Этого я, по совести, не думаю. Хоть страшно медленно, но мы все-таки двигаемся вперед, и сама логика вещей рано или поздно заставит нас завести другие порядки, перевоспитать себя на другой, более человеческий лад. Только это вряд ли случится скоро. Я, по крайней мере, совсем на это не надеюсь и не рассчитываю. В моих глазах гораздо возможнее и вероятнее, судя по тому, что происходит, наступление хаоса и смешение языков в той или другой форме. Смутных времен и эпох у нас было несколько: в XV, XVI и XVIII вв. Таких эпох я, понятно, не желаю, хотя по ходу наших дел и считаю такую развязку невообразимой нашей путаницы возможной. Она надолго осадила бы нас назад и потребовала бы продолжительных и страшных усилий, чтобы опять собраться с силами.
В чем же тайна нашей неспособности устроиться дома сколько-нибудь комфортабельно или хотя бы только сносно? Она лежит в двух обстоятельствах, на которые вы, мне кажется, не обратили должного внимания и потому не ввели их в свои соображения.
Первое из них есть невозможно низкая степень культуры господствующего самого многочисленного племени, создавшего русское государство, именно – великорусского. Я принадлежу к нему по рождению и, может быть, переоцениваю его способности и достоинства, – так я к нему привязан и так оно мне дорого. Но это не заслепляет мне глаза и не мешает беспристрастно взвешивать и ценить его недостатки и слабые стороны. Все они, по-моему, сводятся и объясняются совершенным отсутствием культуры. По культуре и житейским привычкам и хохлы, и поляки, и финские племена Балтийского побережья, не говоря уже о немцах и заезжих европейских иностранцах, выше великорусов. Даже азиатцы, вошедшие в состав русского государства, некоторыми сторонами своего быта чуть ли не выше великорусов. Ниже последних в культурном отношении трудно себе представить между оседлыми народами.
Я говорю не об одних крестьянах, но обо всех без исключения слоях и классах великорусов. Культура их едва-едва коснулась. Отчего – это другой вопрос. Но это факт, по моему глубокому убеждению, не подлежащий ни сомнению, ни спору. Даже характерные национальные черты этого племени еще не сложились и вырабатываются в наших глазах. Как же вы хотите, чтобы такой едва сложившийся, и то не вполне, народ, господствующий и самый многочисленный, мог создать у себя сколько-нибудь сносные общественные порядки? Он только расстраивает и разоряет порядки, существующие в завоеванных и присоединенных областях. Посмотрите, что мы сделали на Кавказе, в Крыму, в Малороссии, в Западном крае и Остзейском крае, в Царстве Польском, у казаков. И больно, и стыдно об этом говорить! А отойдите назад в историю: то же самое московские великорусы делали в княжествах Тверском и Рязанском, в Новгороде и Пскове…
Вы приписываете мне мысль, что «наш народ в отношении политического творчества, если можно так выразиться, стоит даже ниже азиатских племен, населяющих Россию»; что «этот народ не только не способен что-либо создать, но даже, напротив, систематически разрушает все то, что ему досталось историческим путем или благодаря усилиям правительства».
Мысли, которые вы считаете моими, есть колоссальнейшее недоразумение, какое только можно себе представить. С тех пор, что я себя помню, я никогда не говорил и не думал ничего подобного; я говорю о культуре великорусского племени, вы же относите мои слова к политическому творчеству. Но между тем и другим – громадная разница! Замечательные способности к «политическому творчеству» великорусское племя доказало самим фактом, создав единственное крепкое и сильное славянское государство, прошедшее цело и невредимо через много бурь и тяжких испытаний. Как это было неимоверно трудно, какие на это потребовались чрезвычайные усилия и выдающиеся политические способности, видно из того, что ни одно из славянских племен, кроме великорусского, не совладало с этой задачей и что на разрешение ее великорусское племя отдало все свои несомненные силы, способности и таланты… Каким же образом, зная это, я мог сказать или подумать, будто великорусский народ не способен к политическому творчеству? Напротив, все свои несомненные способности он всецело и исключительно посвятил именно на политическое творчество, на создание русского государства и этому делу принес в жертву все остальное.
Отрицаю я в великорусском народе не способность к политическому творчеству, а культуру, разумея под культурой порядочные домашние и общественные нравы, привычки благоустроенной общественности и образованной жизни в отношениях между членами семьи, во всяких вообще отношениях между людьми в публичном и частном быту.
Правда, …кое-что, как сказано, изменилось к лучшему, но добрые нравы, привычки порядочного быта до сих пор не вошли в нашу плоть и кровь и слишком часто составляют только внешнюю прикрышку, которой мы тяготимся, как ярмом, которую при всяком удобном и неудобном случае сбрасываем с себя быстро и охотно… Все, без исключения, горько жалуются на невозможные нравы той среды, в которой живут… На что, например, похожи наши литературные нравы? А ведь литература везде – цвет интеллектуальной жизни. Да что и говорить! Посмотрите, как у нас встречаются люди, не знакомые друг другу: надо бы предполагать, что незнакомый – человек недурной, пока не окажется противное; мы, напротив, смотрим на незнакомого с предубеждением, пока он не докажет, что он человек порядочный. Какие невозможные общественные нравы такая предпосылка разоблачает, распространяться нечего…
Наши негодные нравы мы, естественно, переносим и в общественную деятельность, в частную и публичную, коронную и выборную службу и отношения. Дайте такому обществу идеальное устройство, и, пока оно не перевоспитается и не переродится, из этого ничего не выйдет, как в крыловском квартете. Откуда взять нам порядочность в общественной и публичной деятельности, когда ее нет в домашней жизни и в ежедневных частных и личных сношениях? Крайняя недобросовестность в исполнении обязанностей, равнодушие к общим интересам, жалкое понимание отношений к государству, обществу, людям, хищничество, безалаберщина в распоряжениях, полное невнимание не только к правам и интересам других, но даже и к своим собственным – все эти и им подобные непривлекательные черты тянутся у нас непрерывающейся ниткой от деревенской избы до высших сфер русской публичной и государственного жизни. Три четверти, девять десятых неудовольствия и жалоб на наши порядки имеют источником не назревшую потребность политических свобод, а поразительное отсутствие самых азбучных культурных привычек в огромном большинстве людей, к какому бы классу, сословию и общественному слою они ни принадлежали. Оттого, что мы носим фраки, а не зипуны, пьем шампанское, а не сивуху, живем в роскошных квартирах, а не в бедных лачугах – культурности в нас не больше; отсутствие ее только скрыто благовидностью обманчивых форм...
Одной низкой степенью культуры того, что у нас делалось и делается, разумеется, объяснить нельзя. Великорусское племя имеет, сверх того, некоторые особенности, – созданные ли историей или составляющие физиологическую характерную его черту, пока трудно решить. Дело в том, что у нас не сложилось ни сословий, ни общественных слоев, ни кружков, которые всюду служили зародышами и прототипами общественной и политической организации. Более тесные союзы, понятно, легче и удобнее устанавливают внутри себя, между своими членами, правовой порядок и условия правильного, благоустроенного общежития. Воспитавшись в общественных кружках, сословиях и корпорациях, люди переносят потом привычки порядочной общественной жизни на более крупные общественные единицы, на целые государства. Ничего подобного у нас не было. Ни одно сословие, ни один кружок или корпорация не могли у нас крепко сложиться, отстоять себя, пустить корни. Слабые их зачатки распустились и исчезли в безличном всенародстве. Неизбежным, логическим последствием этого было громадное усиление и преобладание государственной единоличной власти над всеми другими политическими факторами страны.
Очень может быть, по-моему, даже очень вероятно, что в этой характерной черте лежит задаток совершенно иной, своеобразной формации, каких доселе еще не бывало…
Как бы то ни было, но отсутствие у нас кружковых, сословных, корпоративных организаций и тесно с этим связанное всемогущество единоличной государственной власти есть факт, с которым надо считаться и которого обойти никак нельзя.
Вот на эти-то два факта – отсутствие культуры и чрезвычайное развитие личной государственной власти вы не обратили должного внимания. А о них-то, мне кажется, должны разбиться в прах все попытки создать в России в скором времени какую-нибудь прочную общественную и политическую организацию. Захочет талантливый царь – она будет; не захочет он или его преемник – она разрушится. Нет такой власти, которая бы могла призвать ее к жизни помимо власти царской.
Я не вижу даже намеков на то, чтобы в народе русском могла в ближайшем будущем выработаться сила, которая обеспечила бы у нас за тем или другим политическим порядком постоянство и прочность независимо от царской воли. Я легко могу себе представить, что ошибки и бесталанность государей погубят династию; но в ум мой не вмещается, чтобы на русской почве теперь и долгое время вперед мы могли обойтись без царской диктатуры, а она по силе вещей всегда будет зависеть от личности государя…
Значит ли сказанное, что каков наш народ теперь есть, таким он и должен остаться? Вы так истолковываете мою мысль, но очень ошибочно. Если бы я так думал, то не стал бы вовсе писать, даже постарался бы всячески перестать думать. К чему? Медленный успех я вижу и у нас, особливо если сравнить с тем, что было лет 30–40 тому назад. К сожалению, успех заметен пока только в меньшинстве, а не в сплошных слоях, классах и сословиях, которые продолжают пребывать в том же внекультурном или бескультурном состоянии. А пока культура в объясненном смысле не проникает в массы, до тех пор о коренной перестройке учреждений нечего и думать; возможны одни лишь частичные улучшения законодательства и администрации.
1882 г.