Вопрос о «золотом немецком ключе большевиков» (выражение С.П. Мельгунова) едва ли будет разрешен однозначно – мешают… нет, не отсутствие, но обилие документов, включая фальшивки, и острая политизированность проблемы. Ограничимся тем, что прямо относится к Алексинскому и что он сам рассказал.
3 июля в Петрограде началось вооруженное выступление большевиков, грозившее из-за бездействия Временного правительства перерасти в переворот. На следующий день в редакцию «Единства», где заседало руководство группы во главе с Плехановым, явился офицер и пригласил Алексинского прибыть в штаб Петроградского военного округа на Дворцовой площади. В штабе его ждали командующий войсками округа генерал Петр Половцев, министр юстиции Павел Переверзев и товарищ прокурора столичной судебной палаты Иван Бессарабов. Министр вручил гостю «исключительно важные документы и предоставил право опубликовать их, если тот сочтет нужным» (ASC, 36): секретный рапорт начальника штаба Верховного главнокомандования генерала Антона Деникина военному министру Александру Керенскому от 16 мая и прилагавшиеся к нему показания прапорщика Дмитрия Ермоленко, завербованного немцами во время пребывания в плену и отправленного в Россию. Прапорщик сообщил, что немцы направили в Петроград Ленина для пропаганды мира и подрыва доверия к Временному правительству, а в Киев – Иолтуховского (вспомним эту фамилию) для пропаганды отделения Украины от России, причем «расходы по проведению всего этого не ограничены»[2]. «Разоблачения полностью совпадали с имевшимися у меня данными», – отметил Алексинский (ASC, 33). В подлинности документов, полученных от министра, он не усомнился, а в правдивости содержания его, возможно, убедило именно упоминание Иолтуховского. Далее фрагмент «Воспоминаний приговоренного к смерти»:
"Переверзев также передал мне несколько десятков подлинных телеграмм, которыми обменивались Ленин, Зиновьев, Ганецкий и другие большевистские вожди. Из них следовало, что им поступают огромные суммы денег из-за рубежа через Стокгольм[3]. Доказательства государственной измены были очевидны. Я спросил собеседников, почему Временное правительство до сих пор не возбудило дело против виновных и узнал грустную правду: Керенский и многие другие министры против этого. Переверзев объяснил, что не имеет формального права передать мне документы, но чувствует моральную обязанность так поступить, поскольку не желает видеть дело спущенным на тормозах и скрытым от общественного мнения. Поэтому он с согласия командующего войсками обращается ко мне как к политику и независимому журналисту и передает мне документы.
После тщательного изучения полученных бумаг я пришел к выводу, что они должны быть немедленно доведены до сведения народа. Старый социалист-революционер Панкратов, заплативший за участие в социалистическом движении четырнадцатилетним заключением в царской тюрьме, разделял мое мнение и согласился присоединить свою подпись к моей.
Мы составили заявление (под заглавием «Ленин, Ганецкий и К° – шпионы!» – В.М.), потребовав от Временного правительства немедленно начать расследование, и кратко изложили обвинения, выдвинутые против Ленина и других виновных в получении денег от германского правительства и в помощи врагу.
Заявление составлено и подписано, я хочу немедленно опубликовать его. Но где и как? Уже день, я не намерен ждать утренних газет – надо действовать быстрее. Генерал Половцев снабдил меня запиской с разрешением использовать для печати документов типографию штаба округа. Там никого не оказалось, рабочие разбежались, опасаясь нападения большевиков. Я сел в автомобиль и в сопровождении двух друзей-солдат с винтовками отправился в типографию «Нового времени», чтобы захватить ее силой и напечатать разоблачения. Приехав на улицу, где она находилась, мы натолкнулись на другой автомобиль, ощетинившийся пулеметами: анархисты опередили нас в захвате типографии и печатали там свои листовки.
Я вернулся в штаб. Что делать? Нельзя допустить, чтобы это осталось неизвестным населению и гарнизону. Пригласив делегатов Преображенского полка, который сыграл огромную роль в революции, я зачитал им документы и требование к правительству о начале расследования. Солдаты были настолько потрясены разоблачениями, что решили немедленно довести их до сведения всех других частей Петрограда, и настаивали, чтобы я опубликовал их во всех газетах.
Через бюро прессы я сообщил всем редакциям заявление с изложением обвинений против Ленина. А через несколько минут стал свидетелем ужасной сцены между Переверзевым и министрами Некрасовым и Терещенко, грубо оскорблявшими его за то, что он передал в прессу документы против Ленина и его сообщников. Терещенко даже заявил, что у него в министерстве иностранных дел есть другие документы против Ленина, куда более серьезные, но он не считает нужным раздувать это дело. Бессарабов логично ответил, что он как прокурор и страж закона имеет право арестовать Терещенко на месте за сговор с предателями. Все это бурное объяснение происходило на глазах у многочисленных военных и штатских, симпатии которых были не на стороне Терещенко. Рассерженный он ушел вместе с Некрасовым, бросив несколько угроз мне и Переверзеву.
Я вернулся в редакцию «Единства» и всё рассказал. Телефонные звонки от «товарищей меньшевиков» и «циммервальдцев» уже пытались побудить коллег по комитету оказать на меня давление, чтобы я снял подпись и не публиковал разоблачения. Их аргументы выглядели жалко: «Обвинение Ленина в подобных вещах – удар по всей революционной демократии, которую он представляет». Это было прискорбно и отвратительно, и я возмутился. Я решительно заявил, что настоящая революционная демократия не имеет права скрывать подобные вещи и что я принимаю на себя всю ответственность. Товарищи не настаивали.
Вечером я отправился на собрание делегатов от всех полков (представителей полковых комитетов в Преображенском полку – В.М.), где меня встретили с энтузиазмом. Офицеры и солдаты пригласили меня участвовать в нападении на дворец Кшесинской, где заседал комитет большевиков, и на Петропавловскую крепость, которой те овладели. Я простой штатский и мало что понимаю в подобных вещах, но был рад оказаться вовлеченным в практическое обсуждение того, сколько пулеметов нужно против вооруженных большевистских банд, как лучше разместить войска, которые пойдут на штурм их позиций. Я даже начал верить, что наша революционная демократия, наконец, поняла, как надо отвечать на анархию, которую сеют вражеские агенты.
Мы разошлись только под утро. После двух-трех часов сна я бросился на улицу за газетами. И что? Ни в одной из них я не нашел своего заявления, которое точно было отправлено во все редакции!
В «Единстве» мне рассказали, что поздно ночью Временное правительство и Петроградский совет запретили публиковать мое заявление. Некоторые министры лично поехали по редакциям. Они хотели уберечь большевистских вождей. Какой позор! Моему возмущению не было границ.
Но погодите! С улицы донесся шум. Выглянув в окно, я увидел группу людей, один из которых громко читал газету. Чтение прерывалось «различными восклицаниями»[4] слушателей. Другие прохожие покупали или скорее вырывали номерá у газетчика, который вопил, как безумный: «Предательство Ленина! Сенсационные разоблачения депутата Алексинского!»
Выйдя на улицу, я узнал хорошую новость: мелкая ежедневная газета «Живое слово», забытая министрами в их ночных усилиях или осмелившаяся ослушаться, пренебрегла указанием и поместила мое заявление полностью крупным шрифтом на первой странице. Еще вчера эту газету никто не читал; сегодня она вдруг стала знаменитой, и типографии не хватало бумаги, чтобы допечатывать номер. Я отправился в редакцию, где увидел толпу газетчиков и читателей, образовавших очередь и расхватывавших только что отпечатанные листы. Другие в изрядных количествах собирались у стен, где были расклеены страницы «Живого слова» с моими разоблачениями.
Через несколько часов по городу распространились другие вести. Узнав об измене Ленина, революционные солдаты обратились против предателей и без особого труда захватили укрепленные позиции большевиков. Троцкий, Стеклов, Луначарский и многие другие большевистские вожди были арестованы. Но Ленин и Зиновьев смогли скрыться (благодаря помощи секретной службы немецкого шпионажа, которой была поручена их безопасность).
Мятеж был подавлен, но, когда прошел первый страх, друзья немцев и большевиков возобновили работу. Керенский снова проявил удивительную слабость и выпустил арестованных предателей, несмотря на официальное заявление министерства юстиции о том, что следствие установило, что Ленин и его сообщники являются вражескими агентами. Переверзеву пришлось подать в отставку (5 июля – В.М.). Предатели возобновили работу и через четыре месяца захватили власть" (ASC, 33-42).
Почему для «слива» столь острой информации Переверзев выбрал именно Алексинского? Помимо репутации разоблачителя немецких агентов здесь мог быть «французский след». Весной 1917 г. министр вооружений социалист Альбер Томá приехал в Петроград поддержать «свободную Россию». Он сообщил Керенскому, Терещенко и Некрасову, что французская разведка подозревает Ленина в связях с немцами, и поручил военной миссии держать министров в курсе; оттуда пришла информация, что бизнес-переписка является шифрованной. Алексинский бегло упомянул, что, возвращаясь в Россию, «проделал часть пути по Норвегии и Швеции в обществе Альбера Томá» (ASC, 5).
Судьбу большевистского выступления решила перемена настроения солдат. Роль Алексинского в этом была очевидна всем заинтересованным лицам. Скрывшийся в подполье Ленин оперативно и резко ответил «клеветнику» серией заметок в «Листке “Правды”». Своим поступком Алексинский сжег мосты между собой и всей «революционной демократией», включая антибольшевистскую, что привело к его политической изоляции в эмиграции.
Приход большевиков к власти поставил в смертельную опасность жизнь Алексинского. Во время переворота он находился в Вологде, куда вскоре приехала семья. В начале января 1918 г. они перебралась в Москву к родителям жены. Григория Алексеевича арестовали на первом же публичном выступлении 28 апреля (в записях Татьяны Ивановны – 27 апреля), когда он объяснял, почему отказывается праздновать 1 Мая вместе с большевиками, заключившими «позорный» Брестский мир. Предъявив кое-как выписанный ордер, чекисты взяли его прямо во время речи в здании Благородного собрания (позднее Дом Союзов) на углу Охотного ряда и Большой Дмитровки и вместе с женой препроводили на грузовике в здание страхового общества «Якорь» на Большой Лубянке, где разместилась ВЧК. К арестованному вышел сам Дзержинский, кричавший: «Мы считаем вас самым ужасным преступником! Вы клеветали на товарища Ленина!» (ASC, 52-60).
Заключенного Алексинского не допрашивали, обвинение не предъявляли, «дело» кочевало из инстанции в инстанцию. 16 июня заключенный объявил голодовку, неделю продолжал ее, несмотря на уговоры тюремного начальства, врача, жены и товарищей по партии, и согласился прекратить лишь при условии освобождения.
Освобождение оказалось переводом в клинику на Девичьем Поле под круглосуточной вооруженной охраной... и за его же счет. Когда платить стало нечем, пациента перевезли в больницу Бутырской тюрьмы, где он заболел тифом. В канун нового года жена добилась перемещения умиравшего мужа в обычную больницу – помог нарком здравоохранения Николай Семашко, знакомый по эмиграции, – и освобождения из-под стражи, хотя следствие продолжалось. Затем тифом заболела жена, мужу пришлось перенести операцию почти без наркоза, и только хирург Владимир Розанов, лечивший Ленина после покушения, звонком в Кремль спас его от нового ареста прямо в Солдатенковской (ныне Боткинской) больнице. Но были и хорошие новости. Экс-прокурор Бессарабов заявил, что документы «были сообщены Алексинскому чинами министерства юстиции […] и, следовательно, ни в коем случае не могли быть измышлены самим Алексинским, как то ему вменяется в вину». Видные большевики председатель Всесоюзного центрального совета профсоюзов (ВЦСПС) Михаил Томский и чекист Михаил Кедров письменно поручились, что Алексинский «не уклонится от следствия и суда и будет доставлен нами в Следственную комиссию революционного трибунала при ВЦИК по первому требованию»[5]. Одним словом, передышка.
Надо было кормить семью. Алексинский принял предложение Томского и поступил на службу начальником отдела статистики и экономической информации ВЦСПС. В конце марта 1919 г. в его кабинет вдруг зашел Михаил Калинин и предложил возглавить наркомат государственного контроля, где менялось руководство. Гостя он помнил со времен рабочей курии по выборам в Думу в 1907 г., «непристойное предложение» отверг и задумался о побеге за границу, тем более что стал замечать слежку (ASC, 198-201). Подпольный «Тактический центр», с которым он был связан, предупредил о возможности скорого ареста. Чтобы его хватились не сразу, Алексинский перешел на службу в Главархив, в конце мая получил командировку в Петроград, выехал туда с женой и сыном и переправил их в Эстонию через Гдов, брошенный «красными» и взятый «белыми». Описание бегства автора через Чудское озеро (ASC, 206-233) много теряет в пересказе – подождем перевода воспоминаний. Позже Верховный революционный трибунал заочно судил его за связь с «Тактическим центром», признал врагом народа и приговорил к смерти – отсюда заглавие книги.
Алексинские снова в Париже. Политическая эмиграция – ни «левая», ни «правая» – Григория Алексеевича не приняла, и он обратился к франкоязычной аудитории. Развернутый анализ событий был дан в книге «От царизма к коммунизму». Оценивавший эффективность режима по последствиям его политики, Алексинский констатировал, что «большевизм вернул Россию к экономическим и социальным условиям XVI века», а «народ естественным образом вернулся к мышлению той эпохи»: «Мощная волна революция сдула с поверхности пелену европейской цивилизации и заново обнажила камни древней Руси» (АТС, 157). Зная взгляды автора, можно оценить горечь признания.
Будущий биограф – уверен, что у Алексинского он будет, – восстановит его жизненный путь с середины 1920-х годов до Второй мировой войны. Книг он не выпускал, кроме брошюры «Завет президента Думера» (1932) на русском языке (не встречал) и «Тайных любовей Ленина» (Les amours secretes de Lénine; 1938) в соавторстве с Андре Бёклером. В эмигрантской хронике он почти не мелькал, в отличие от жены, которая «не любила делить русскую эмиграцию на различные лагеря» и в 1931 г. основала «Союз русских сестер милосердия участниц Великой войны 1914-1918 гг. имени баронессы Вревской».
Публицистическая деятельность Алексинского возобновилась с началом Второй мировой войны. С ноября 1939 г. он выпускал антикоммунистическую и антинемецкую еженедельную газету на русском языке «Наше дело» (не встречал). После занятия немцами Парижа издание прекратилось. Алексинский уехал в свободную зону и сотрудничал с Центром французского расширения (Centre d’Expansion Française) в Клермон-Ферране. В 1941 г. выпуск журнала «Тетради молодой Франции» (Les cahiers de la jeune France; № 12-13) был отведен его книге «Четверть века коммунистического режима. Итог эксперимента» (Un quart de siècle de régime communiste. Bilan d’une expérience).
Автор показал отсталость и неэффективность советской системы управления, которой не помогает даже заимствование «буржуазных» методов, превращение профсоюзов в орудие «государства-хозяина», ужесточение режима под видом «трудовой дисциплины», тотальный контроль над печатью, вынужденной ограничиваться указанием на «отдельные недостатки». Полная картина регресса! Еще сильнее на читателей должны были воздействовать страницы о бесправии и нищете рабочих в условиях «диктатуры над пролетариатом», скрывавшей реальное положение дел: «Можно утверждать без всякого преувеличения, что сегодня в СССР практически установлен экономический и социальный режим рабства»[6].
В 1943 г. в Виши в издании автора вышла книга Алексинского «Изба дяди Ивана» (Isba de l’oncle Ivan) – отсылка к «Хижине дяди Тома», входившей в обязательный круг чтения русской радикальной молодежи. На сей раз автор развенчивал миф о «рае для крестьян», но я не уверен, что «Жак-крестьянин», к которому он обращался, читал это полное цифр и цитат сочинение. Приведу лишь несколько важнейших положений: «Сохранявший какие-то остатки смутного национального чувства Ленин порой останавливался перед окончательным лишением крестьянских масс жизни. […] У Сталина нет никакой исторической, этнической, духовной и моральной связи с Россией. Русский народ для него – не более чем несметное количество кроликов, предназначенных для великого коммунистического эксперимента. В его жестокой, вульгарной и антирусской душе нет ничего, что могло бы остановить его перед неслыханными страданиями, которые его опыты причинили русским народным массам. Сталин – не европеец, но азиат в отрицательном смысле слова. Он ничего не воспринял из западной культуры и цивилизации, сохранив худшие черты худшего азиата. […] Хочу, чтобы мои французские братья не смешивали русский народ, жертву кровавого коммунистического обмана, с его поработителями. Хочу, чтобы они сочувствовали русскому народу, разделяли его огромную боль и не оставались равнодушными свидетелями великой русской трагедии, которая продолжается уже четверть века»[7].
Итоговыми книгами Алексинского стали «Революционная Россия. От крестьянских бунтов до сталинской организации» (La Russie révolutionnaire. Des émeutes de la Russie agraire à l’organisation stalinienne; 1947), выпущенная «Armand Colin», и «Горькая жизнь Максима Горького» (La vie amère de Maxime Gorki; 1950), увидевшая свет в издательстве «Arthaud».
Как оценивал Советский Союз после Второй мировой войны западник Алексинский? Вписать большевизм в европейскую цивилизацию было трудно, но в авторе как будто проснулся оборонец 1914 года. Для него было важно (как минимум на словах) совместное выступление СССР с Францией и Англией против Германии – он не перестал быть германофобом после того, как в 1914 г. не простил тамошним социал-демократам поддержку войны и измену интернационализму. Надежда на возрождение «старого любовного романа между Россией и Западом» (ARR, 265), выраженная в последних строках книги, была иллюзорной… но так хотелось верить.
После книги о Горьком Алексинский печатался мало. Последняя статья, которую я нашел, – «Портрет Ленина» в журнале министерства обороны Франции «Военное информационное обозрение» (Revue militaire d’information, № 295) за июнь 1958 г. Бóльшую часть архива он передал в Бахметьевский архив Колумбийского университета (Татьяна Ивановна закончила работу после смерти мужа); отдельные документы до сих пор всплывают на европейских аукционах (дорого!). Можно сказать, он сделал всё, чтобы остаться в истории, кроме одного – не написал обстоятельных мемуаров.
Надеюсь, что судьба и книги Григория Алексинского привлекут внимание, которого они, бесспорно, достойны.
Список сокращений (по хронологии):
AТC – Alexinsky G. Du tsarisme au communisme. Paris, 1923.
ASC – Alexinsky G. Souvenirs d’un condamné à mort. Paris, 1923.
ARR – Alexinsky G. La Russie révolutionnaire. Paris, 1947.
[1] Розенталь И. Звездный час Григория Алексинского // Россия. XXI. 2002. № 4. Июль-август. С. 154-188.
[2] Перепечатаны: Бегунов Ю.К. Тайные силы в истории России. М., 2016. С. 248-253. Историки считают показания Ермоленко недостоверными, а его самого – немецким агентом.
[3] Историки считают переписку коммерческой и не видят в ней доказательство получения большевиками денег от германских властей: Lyandres S. The Bolshevik ”German Gold” Revisited. An Inquiry into 1917 Accusations. Pittsburg, 1995; Соболев Г.Л. Русская революция и «немецкое золото». СПб., 2002.
[4] Выражение, используемое в парламентских протоколах.
[5] Меньшевики в советской России. Сборник документов. Казань, 1998. С. 150.
[6] Alexinsky G. Un quart de siècle de régime communiste. P. 143.
[7] Alexinsky G. Isba de l’oncle Ivan. Р. 33, 118.