Они утверждают, что человечество движется в истории от худшего к лучшему, и что совершенное мироустройство возможно. «Утопия – царство человеческой надежды», - заявлял философ неомарксист Эрнст Блох.
При этом, доказательства принципиальной несбыточности этой надежды на возможность построения справедливого общества, собственно, как идеи, блокируются и маргинализируются.
Блох настаивает на самодостаточности утопий: «Когда утопический гуманизм вообще не согласуется с наличным миром, то тем хуже для этого мира, тем по праву ценнее и плодотворнее мышление по справедливости».
Исследователь утопического сознания Чед Уолш приводит основные его установки (верования):
«1. Человек по своей природе добр, причина имеющихся недостатков – не в низменности человеческой природы, а неблагоприятных условиях жизни;
- Человек пластичен по своей природе, т.е. меняется сам в меняющихся условиях;
- Нет неустраняемого противоречия между благом индивида и благом общества;
- Человек – существо разумное, способное становиться разумнее с течением времени, поэтому принципиально возможно устранить абсурд общественной жизни и установить рациональный порядок;
- В будущем имеется ограниченное количество возможностей, которые полностью поддаются предвидению;
- Следует стремиться обеспечить каждому человеку счастье на земле;
- Человек неспособен пресытиться счастьем;
- Возможно найти справедливых правителей, или по крайней мере научить справедливости избранных для правления;
- Утопия не угрожает индивидуальной свободе, ибо «подлинная свобода» осуществляется в её рамках».
Между тем, важно иметь в виду, что большую часть своей истории человечество жило, не имея в виду ни прогресса, ни утопической мечты. Этих идей не знала ни Античность, ни раннее Средневековье.
И тем не менее, утопизм есть порождение очень древней ереси. О борьбе с ней, проходящей сквозь века, Бертран Рассел пишет в своей «Истории западной философии»:
«Часть богословского учения св. Августина в значительной мере была связана с его борьбой против пелагианской ереси. Пелагий был валлийцем; настоящее его имя было Морган, что значит, как и Пелагий, «человек моря». Он был просвещённым и добросердечным церковником. Пелагий считал, что воля свободна, подвергал сомнению доктрину первородного греха и полагал, что когда люди поступают добродетельно, то это является результатом их же собственных нравственных усилий. Если люди поступают правильно и держатся ортодоксии, то в награду за свои добродетели они попадают на небо. Эти взгляды, хотя ныне они могут показаться банальными, в своё время вызвали великое смятение и в значительной мере благодаря усилиям св. Августина были объявлены еретическими.
Св. Августин учил, что до грехопадения Адам обладал свободной волей и мог бы воздержаться от греха. Но когда он и Ева вкусили яблока, в них вошла порча, передавшаяся всем их потомкам, никто из которых собственными силами не может воздержаться от греха. Только Божья благодать даёт людям возможность держаться стези добродетели. Так как все мы наследуем грех Адама, то все мы заслуживаем вечного проклятия. …Однако благодаря свободной благодати Бога отдельные люди из числа тех, что были крещены, избраны попасть на небо; они избранники. Объяснить, почему одни спасены, а остальные прокляты – невозможно; здесь немотивированное решение Бога. Проклятие доказывает Божье правосудие, спасение – Его милосердие. В обоих случаях равным образом раскрывается Его благость».
Рассел был атеистом и левым, поэтому его изложение местами глуповато, но в целом точно и емко. Главная разделительная линия, проходящая через самые разные сферы человеческой жизни связана с ответом на вопрос: зол или добр человек по природе?
В 115 Псалме говорится: «Сказал я во исступлении своем: всяк человек ложь». В «исступлении» значит в состоянии молитвенного озарения. То есть, имеется ввиду, что это истинное и непреложное свидетельство о состоянии всякого человека после грехопадения. Но это, разумеется не аргумент для атеистов.
Тем не менее, необходимо отдавать себе отчет в том, что, если вы верите в идею морального прогресса человечества, вы принимаете левую парадигму и так или иначе, работаете на нее. Кем бы вы себя, при этом ни считали... Принятие этой идеи говорит о двух вещах: либо о злостной ангажированности, либо о категорическом нежелании смотреть правде в глаза.
Поскольку всерьез говорить о моральном прогрессе после опыта XX века могут только эти категории. После беспримерных двух мировых гекатомб, после Освенцима и Гулага эта парадигма, торжествовавшая в XIX веке, полностью и окончательно дискредитирована.
Из этого осознания, собственно, родился постмодернизм - неспособный вернуться к Богу, но осознающий тотальный кризис «гуманизма». Жан Бодрийяр сказал: «Идея прогресса исчезла, но прогресс продолжается». Дело в том, что она исчезла для философов, но не для обывателей, и не для политиков, использующих этих обывателей.
Хотя, казалось бы, для всех кроме интеллектуальных инвалидов, должно быть очевидно сегодня, что человечество так долго живет без мировой войны, вовсе не в силу его морального совершенствования и приближения к «царству надежды», но исключительно благодаря ядерному оружию, которое до нынешнего времени, дает гарантию, что победителя в этой войне не будет.
При этом, разнообразные зверства, являемые нам в ходе локальных войн (представителями всех народов и рас) и без мировых конфликтов наглядно свидетельствуют, что моральный прогресс - это миф, но даже мертвый, как «призрак коммунизма», продолжающий бродить в мозгах большинства наших «братьев по разуму» и бередить их.
И это не удивительно, ведь там, где в основе «человеколюбивая» ересь, доводы разума часто бессильны. Тем не менее, и даже именно поэтому вскрывать адскую природу «благих намерений» необходимо.
Интересно, что Эрнст Блох часто вспоминает Иоахима Флорского, католического монаха XII века, который проповедовал о скором создании общества Третьего Завета. «Третий Райх» (в немецком варианте) – это царство Святого Духа, в котором восторжествуют свобода, равенство и братство.
Влияние ереси Иоахима Флорского Блох обнаруживает на протяжении истории в самых разных религиозно-политических движениях. Например, он полагал, что «Третий Райх» в понимании Иоахима начал воплощаться в СССР. А предпосылки он видел в самом православии по-русски:
«В русском христианстве… жила постоянная неписаная сущность Иоахима Флорского: она жила в легко воспламеняемом чувстве братства, в адвентизме сект, в основном мотиве всего: в незавершенном откровении».
Показательно, что он говорит именно о русском православии. В византийском ничего похожего не обнаруживается. Ведь что есть политический византизм, не в контексте пресловутого «византийства», а исихазма (теории и практики безмолвной молитвы, направленных на отречение от мира и соединение с Божественными энергиями)? Это есть принципиальный отказ от попыток построения общества «свободы, равенства и братства», равно, как и «царства человеческой надежды», в силу абсурдности самой такой претензии.
«Мир во зле лежит»; «В мире будете иметь скорбь, но мужайтесь, Я победил мир», - эти и иные новозаветные речения формируют виденье, которое исключает сам подобный подход к социальной реальности. Борьба с грехом и адом в самом себе и вовне – только так и никак иначе. В себе, посредством исихастского метода. Вовне – посредством обличения греха, в ком бы и где бы он ни был явлен. Но без малейших иллюзий относительно возможности окончательной победы над ним в земной реальности. Напротив, с полным осознанием того, что в конце истории грех восторжествует, практически тотально. После чего мир будет уничтожен и заменен вневременным, вечным Царством Божьим.
Конечно, так веровало, так мыслило и большинство русских святых. Однако, Достоевский, например, в одном из самых известных фрагментов из «Братьев Карамазовых», разговоре в келье старца Зосимы, транслирует совсем другие идеи и упования.
Иван Карамазов так излагает свою концепцию:
«Духовное лицо, которому я возражал, утверждает, что церковь занимает точное и определенное место в государстве. Я же возразил ему, что напротив церковь должна заключать сама в себе все государство, а не занимать в нем лишь некоторый угол, и что если теперь это почему-нибудь невозможно, то, в сущности вещей, несомненно должно быть поставлено прямою и главнейшею целью всего дальнейшего развития христианского общества».
И самое удивительное, что его немедленно поддерживает инок:
«Совершенно справедливо! - твердо и нервно проговорил отец Паисий, молчаливый и ученый иеромонах...
…То-есть в двух словах, - упирая на каждое слово, проговорил опять отец Паисий: - по иным теориям, слишком выяснившимся в наш девятнадцатый век, церковь должна перерождаться в государство, так как бы из низшего в высший вид, чтобы затем в нем исчезнуть, уступив науке, духу времени и цивилизации. Если же не хочет того и сопротивляется, то отводится ей в государстве за то как бы некоторый лишь угол, да и то под надзором, - и это повсеместно в наше время в современных европейских землях. По русскому же пониманию и упованию надо, чтобы не церковь перерождалась в государство, как из низшего в высший тип, а напротив государство должно кончить тем, чтобы сподобиться стать единственно лишь церковью и ничем иным более. Сие и буди, буди!».
Несмотря на то, что Константин Леонтьев утверждал, что Оптинские старцы откровенно смеялись над этим фрагментом, когда к ним попал роман, невозможно отрицать, что Блох со стороны углядел действительно имеющуюся в русской духовной жизни утопическую специфику. Очевидно, что секуляризованные идеи «отца Паисия» из «Братьев Карамазовых» прокладывают дорогу коммунистической утопии.
Одна из причин тому - полное игнорирование нашей традицией здравого и сурового учения Августина о Двух градах, которое как раз исключает любые утопические выводы из Христовой Вести. Еще в IV веке он дал христианам ориентиры для понимания того, как им воспринимать государство и к нему относиться...
«Итак, о Каине написано, что «построил он город» (Быт. IV, 17); Авель же, как странник, города не построил. Ибо град святых есть град вышний, хотя он и здесь рождает своих граждан, в лице которых странствует, пока не наступит время его царства, когда соберет он всех воскресших с их телами и когда последним дано будет обетованное Царство, в котором они будут со своим Главою и Царем царствовать вовеки…
Итак, мы находим в земном граде две части: одна представляет саму действительность этого града, а другая служит посредством этой действительности для предызображения града небесного. Граждан земного града рождает испорченная грехом природа, а граждан града небесного рождает благодать, освобождающая природу от греха; поэтому первые называются сосудами гнева Божия, а последние – сосудами милосердия (Рим. IX, 22–23)...
…два града созданы двумя родами любви: земной – любовью к себе, дошедшею до презрения к Богу; небесный – любовью к Богу, дошедшей до презрения к себе...».
Интересно, что идея прогресса в практически современном виде родилась в католической среде на рубеже XVII и XVIII веков. Считается, что впервые она намечена в труде епископа Боссюэ «Рассуждение о всеобщей истории» (1681). А более глубоко она была обоснована аббатом де Сен-Пьер в работе «Замечания о непрерывном прогрессе всеобщего разума» (1737).
Протестанты, строгие последователи Августина, всегда считали, что под эгидой папского Рима возрождается ересь Пелагия.
А Мартин Лютер в своей книге «О светской власти», напротив, развивал доктрину Aвгустина о двух царствах, утверждая неизбежность сосуществования неслиянно христианской общины, живущей по заповедям Христа и государства, которое никогда подлинно христианским (а в секулярной оптике – справедливым для всех) не станет:
«И вот, если бы кто-нибудь захотел править миром по-евангельски, упразднить всякое светское право и светский меч под предлогом, что все де крещеные, все христиане, среди которых Евангелие не предписывает иметь ни права, ни меча, и они вообще не нужны; любезный, угадай, что бы он натворил? Он снял бы путы и цепи с диких, злых зверей, так что они растерзали и перегрызли бы всех, в то же время он уверял бы, будто это - его ручные, безобидные зверюшки; но я почувствовал бы [истину] по ранам своим. Подобно этому стали бы злые под именем христиан пренебрегать евангельской свободой, творить свои бесчинства и утверждать, что они христиане и не подчинены ни мечу, ни закону; ведь уже сейчас некоторые неистовствуют и творят глупости.
Таким [людям] нужно сказать: конечно, правда, что христиане ради самих себя не подчинены ни праву, ни мечу и не нуждаются в них; но прежде постарайся, чтобы весь мир наполнился христианами, а потом уже управляй по-христиански, по-евангельски. Но этого ты никогда не сможешь сделать. Ведь мир и большинство людей - нехристиане и таковыми останутся, хотя все одинаково крещены и называются христианами. Настоящие же христиане живут друг от друга, как говорится, не рукой подать. Поэтому невозможно, чтобы христианский порядок распространялся на весь мир, или на целую страну, или на большую группу людей. Ведь злых всегда гораздо больше, чем благочестивых. И заставить целую страну или мир управляться при помощи Евангелия - равносильно тому, как если бы пастух собрал вместе в одном хлеве волков, львов, орлов и овец и позволил каждому свободно ходить среди других и сказал бы: паситесь здесь и будьте благочестивы и миролюбивы, хлев открыт, пастбища всем достаточно, собаки и дубинки пусть вас не пугают. После этого овцы стали бы сохранять мир, мирно паслись бы и управлялись; но они не смогли бы жить долго так, ибо ни одной из них не осталось бы в живых».
Кальвинисты (представители другой крупнейшей ветви протестантизма), хоть и не приняли на вооружение эту концепцию Лютера, но их убежденность в полной неспособности человека к моральному прогрессу без прямого божественного вмешательства, еще более последовательна. Именно поэтому в протестантских странах утопические проекты и само утопическое сознание (за исключением коротких быстро подавляемых, или изживаемых аномалий) не имели места.
Не имели места в получивших антиутопическую протестантскую прививку сердцах. И совершенно не случайно утопия перешла в наступление в США именно тогда, когда они, даже демографически, перестали быть страной «белых англосаксов протестантов»…