается «на окраинах, в степях», чему дается нравственная трактовка – прямое продолжение противопоставления «земских людей» казачеству и степи, тем, в ком «русская мысль, недостаточно установленная правильным трудом» выказала «стремление выставить этих героев леса и степи, разбойников и казаков с выгодной стороны, выставить их народными героями, в их деятельности видеть протест во имя народа против тягостей и неправды тогдашнего строя государственной жизни. <…> Прошедшее, настоящее и будущее принадлежит не тем, которые уходят, но тем, которые остаются, остаются на своей земле, при своих братьях, под своим народным знаменем».

Там, где Соловьев оппонирует уже катковскому национализму – по крайней мере расхожему понимаю последнего, как «бюрократического национализма» - так в постоянном, едва ли не навязчивом акценте на общественном, способности к самодеятельности. И в этом он одновременно и сближается со славянофильством, и противостоит ему – поскольку для Соловьева петровские реформы, постоянное усилие Петра заключается именно в стремлении вызвать общественное действие. Здесь, пожалуй, можно увидеть наибольшее удаление великого историка от собранного им самим же материала – но нас в данном случае интересует именно политическое значение его речей.

До-петровская Россия предстает в оценках Соловьева страной не только бедной, не только находящейся в ситуации постоянной угрозы и постоянного напряжения сил, «постоянной диктатуры» – но и в силу этого нравственно и социально разъединенной[5], держащейся именно «крепким самодержавием» (там же):

«Экономические условия <…> не могли вести к благоприятным для нравственных сдержек отношениям, ибо эти условия заставили невооруженную часть народонаселения непосредственно кормить вооруженную. Не выработались известные сословные группы, крепкие своей внутренней сплоченностью, сознанием своих общих интересов, своих прав, определенностью своих отношений друг к другу, сознанием, которое могло поднимать нравственно каждого члена такой группы, сильного не личной силой, но своей крепкой связью с сочленами своими при равенстве между ними. Все отношения основывались на личной силе: человек безусловно подчинялся более сильному и в то же время безусловно подчинял себе менее сильного и, таким образом, преобладающим отношением было отношение господина к рабу [выд. нами – А.Т.]. Отсутствие образования, науки задерживало развитие духовных сил, не вело к появлению особых авторитетов, сильных не физической силой, не силой своего положения, но средствами исключительно нравственными».

И далее, в том же, VI-м чтении, посвященном противоречивости Петра, соединении в нем «очень хорошего» и «очень дурного» по знаменитому отзывы курфюрстины бранденбургской Софии-Шарлотты – трактуемом Соловьевым как следствие той среды, того мира старой России, в котором он рос и в котором не имел средств обуздать себя, изжить свои действительно «очень дурные» стороны – историк утверждает:

«Тяжелая болезнь древней России происходила от розни сил; необходимым следствием была слабость, бедность результатов народной деятельности. Причина болезни сознается и предлагается лекарство – соединение сил, приучение к деятельности сообща, к деятельности самостоятельной, самоуправительной».

Что дело не ограничивалось высшими слоями, что так обстояло дело и среди самой глубины народной массы, Соловьев утверждает далее:

«По свидетельству крестьянина Посошкова, крестьяне больше всего терпели от пожаров вследствие тесноты жилищ и от разбойников вследствие неразвитости общественной жизни, непривычки к общему делу – доказательство, что нигде, ни наверху ни внизу, от древней России не осталось признаков силы того, что некоторым угодно называть общинным бытом: в иной деревне, говорит Посошков, много дворов, разбойников придет немного к крестьянину, станут его мучить, жечь, пожитки его на возы класть, соседи все слышат и видят, но из дворов своих не выйдут и соседа от разбойников не выручат».

В этом плане Новая Россия предстает как выход из режима «чрезвычайного положения», «постоянной диктатуры» – переход к гражданскому правлению, долгий, но заданный реформами Петра. Они трактуются как продвижение к «самостоятельному развитию», возрастанию «гражданского духа»:

«Не на одном военном или дипломатическом поприще русскому человеку открывается практическая школа, необходимая для его самостоятельного развития. Эту школу встречаем и будем встречать повсюду; повсюду преобразователь будет требовать деятельности сообща, коллегиальной формы, вследствие уразумления, что причина болезни в разрозненности действия, а средство к исцелению – деятельность сообща и деятельность самостоятельная [выд. нами – А.Т.]».

Здесь скорее страна, народ выступают как неспособные – по крайней мере сразу – откликнуться на призыв к деятельности совместной и самостоятельной. Не случайно, что вновь к этой теме Соловьев переходит сразу же после изложения дела царевича Алексея, по поводу которого замечает: «Отец требует от сына, чтоб тот переменил свою природу, – сын считает отца мучителем <…>». И потом рассказывает о беспорядках в московской ратуше, которой вручено верховное управление всеми российскими городами – с аллюзией на положение дел в нововведенном российском земстве: «купечество в Москве и городах само себе повредило и повреждает: богатые на бедных налагают несносные поборы, больше чем на себя, а иные себя и совершенно обходят», а в следующем абзаце передает отзыв голландского наблюдателя:

«Мы упоминали, что Петр еще в начале преобразовательной деятельности, видя недостаток капиталов у русских людей, велел им соединять свои капиталы, торговать компаниями: в Голландии сильно обеспокоились этой мерой, понимая все ее значение для развития русской торговли; но голландский резидент утешил своих соотечественников, написавши им, что указ останется в бумаге, ибо у русских нет никакой привычки к таким действиям».

Эта неспособность и нежелание к совместности распространяется и на церковный быт – с чем Соловьев, сам попович, сын священника, связывает умножение белого духовенства, вследствие этого его бедность – и если не необходимость, то благотворность мер по сокращению его, «разборам», предпринятым Петром:

«<…> излишество людей в белом духовенстве поддерживалось также господствовавшим в древней России стремлением жить особняком [выд. нами – А.Т.]. Каждый, сколько-нибудь достаточный человек, хотел иметь свою церковь, и это желание нельзя объяснить одним благочестием, потому что был обычай и в общие приходские церкви приносить свои образа и перед ними только молиться. Желание каждого, сколько-нибудь достаточно человека, иметь свою церковь объяснялось еще затворничеством женщин, которым было неловко ходить в общие церкви, и потому, не имея домовых церквей, они ходили в церковь редко или вовсе не ходили. Обилие частных церквей обедняло приходское духовенство, притом не все, имевшие свои церкви, были в состоянии прилично содержать при них священника и прибегали к найму священников на площадях (крестцах), что представляло соблазнительное зрелище».

В черновой рукописи «Публичных чтений…» общий смысл трактовки петровского преобразования дан даже прямее, чем самих «Чтениях…» и актовой речи в Университете– как переход от «хозяина» к «государству»:

«<…> он поставил на вид для русских людей другое понятие – государство, которому все обязаны служить от малого до великого. <…> Прежде при великом государе постоянно находилась его челядь, разделенная на разные чины, при важных делах государь созывал этих людей, иногда самых близких, иногда всех, и посылал за патриархом, как ему вздумается. При важнейших делах царь посылал за выборными из всех областей – это называлось Собором. Петр, оставив с младенчества дворец, переменил и эти отношения; перемена была естественна и необходима: он ставит в челе государственного управления особенное учреждение – Сенат Правительствующий <…>. Все русские должны повиноваться Сенату как государю; только в особенных случаях, когда мнение Сената расходилось с мнение Генерал-Прокурора, дела переносились на решение государя; все части управления были подчинены Сенату. Следовательно, целое учреждение явилось для русских людей в челе управления; эти люди, действовавшие в Сенате, поступали по изданным законам, их деятельность была определена инструкциею; царь уже являлся верховным блюстителем всего».

В «Чтениях…» Соловьев добавляет принципиальную деталь – подчеркивая, что каждый должен подавать свое мнение от себя, совместное здесь возникает как другая сторона личного, самостоятельного[6]. Петр предстает прежде всего как воспитатель – гражданственности; его военные подвиги «были результатом подвигов гражданских, небывалого гражданского мужества, небывалого гражданского труда, результатами ясного сознания, которым обладал народный вождь, сознания обязательности народного воспитания. В учреждениях, в законах, в направлении народного труда, в школе, в книге, газете, зрелище и в войне кровавой проводится постоянно один зрелый, ясный план, план воспитания народа в гражданстве».

***

В заключение подведем основные итоги рассмотрения «Публичных чтений о Петре Великом» как публицистического текста. Давая преднамеренно актуализированную, полную скрытых отсылок, но также и целый ряд достаточно прямых, к общественной полемике 1860 – нач. 1870-х гг., Соловьев выстраивает довольно ясные контуры собственного видения Российской империи в контексте национализма:

- прежде всего, он мыслит Россию как часть европейского мира, входящую в него в начале XVIII века – входящего и как самостоятельный субъект, и одновременно включая в него (по крайней мере потенциально) «славянское племя», предмет ее преимущественного политического интереса;

- Российская империя оказывается в этой трактовке империей русского народа – по аналогии с более поздними примерами Французской и Германской, включающей помимо национального ядра «окраины»;

- «народность» в трактовке Соловьева предстает исторической категорией, изменяющейся не только в своих проявлениях, но и способной претерпеть изменение в самой «основе»;

- переход от Древней России к Новой, от «молодости» к «зрелости» осмысляется как переход к государству, системе не-персонализированного управления;

- воплощением «народного» оказывается – в рамках гегельянского понимания – государство, однако оно мыслится как условие самодеятельности лиц и способности к совместному, взаимодействию. А в педагогике «совместности», возможности общественного действия прежде всего определяется историческая заслуга Петра Великого.

[1] Более того, как историческая работа «Публичные чтения…» скорее проблематичны – глубоко закономерно, что на них не появилось ни одного профессионального отзыва.

[2] Лишь напомним попутно, более ее не касаясь, раз за разом подчеркиваемую Соловьевым тему подготовки национальных кадров, использования иностранцев как специалистов, не допуская их «хозяйничать». Как отклик на имеющий уже давнюю историю сюжет с иностранцами, руководящими русской дипломатией, особенно обострившийся после Крымской войны и общественным негодованием, выплеснувшимся на канцлера Нессельроде, символа все предшествующей политики и ее плачевных результатов.

[3] Любопытно, что в рабочей рукописи первоначального варианта «Публичных чтений…» (о характере рукописи можно предположить по тому обстоятельству, что это писарская копия, переложенная чистыми листами) повествование начиналось с характеристики отношений России и Польши, сопоставляемых с Англией и Францией. В итоговом варианте Соловьев минимизировал польские сюжеты в качестве площадки для широких исторических рассуждений – резонно, надобно полагать, рассудив, что помещение «польской темы» в центр повествования о Петре Великом не только придает этой теме несоразмерное значение, но и одновременно приводит к трактовке всего петровского царствования как необходимого, но обходного пути к объединению русского народа и русских земель. «Польская тема» звучит наиболее сильно в XI чтении, когда, обращаясь к защите православного исповедания в Речи Посполитой, Соловьев замечает: «Так поднимался знаменитый диссидентский вопрос, который ровно через 50 лет после описываемых событий, в 1772 году, решился первым разделом Польши, когда знаменитая собирательница русских земель Екатерина II присоединение Белоруссии отпраздновала столетний юбилей Петра I-го» [Выше Соловьев замечает, что задача собирания остается еще не вполне выполненной: «До сих пор не все области, действовавшие как чисто русские в нашей начальной истории, входят в состав Русского государства: остается в составе чужого государства Червонная Русь, то знаменитое Галицкое княжество, о котором так часто идет речь в наших летописях»]. Однако в результате он вводит в текст «Публичных чтений…» еще более любопытный тезис, объявляя: «При громе Полтавской битвы родился для Европы, для общей европейской жизни новый великий народ; но и не один народ: при громе этой битвы родилось целое новое племя, племя славянское, нашедшее для себя достойного представителя, при помощи которого могло подняться для сильной и славной исторической жизни [выд. нами – А.Т.]. В европейской истории наступила новая эпоха». Тем самым польская история и сама Польша оказываются либо исключенными, не существенными для «европейской истории», либо, что более вероятно в плане подразумеваемой Соловьевым интерпретации, здесь тогда единомысленным со славянофилами – Польша оказывается «отступницей» от славянского племени, изменяющей ему (по крайней мере в лице «высших классов») – и тем самым через ее историю «славянское племя» не включается в ход европейской истории, «племя» оказывается не действующим в ней лицом. Эту интерпретацию подразумеваемого Соловьевым смысла его утверждения подкрепляет рассуждение об измене Мазепы и запорожских казаков, когда «масса народная в Малороссии осталась верна русскому царю», в том числе и потому, что оно лишь несколькими фразами предшествует интересующему нас пассажу о европейской истории и славянском племени.

[4] Как в примере Петербурга – который остался столицей даже после того, как после Петра правительство во многом переместилось в Москву: в итоге оно возвращается в Петербург. Более того, само противопоставление Москвы и Петербурга, риторическая контроверза, столь распространенная в 1840-е годы (достаточно напомнить знаменитые тексты Белинского и Герцена) и сохранившаяся и в дальнейшем (вроде известного аксаковского призыва 1881 г. к новому императору возвратиться «домой», в старую столицу) – осмысляется Соловьевым как движение России по пути развития, когда каждый из городов берет на себя свою, особую сторону деятельности, а развитие в духе к тому времени уже «общих мест» осмысляется как рост специализации.

[5] Правда, с важнейшей оговоркой – со способностью к подвигу, преодолению этой разбросанности, со всей очевидностью явленной в эпоху Смуты: «<…> наше сочувствие принадлежит, которые своим честным, гражданским трудом созидали, охраняли и спасали; тем, которые в восточной, Московской России, несмотря на разбросанность свою по обширным, мало проходимым пространствам, умели собраться и стать как один человек, когда беда начала грозить родной стране; которые совершили не один физический подвиг, но умели очиститься нравственно, избавиться от привычки нравственного обособления, от привычки нравственного колебания, шатания, как они выражались. <…> Наше сочувствие принадлежит тем, которые великим трудом развили свои нравственные силы, окруженные варварами, сохранили свой европейско-христианский образ и стали способны под предводительством величайшего из тружеников приступить к великому делу – труду созидания новой России. Этим людям принадлежит все наше сочувствие, наша память, наша история».

[6] Чуть далее Соловьев едва не прямо, со ссылкой на Петра, отзывается на переживание разочарования в реформах 1860-х гг.: «Обнаружился и другой признак крайней слабости в деле самоуправления: неуменье соединенными силами слабых сдерживать сильных, которые стремятся к господству, к удовлетворению своим личным выгодам за счет слабых, порозненных и потому не могущих выставить никакого серьезного сопротивления. Такое положение есть самое опасное для общества или учреждения, которому дано самоуправление; освобожденное от тяжести внешней власти, получивши свободу управляться само собою, выбирать из своей среды людей, которые должны заведовать его делами, общество или учреждение выбрало себе господ, которые стремятся употребить во зло свое значение могут делать этот тем безнаказаннее, тем благовиднее, что они выборные представители свободного общества или учреждения, действуют во имя его. Рождается вопль: что же выиграно? Прежде не было так тяжело, прежде было лучше, надобно возвратиться к прежнему или, по крайней мере, переделать, изменить новое сообразнее существующим средствам; ясно, что люди неспособны к новому делу, нет людей, надобно их приготовить, воспитать: так вопят люди, не знающие, что известная деятельность и есть необходимое приготовление, воспитание. Но эти вопли способны сильно смутить, ввести в искушение преобразователя. Петр выдержал искушение. Его сильно печалил неудачный ход новых дел; человека с орлиным полетом сильно оскорбляли и раздражали люди, которые, по его выражению, подобились раку в своем движении; но он не потерял веры в свое дело и в свой народ, остался верен мысли о необходимости деятельной школы, которую должен был проходить народ и в которой должен был учиться неудачами, остался верен мысли, что каждое учреждение должно иметь свою Нарву, чтоб иметь Полтаву; остался непоколебим в проведении всюду коллегиального устройства как устройства, имевшего воспитательное значение для народа».