Между тем, мы в мельчайших подробностях знаем о ходе битв при Креси и при Пуатье Столетней войны, при том, что последняя, например, произошла на четверть века раньше, чем наше «Мамаево побоище». В чем причина? А в том, что информацию о Креси и Пуатье мы черпаем, как вы помните, из «Хроник» Фруассара, главным образом. А кто такой Фруассар? Это, представьте себе, независимый интеллектуал-гуманитарий. Точнее, он был в течении жизни зависим от столь разных владык, что это позволяло в повествовании сохранять баланс.
Жан Фруассар был родом из Валансьена в Эно (Геннегау). Был младшим современником преподобного Сергия (лет на десять младше). Малая его родина (а большой и не было как понятия) тогда входила в состав Священной Римской империи. Но сегодня он считается одним из самых выдающихся французских историков, при том, что при описании военных действий откровенно симпатизирует Эдуарду «Черному принцу». Почему? А потому что у него нет никаких «национально-патриотических» предрассудков, и он, как интеллектуал не является ничьим вассалом. Соответственно, его цель просто поведать о «славных военных деяниях и подвигах во Франции, Англии и соседних странах».
Считается, что его отец был ремесленником. Сам он в юности промышлял торговлей, но потом устраивается неким образом писарем при дворе Карла IV в Праге. Там, между прочим, познакомился с Петраркой. К 24 годам, уже признанный как придворный поэт, с рекомендациями от короля Богемии поступает на службу к супруге английского короля Эдуарда III в качестве хрониста.
Имел возможность много путешествовать по Европе. После смерти работодательницы Фруассар перешёл под покровительство Иоанны, герцогини Брабантской. А та даровала ему поместье в Эно, доходы от которого позволяли ему ездить по городам и весям в целях сбора информации для хроник. И, как результат, несмотря на то, что с точки зрения современной науки, его можно обвинить в некритическом отношении к источникам, но мы имеем именно исторические труды, а не патриотические сказки.
Но ведь у нас и сегодня многие уверены, что нам независимые интеллектуалы гуманитарии без надобности. Почему? Потому что, в сказке жить привычней. Даже в страшной…
Но сказка о Куликовской битве, впрочем, как раз, напротив, воодушевляющая. Так, может быть и оставить ее в таком случае без разоблачений, раз это один из государствообразующих мифов?
А мы и не будем много о ней говорить. Возьмем пример с ответственного сербского историка Симы Чирковича и тоже назовем только то, что известно наверняка.
Итак, битва была. Русских возглавлял Дмитрий. Ордынцев Мамай. Победили русские. Собственно, это все.
Прочее, начиная с ее локации и количества участников до причин и значения – предмет дискуссий. Отметим лишь очевидное расхождение с мифом. Дмитрий воевал именно с Мамаем, а не с Ордой. Сарай был к тому времени уже захвачен легитимным царем-чингисидом Тохтамышем. Он же разбил Мамая окончательно, после того как тот оправился от Куликовского разгрома. Его же люди (или генуэзцы по его приказу) умертвили Мамая.
Из-за чего вообще была битва? Судя по всему, из-за «повышенного тарифа» выплат, который, вопреки прежней договоренности, установил Мамай. Его можно было понять – нужны деньги на борьбу с Тохтамышем. Но, если бы Дмитрий на это пошел, выходит, сыграл бы на руку врагу законного Сарайского владыки.
Даже в целом старающийся придерживаться традиционной версии современный историк Николай Борисов делает знаковую оговорку: «Мы готовы согласиться с теми, кто считает, что «розмирие» было вызвано корыстными интересами московской элиты. Но начавшись как «война за деньги», борьба князя Дмитрия, подчиняясь внутренней логике процесса, постепенно переросла в «войну за принцип».
Да, с этим тоже можно согласиться, при условии признания того, что «принципы» были в эту историю «внедрены» уже позднее…
Возможно, Дмитрий считал, что Тохтамыш в знак признательности за его борьбу с узурпатором Мамаем или скостит ему дань или вовсе откажется от ее взимания на какое-то время. Но тот решил внести ясность. И через два года после «Мамаева побоища» разоряет Москву. Дмитрий же, не решаясь вступить в бой с законным царем-чингисидом, отсиживается в Костроме. Тохтамыш его прощает и оставляет великое княжение за ним.
Борисов пишет: «Посла князь великии Дмитреи в Орду ко царю сына своего князя Василья во свое место (вместо себя. — Н. Б.) тягатися о великом княжении с Михаилом князем Тверским». Хан по достоинству оценил этот жест покорности и, как мы знаем, оставил Дмитрия на троне великого князя Владимирского. У этого «добродушия людоеда» была вполне понятная причина. Тохтамыш нуждался в деньгах для новых завоевательных походов, а Дмитрий давно показал себя главным «мытарем» земли Русской».
И то же исследователь отмечает еще одну очень характерную деталь: «Дмитрий Донской первым из русских князей начал чеканить собственную серебряную монету. Она была «двуименной» и имела на одной стороне надпись арабской вязью с именем хана Тохтамыша, а на другой — имя великого князя». Основа московской власти над Русью – авторитет ордынского царя. Таков итог правления Дмитрия. Костомаров давал ему и вовсе жесткую оценку:
«Княжение Димитрия Донского принадлежит к самым несчастным и печальным эпохам истории многострадального русского народа. Беспрестанные разорения и опустошения то от внешних врагов, то от внутренних усобиц следовали одни за другими в громадных размерах. Московская земля, не считая мелких разорений, была два раза опустошена литовцами, а потом потерпела нашествие Орды Тохтамыша; рязанская - страдала два раза от татар, два раза от москвичей и была приведена в крайнее разорение; тверскую - несколько раз разоряли москвичи; смоленская - терпела и от москвичей, и от литовцев; новгородская - понесла разорение от тверичей и москвичей».
Но что нам за кручина от того, что все эти бедствия - факт? Зато Дмитрий создал повод для возведения здания величественного мифа. Это ведь важнее в оптике сказочного мировоззрения, не так ли?
А вот о связи битвы с преподобным Сергием Радонежским поговорим подробнее. Просто потому, что есть тенденция представлять великого русского святого как некоего «политрука» при князе Дмитрии…
Интересная параллель, обличительное письмо изгнанного Дмитрием митрополита Киприана, в котором он упрекает преподобного Сергия в том, что тот не восстал против княжьего произвола, писано в 1378 году. Ровно в это время на другом конце Европы святая Екатерина Сиенская бесстрашно сражалась во имя чистоты папства, не боясь ни гнева владык, ни ярости черни.
Однако они, конечно, нельзя не признать, находились в совершенно разных ситуациях. Если в Италии борьба гвельфов и гибеллинов создавала возможность эффективного противостояния светской власти, то на Руси все было иначе. Говоря о церковном кризисе, виновником которого был Дмитрий, Костомаров отмечает:
«Здесь в первый раз является произвол великого московского князя в духовных делах. Он, как самовластный государь, считает себя вправе выбирать себе по нраву кандидатов в митрополиты, отправлять в заточение, возводить их на кафедру снова, когда захочет почтить своей милостью, и опять подвергать опале».
Да, Московский проект – это чистое гибеллинство, которое окончательно восторжествовало при Иване Грозном, велевшем задушить митрополита Филиппа. Но был ли у нас гвельфизм? Прежде всего нужно понять, что это отнюдь не синоним клерикализма. Отнюдь не «партия папы», стремящаяся к утверждению его безоговорочной власти, как в духовной, так и в светской сферах. Флоренция, самый, наверное, гвельфский город, не раз вступала в конфликты с папами, в том числе, вооруженные.
Так что же это тогда? Давайте вспомним, что говорил о гвельфах первый «политтехнолог» Никколо Макиавелли: «Все эти дела совершены были по совету гвельфов, более могущественных, чем гибеллины, которых народ ненавидел за их заносчивое поведение в то время, когда они правили во Флоренции под эгидой Фридриха II: партию церкви флорентийцы вообще больше любили, чем партию императора, ибо с помощью папства надеялись сохранить свободу, под властью же императора опасались ее утратить».
То есть, гвельфы выступали за независимые республики, объединенные лишь духовным фактором. И именно таково было, кстати, устройство домонгольской Руси. Она была землей городов-государств, которые объединяла православная вера. А своего рода верховным арбитром, независимым от светской власти был митрополит, поставленный из Константинополя. Ордынский порядок, утвердившийся на четверть тысячелетия на Руси, разрушил эту систему, оставив лишь один ее островок – вольный Новгород – чисто гвельфское образование, республика, с архиепископом, верховным арбитром. Торжество гибеллинства при Грозном было ознаменовано тотальным террором против остатков поверженного еще его дедом новгородского гвельфизма.
И тем не менее преподобный Сергий вовсе не собирался мириться с самоуправством князя в духовной сфере. Недаром Киприан писал именно ему, надеясь на поддержку, и она была получена. Пусть, не в такой громкой и яркой форме, как это было у Екатерины Сиенской, но и отступать игумен Троицы был не намерен.
Дмитрий не желал видеть на Московской кафедре Киприана потому что он был болгарин, он был прислан из Константинополя, соответственно, князь не имел никаких рычагов влияния на митрополита, кроме прямого и грубого насилия, каковое он и применил. Кроме того, с Киприаном был связан вполне «гвельфский» проект сохранения реального единства Киевской митрополии, в которую входили и земли Великого княжества Литовского, и Северо-Восточная («Великая», как она именовалась в патриарших документах) Русь. И добиться этого мог именно Киприан, который провел немало времени в Литве, и у которого были доверительные отношения с ее князьями. Но Дмитрию нужен был свой, подконтрольный владыка.
И сначала на эту роль, видимо, мыслился именно Сергий. Житие преподобного рассказывает о том, что митрополит Алексий, чувствуя приближение кончины, настойчиво предлагал ему занять в перспективе его место. Предлагал и от своего имени, и от княжьего, и даже упоминал, что все боярство только «за».
Категорический отказ преподобного житие истолковывает как его приверженность к иночеству, нежелание входить в мирские заботы. Но сейчас видится и другая причина.
Константин Аверьянов, автор исследования о преподобном Сергии, отмечает:
«Возможно, к решению отказаться от предложенной чести Сергия подтолкнули и уроки истории. Как известно, ранее митрополичью кафедру всея Руси на протяжении XIV в. занимали двое русских – митрополиты Петр и Алексей и один грек – митрополит Феогност. При этом, когда во главе русской церкви стояли местные выходцы, тесно связанные с отдельными группировками русских князей и бояр, в ней постоянно возникали смуты. Так, в 1308 г. против митрополита Петра выступил тверской князь Михаил Ярославич, кандидат которого на митрополию был отвергнут патриархом. Дело дошло даже до обвинений Петра в церковных преступлениях и лишь на специально созванном в 1311 г. соборе в Переяславле-Залесском церковную смуту удалось прекратить. О ситуации в русской церкви при митрополите Алексее мы уже говорили выше. В то же время митрополиту Феогносту, приглашенному на кафедру со стороны, удавалось быть относительно объективным по отношению ко всем русским и литовским князьям и, как следствие этого, сохранять единство митрополии. В этих условиях Сергий, очевидно, должен был прийти к выводу, что во главе Русской митрополии должен был встать человек, не связанный с Литвой или Северо-Восточной Русью, а относительно нейтральный, способный соблюсти хрупкое единство митрополии».
Но тогда Дмитрий решает поставить митрополитом своего духовника попа Митяя. Его после смерти Алексия быстро постригают в монахи (митрополит мог быть лишь из черного духовенства) с именем Михаил.
Иоанн Мейендорф, один из ведущих богословов русского зарубежья, пишет: «Помимо личных жалоб, послание Киприана Сергию и Феодору содержит также протест против вступления в управление митрополией в Москве Михаила-Митяя, который до возведения в сан епископа облекся в мантию и присвоил себе знаки митрополичьего достоинства, утверждая, что Алексий назначил его своим преемником. Согласно Киприану, Михаил занял место нареченного митрополита: 1) благодаря ложному истолкованию завещания Алексия, 2) прямому вмешательству князя в дела церкви, которая требует, чтобы епископы избирались епископским собором, а не гражданской властью, 3) подкупом и симонией. Последнее обвинение, особенно важное для понимания происходящего, подкреплено гневным восклицанием: «Тии на куны надеются и на фрязи» (т. е. «эти люди надеются на деньги и генуэзцев»). Действительно, сразу после смерти Алексия Москва и прогенуэзский режим в Византии пришли к соглашению, в котором, конечно, немалую роль сыграли денежные пожертвования русских и посредничество генуэзцев, роль которых еще более прояснится по ходу нашего рассказа. Это соглашение, изложенное в посланиях патриарха Макария, обуславливало, что Киприана не следует принимать в Москве и что Михаил-Митяй будет возведен в митрополиты «Великой Руси» (в отличие от митрополита «Киевского, Руси и Литвы»). Вопреки планам патриарха Филофея, который рассчитывал в лице Киприана дать Руси единого митрополита, приемлемого для всех ее политических правителей, Москва, с помощью генуэзцев, добивалась теперь своей особой митрополии. Князь Дмитрий Иванович в 1378 году, как и Ольгерд в 1355, пренебрег единством митрополии во имя местных интересов».
Генуэзцы явно имели в этой истории свой интерес. Ситуация осложнялась тем, что гражданская война в это время шла не только в Орде, но и в Византии. Конкурирующие претенденты на императорскую корону представляли разные силы, с очень разной ориентацией. Генуэзцы же издавна имели свой квартал (Галату) в Константинополе. Они же владели портами в Крыму и контролировали торговлю с Ордой. Мамай тоже был тесно связан с ними. Возможно, и смерть от них принял. Вот такой сложный геополитический узел представляла собой русская церковная проблема.
Преподобный Сергий не только отказался сам занять митрополичий престол, явно отдавая предпочтение Киприану, но и вполне четко обозначил свое отрицательное отношение к Митяю. Тот узнает об этом, и высказывает некие угрозы в адрес преподобного. Но Сергий, ничуть не смущаясь, заявляет, что Митяй не войдет в Царьград, куда он должен был отправиться на утверждение своего митрополичьего статуса патриархом. И тот, и правда, не попадет туда… живым.
Статья представляет собой фрагмент новой книги Дмитрия Тараторина "Эра бедствий. Чума и войны XIV века – Европа и Русь", на днях вышедшей в издательстве "Директ-Медиа".