***
Действительно, русская история последних трех веков – как в имперском, так и советском изводе – не дает особых оснований для оптимизма протагонистам дела русской свободы именно из-за отсутствия укорененных в национальной практике и легитимированных культурной традицией эффективных форм представительства и конституционных (в широком, британском, смысле) гарантий учета конкурирующих интересов, например, в сословной, корпоративно-цеховой и прото- или парапарламентской форме. Применительно к более раннему периоду – Древней Руси или Московского царства – осмысленно говорить об институционализации политического в терминах модерна в принципе проблематично, несмотря на неоднократные попытки поисков «выборного начала» в отечественной историографии (например, у И.Д. Беляева). Поэтому следует согласиться с С. Сергеевым в его глубоко фундированном историческом пессимизме: русская история не является ресурсом для русской демократии и шире – для русской Современности.
Именно об этом еще 100 лет назад, во время русской революции 1905-1907 годов, писал классик немецкой и мировой социологии Макс Вебер, внимательно наблюдавший за ожесточенной борьбой за тогдашней модернизацию Российской империи и даже специально выучивший русский язык. Так, в текстах, посвященных русской революции, выдающийся социолог прямо указывал на «внеисторический» характер институтов, которые должны были появиться в Российской империи в ходе политической модернизации: «Что можно считать в сегодняшней России подлинно "историческим"? Если исключить Церковь и крестьянскую общину, не останется ничего, кроме абсолютной власти Царя, унаследованной от татарских времен; то есть системы власти, которая после распада "органической" структуры, определявшей облик России ХVII-XVIII веков, буквально повисла в воздухе свободы, принесенной сюда ветром, вопреки всякой исторической логике». Исходя из этого, Вебер сделал тогда – как Сергеев сейчас – неутешительный для русских демократов вывод: «Страна, еще каких-то 100 лет назад напоминавшая своими наиболее укорененными в национальной традиции институтами монархию Диоклетиана, не может найти такую формулу "реформы", которая имела бы местные "исторические" корни и была бы при этом жизнеспособной». (Вебер М. К положению буржуазной демократии в России, 1906.)
Таким образом, поиск в русской истории протомодерных институциональных форм, необходимых для конституирования русской политической нации как субъекта собственной судьбы, обречен на провал именно из-за фокусировки на поиске более или менее стабильных структур, автономных сообществ и социальных сил, функционирующих на фундаменте правовых и договорных отношений – причем как между собой, так и в отношениях с властью. Ведь именно они теоретически могли или должны были стать основой самостоятельных и независимых от верховной власти групп – носителей аутентичного русского модерна. Но не стали…
***
А теперь – опять же вместе с Максом Вебером – критически посмотрим на саму нормативную модель либеральной демократии в условиях позднего капитализма, который и 100 лет назад, и сейчас представляется русским демократам в качестве искомого идеала общественного устройства. По мнению великого социального теоретика, «просто смешно приписывать сегодняшнему капитализму в том виде, в каком он импортируется в Россию и существует в Америке, – этой 'неизбежности' нашего экономического развития, – родство с 'демократией' или даже 'свободой' в каком-нибудь значении этого слова. Ведь вопрос может быть поставлен лишь таким образом: как все эти вещи вообще могут длительно существовать в условиях его господства?» Таким образом, уже для Вебера институционализация демократии в форме партийно-парламентской политико-правовой техники и структурные изменения капиталистической системы больше не обуславливали и не нуждались друг в друге. Именно в этом, структурном, смысле он говорил о борьбе русских демократов столетней давности как о "трагедии запоздавшей свободы": в тот момент, когда на самом Западе идеалы буржуазно-демократических свобод уже давно были делом далекого прошлого и стали "столь же тривиальными, как черный хлеб для голодного", в России развернулась борьба за парламентскую демократию, т.е. за политическую модернизацию, целью которой было именно завоевание этих свобод…
Стоит ли говорить, что сегодня для многих наших современников какой-либо пафос «борьбы за свободу» проблематичен именно из-за антидемократической направленности многих структурных изменений самого позднего буржуазного общества, последствия которых могут быть описаны формулой «модернизация без модерна» или «либерализм против демократии». На эти парадоксы западного развития в свое время указывал другой выдающийся немецкий теоретик: в 20-30 годы XX века «дискурсивный оппортунист» Карл Шмитт выявил структурную проблему общественно-политического дискурса Веймарской Германии, пытающегося при помощи понятийного аппарата либерального XIX века работать в новых институциональных условиях. Он убедительно показал, что речь идет о своеобразных дискурсивных минах замедленного действия, когда конститутивные для интеллектуальной традиции Запада понятия институционализируются и становятся непреодолимым препятствием для адекватного анализа новых рамочных условий политического действия в современном мире. Так что здесь существует нечто большее, нежели банальная проблема институционального трансфера и других культурных заимствований со стороны исторически запаздывающих обществ, ориентирующихся на чужое прошлое как на идеал своего будущего!
Именно поэтому Вебер напрямую не связывал шансы русской свободы с экономическими интересами состоятельных классов. Напротив, он считал, что в начале XX века в России шансы демократии были бы совершенно ничтожны, если бы они зависели от «закономерностей капиталистического развития» и «материальных интересов» буржуазии.
В начале XXI века борьба за учреждение русского демократического государства-нации по нормативной модели буржуазного парламентаризма либерального XIX века сталкивается с еще большими трудностями. В том числе потому, что само это институциональное строительство проходит в условиях, радикально отличных от времени возникновения и утверждения базовых для политической Современной институтов и обслуживающих их дискурсов, определяющих идентичность современных обществ и их граждан.
В этом смысле нам, русским демократам, уже не на что и не на кого рассчитывать: ни в архиве либеральной мысли, ни на современном Западе не существует никакой идеальной модели для русского будущего. Тем более там нет никакой супер-теории, способной адекватно объяснить нам, кто мы такие, в какой стране хотим, должны и будем жить. Всем этим придется заниматься нам самим, если мы не хотим, чтобы нас «посчитали» другие. А это неизбежно в случае отказа или неспособности русских национально ориентированных интеллектуалов выполнять свои прямые обязанности.
***
Не менее проблематичной является констатация С. Сергеевым «отсутствия общества» в нынешней РФ: речь скорее идет об известном в социальном психологии чувстве утраты солидарности, нежели реальной утрате чувства принадлежности к русской «мы-группе», существование которой хотя бы в культурно-лингвистическом смысле не вызывает сомнений. С точки зрения социальной теории, типично человеческое поведение возможно только как социальное, и в этом смысле современные русские вполне себе социализированы, т.е. ориентируются на действующие в обществе образцы и правила. Так что проблема здесь, видимо, в другом – в самой рамке социального действия, которая находится под постоянным негативным воздействием властей, пытающихся не допустить возникновения эффективных субъектов коллективного действия, которые были бы способны «связать» реальные интересы различных частей русского общества.
То, что эти попытки не допустить структуризации и репрезентации частных интересов оказались очень успешны, показывает печальный пример крупной российской буржуазии (т.н. олигархов) и обслуживающих их «системных либералов»: несмотря на серьезные материальные и организационные ресурсы, необходимые для самоорганизации и отстаивания своих собственных интересов, а также вопреки традиционным представлениям классического либерализма о «свободолюбивых капиталистах», и те, и другие с удовольствием сотрудничают с архаичным режимом В. Путина, выполняя для него ряд технических функций - вроде выстраивания финансового и внешнеполитического интерфейса, необходимого для взаимодействия с коллективным Западом.
Этот парадокс более 100 лет зафиксировал неоднократно упоминавшийся Макс Вебер, который, анализируя политическое поведение тогдашнего капиталистического класса, констатировал, что в Российском империи пропущены «все те стадии развития, в течение которых непосредственные экономические интересы имущих слоев на Западе были поставлены на службу буржуазного освободительного движения». И, напротив, Вебер видел шанс для сторонников демократических институтов в России лишь вопреки сложившейся «констелляции материальных интересов», который. На его взгляд, этот шанс состоял исключительно в «решительном стремление нации не допустить, чтобы ею управляли как стадом баранов».
Понятно, что для достижения успеха в политической борьбе эта воля нации к свободе должна объективироваться в различных организационных формах, т.е. в институтах, ресурсах и сообществах. Но наличие этой «решимости» является базовой антропологической предпосылкой всей русской политической модернизации. То, что это необходимое, хотя и недостаточное условие уже выполнено, не вызывает сомнений: носители идеи русской нации существуют и действуют даже в рамках россиянского (недо)общества. А вот то, как мы используем этот минимальный шанс, как всегда, во многом зависит от нас самих.