Думаю, большинству соотечественников эти мысли лорда Актона (классик либеральной мысли) совершенно чужды. Потому и его же аксиома «Власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно» тоже ни к чему, к сожалению, не обязывает. У нас есть многовековая привычка жертвовать свободой ради величия, которое ассоциируется непременно с размером страны и бесконтрольностью (самодержавностью) власти.
Кажется, что нет больших антиподов, чем Англия и Россия. И, тем не менее, в истории двух стран есть очень схожие явления. Например, англосаксы 200 лет вели непрерывную борьбу с данами - викингами и их потомками. И постоянно ожидали набега, как русские вторжения степняков. Потом норманны, точнее уже нормандцы, таки одолели. Как и Степь одолела Русь.
Но была у нас и своя война «Алой и Белой розы» - Василия Темного с Василием Косым и Дмитрием Шемякой. Их Генрих VIII схож сразу и с Грозным, и с Петром.
И мало кто знает, что в английской истории было свое «иго» - нормандское. Доктрина о Norman Yoke активно используется в ходе их первой революции еще в середине XVII века. И после, во время Славной революции, окончательно свергнувшей тиранию Стюартов и открывшей для Англии перспективы превращения в мировую державу. И даже еще позже, уже на другом континенте, во время Американской революции.
И везде эта мифологема использовалась как мощный мобилизующий антитиранический инструмент. И неважно, что где нормандцы, а где Стюарты...
С научной точки зрения – это, конечно, вопиющее мифотворчество, варварски искажающее историческую реальность. Но важно совсем другое, что мифологема исконных англосаксонских традиций вольности, которые веками пытаются выкорчевать нормандские по крови и духу короли, отлично работала во имя достижения абсолютно реальной свободы. Англичане вообще прекрасно всегда понимали эффективность историко-политической пропаганды.
Они не постеснялись сугубо в пропагандистско-мифотворческих целях целых 600 лет, а не каких-то жалких 300 (как у нас было некогда принято), записать в «иго». Имелся в виду этот период: 1066 год – битва при Гастингсе, победа нормандцев Вильгельма Завоевателя – Славная революция 1688 года, свержение последнего Стюарта. И уничтожив саму возможность абсолютизма, апеллируя к англосаксонским древностям, они создали, по сей день эффективную государственную модель.
Пара примеров английской историософской пропаганды. Первый от одного из революционных радикалов периода Кромвеля, второй - от сэра Вальтера Скотта:
«Seeing the common people of England by joynt consent of person and purse have caste out Charles our Norman oppressour, wee have by this victory recovered ourselves from under his Norman yoake». Winstanley on behalf of the Diggers, in December 1649.
(«Простые люди Англии при общем согласии личности и кошелька (блестящая формула – Д.Т.) изгнали Чарльза, нашего нормандского угнетателя, и мы благодаря этой победе обрели освобождение от нормандского ига». Уинстенли от имени Диггеров, декабрь 1649 года».)
«Norman saw on English oak.
On English neck a Norman yoke;
Norman spoon to English dish,
And England ruled as Normans wish;
Blithe world in England never will be more,
Till England's rid of all the four».
(«Норманн взглянул на английский дуб.
И вот, на английской шее нормандское ярмо;
Нормандская ложка в английской тарелке,
И Англией правит воля нормандцев;
Мир и покой в Англии никогда не наступят,
Пока Англия не избавится от них».)
При этом, вот ведь парадокс - первый парламент, в который входили не только представители баронов и рыцарей, но и вовсе не знатные горожане в 1265 году был созван лидером оппозиции королю, самым натуральным «нормандцем» Симоном де Монфором. Правда, он, бесспорно, действовал в рамках исконной английской традиции.
Минимум пятьсот лет важнейшие решения в королевстве принимались лишь при одобрении в саксонский период Витинагемота (собрания мудрых) и Королевского совета после нормандского завоевания. То есть английский опыт на этом примере ярко свидетельствует о том, что для создания эффективной системы ограничения единовластия всегда нужна сначала инициатива аристократии. И лишь потом права, завоеванные ею, распространяются и на другие сословия.
Черчилль в «Рождении Британии» писал: «На протяжении всей этой борьбы, имевшей долговременное значение для Англии, бароны никогда не переставали защищать свои собственные интересы. При принятии «Хартии» они служили делу национальной свободы, думая, что защищают собственные привилегии».
И вот тут самое яркое отличие нашей истории от английской. Например, реформы Петра были по всем статьям беспрецедентны. Уж, в Европе точно никто не переворачивал страну с ног на голову, не менял радикально самосознание высшего слоя и не переводил низший в положение рабов, причем фактически «чужих» цивилизационно.
А главное, чего точно не было нигде - в плане прав и свобод теряли абсолютно все слои, все должны были безоговорочно служить идее Империи. Все «закрепощались». И ладно, народ (он хоть массово в разбойники уходил или в «гари»), но элита это все приняла...
Несмотря на весь произвол, на откровенную оскорбительность для «старины», которой ещё недавно жили. Это все поразительно и беспрецедентно. Выходит, Пётр просто заразил элиту своей идеей «Величия России», ради которой она согласилась пожертвовать прежней, куцей весьма (если сравнивать с Европой), но все же (если сравнивать с тоталитаризмом Петра) вольностью...
И только европейское влияние переформатирует сознание части аристократии к 1825 году. И «декабристы», что характерно, тоже обратятся за поиском историко-мифологической основы в период до «ига».
Да, Русское Вече и Витинагемот очень разные явления, и все же для мифотворчества оно вполне годится. А причины долгой «недоразвитости» нашей аристократии тоже легко объяснятся, исходя из концепта «ига» - дружинники в массе своей погибли в ходе противостояния монголам, а их потомки ездили с князьями в Сарай, где учились раболепию. По мере распада Орды, ряды русской аристократии активно пополнялись татарскими князьями, имевшими, разумеется, азиатское представление о взаимоотношениях властителя и подданных. Поэтому они никак не могли, как их английские современники являть народу образец свободолюбия и правосознания.
У нас от концепции «ига» в последнее время упорно стремятся отделаться. Разумеется, во имя «непреходящего величия» и «межнационального мира», а никак не по причине его научной некорректности. Конечно, термин «татаро-монгольское» неадекватен. Правильнее говорить об «ордынском иге», поскольку, как справедливо отмечали евразийцы, ханская ставка со временем переместилась в Москву.
«Важным историческим моментом было… распространение власти Москвы на значительную часть территории, некогда подвластной Орде, другими словами, замена ордынского хана московским царем с перенесением ханской ставки в Москву. Это случилось при Иоанне Грозном после завоевания Казани, Астрахани и Сибири» – Н.С. Трубецкой «Наследие Чингисхана. Взгляд на русскую историю не с запада, а с востока».
Евразийцы же показали, что «величие», на которое разменяли свободу наши предки – это тоже во многом «наследие Чингисхана». Но евразийцы его принимают и готовы следовать (и даже активно ратуют за это) в русле ордынской традиции. Соответственно, вырваться из нее возможно только, опершись на миф о «домонгольской Руси». Как англичане на свой - «донормандский».
Как же они свергли свое «нормандское иго» династии Стюартов, упорно пытавшейся утвердить в Англии абсолютизм? Как реализовали идею, совершенно мифологическую в своей основе? Посредством Славной революции. Впрочем, это событие можно назвать и «славной интервенцией». В ноябре 1688 года в Англии высаживается десант голландских войск, во главе которого принц Вильгельм Оранский. Он был внуком Карла I, а женат на дочери Якова II Стюарта, которого он, собственно, и прибыл свергать. То есть, права на престол у него имелись. Но главное на знамени Вильгельма было начертано: «Я буду поддерживать протестантизм и свободу Англии».
Военачальники Якова, в большинстве своем, интервенту поверили и перешли на сторону голландского принца. В их числе был и сам главнокомандующий Джон Черчилль, предок Уинстона.
И вот как последний описывает ход революции в своем историческом труде «Британия в новое время»:
«Поначалу известие о высадке войск принца Оранского не очень встревожило Якова. Он надеялся запереть силы Вильгельма на западе страны и блокировать его морские коммуникации. Войска, посланные в Йоркшир, получили приказ отправиться на юг. Пунктом сбора королевской армии был назначен Солсбери. В кризисный момент король располагал такой же мощной армией, как и Оливер Кромвель в свои лучшие времена. Английская регулярная армия насчитывала почти 40 тысяч человек. Кроме того, ее поддерживало шотландское войско, только что достигшее Карлайла (4 тысячи), и ирландское (3 тысячи), которое еще находилось за Честером; около 7 тысяч солдат остались защищать Лондон. Но и 25 тысяч казалось вполне достаточно для разгрома почти вдвое меньших сил Вильгельма. Девятнадцатого ноября Яков прибыл к войску в Солсбери. Такой большой и хорошо обученной регулярной армии Англия еще не видела.
Однако армия Якова была внушительной только на бумаге. Настоящей бедой для короля стало дезертирство. Лорд Корнбери, старший из трех сыновей графа Кларендона, офицер королевских драгун, попытался увести в лагерь Вильгельма три кавалерийских полка.
Получив от разных лиц многочисленные предупреждения о неблагонадежности Черчилля, Яков вознамерился арестовать его. Ночью 23 ноября Джон Черчилль и герцог Графтон, не сумев увлечь за собой сколь-либо значительную часть армии, покинули королевский лагерь. Вместе с ними ушли всего примерно 4 сотни офицеров и солдат. В это же время принцесса Анна вместе с Сарой Черчилль по совету епископа Комптона бежала из Уайтхолла. Тем временем восстание уже вспыхнуло по всей стране. В Йоркшире поднялся граф Дэнби, в Дербишире — Девоншир, в Чешире — Деламер. Лорд Бат открыл перед Вильгельмом ворота Плимута. Бинг, ставший впоследствии адмиралом, прибыл в штаб-квартиру принца Оранского и от имени всех офицеров сообщил, что Портсмут в его распоряжении, так же как и весь английский флот. Города один за другим присоединились к восстанию. В один момент вся английская нация отвергла Якова».
Не правда ли, поразительная история. Нация отвергает своего законного короля и принимает иноземного принца, идущего во главе «оккупационного» войска, поскольку понятие Родина для нее неотделимо от понятия Свобода…
А Вильгельм, надо отдать ему должное, не обманул ожиданий. Уже в декабре 1689 года принимается Билль о правах, который, наконец, окончательно и бесповоротно защищает англичан от реставрации абсолютизма. Он радикально ограничивал права монарха, а также провозглашал свободу слова и дебатов, полную независимость процедуры выборов в парламент от вмешательства короля.
И после обретения свободы, для Англии и начинается Величие, она становится Британской империей. Тоже совсем не похоже на нас.
Но величие не становится для англичан идолом и фетишем. В минувшем столетии они отказываются от него. Из-за «национально-освободительного движения»? Отнюдь не только. Но во многом потому, что интеллектуалы, в том числе, адепты «англосаксонского мифа», не видели в империи смысла. Особенно в этом плане показателен человек, который сыграл огромную роль в культурной экспансии Англии – Джон Толкин.
В 1936 году в письме к своему бывшему ученику, бельгийскому филологу Симону де-Арденну, Толкин писал: «Политическая ситуация ужасна… Наибольшие симпатии я питаю к Бельгии — как к стране с оптимальным размером в пример любой другой стране мира! Я хочу, чтобы моя собственная страна была ограничена водами Туиды и стенами Уэльса…»
Вспомним слова лорда Актона, с которых этот текст начинается…
Толкин считал нормандское завоевание чудовищной катастрофой, и весь его знаменитый цикл – это попытка начать заново с этой роковой точки и продолжить англосаксонский эпос, в значительной мере утраченный, после завоевания. Фактически, сохранилась лишь «Песнь о Беовульфе». Как, впрочем, и у нас – «Слово о полку Игореве»…
И кстати, в России среди «деятелей культуры» тоже были подобные Толкину «консервативные революционеры». Взять хоть Алексея Константиновича Толстого, больше всего известного широкой публике по роману «Князь Серебряный», явно антитираническому по духу.
Но есть у него и потрясающее «программное» антиордынское произведение – «Поток-богатырь».
Речь в нем о витязе, который засыпает на пиру у князя Владимира, а потом вдруг просыпается в Москве Ивана Грозного. И оказывается, мягко говоря, шокирован совершенно не русскими порядками, которые в ней царят:
Вдруг гремят тулумбасы; идет караул,
Гонит палками встречных с дороги;
Едет царь на коне, в зипуне из парчи,
А кругом с топорами идут палачи, —
Его милость сбираются тешить,
Там кого-то рубить или вешать.
И во гневе за меч ухватился Поток:
«Что за хан на Руси своеволит?»
Но вдруг слышит слова: «То земной едет бог,
То отец наш казнить нас изволит!»
И на улице, сколько там было толпы,
Воеводы, бояре, монахи, попы,
Мужики, старики и старухи —
Все пред ним повалились на брюхи.
Удивляется притче Поток молодой:
«Если князь он, иль царь напоследок,
Что ж метут они землю пред ним бородой?
Мы честили князей, но не эдак!
Да и полно, уж вправду ли я на Руси?
От земного нас бога Господь упаси!
Нам Писанием велено строго
Признавать лишь небесного Бога!»
И пытает у встречного он молодца:
«Где здесь, дядя, сбирается вече?»
Но на том от испугу не видно лица:
«Чур меня, — говорит, — человече!»
И пустился бежать от Потока бегом;
У того ж голова заходила кругом,
Он на землю как сноп упадает,
Лет на триста еще засыпает.
Вновь Поток просыпается в Санкт-Петербурге в период жизни самого автора:
«И, увидя Потока, к нему свысока
Патриот обратился сурово:
«Говори, уважаешь ли ты мужика?»
Но Поток вопрошает: «Какого?»
«Мужика вообще, что смиреньем велик!»
Но Поток говорит: «Есть мужик и мужик:
Если он не пропьет урожаю,
Я тогда мужика уважаю!»
«Феодал! — закричал на него патриот, —
Знай, что только в народе спасенье!»
Но Поток говорит: «Я ведь тоже народ,
Так за что ж для меня исключенье?»
Но к нему патриот: «Ты народ, да не тот!
Править Русью призван только черный народ!
То по старой системе всяк равен,
А по нашей лишь он полноправен!»
Тут все подняли крик, словно дернул их бес,
Угрожают Потоку бедою.
Слышно: почва, гуманность, коммуна, прогресс,
И что кто-то заеден средою.
Меж собой вперерыв, наподобье галчат,
Все об общем каком-то о деле кричат,
И Потока с язвительным тоном
Называют остзейским бароном.
И подумал Поток: «Уж, Господь борони,
Не проснулся ли слишком я рано?
Ведь вчера еще, лежа на брюхе, они
Обожали московского хана,
А сегодня велят мужика обожать!
Мне сдается, такая потребность лежать
То пред тем, то пред этим на брюхе
На вчерашнем основана духе!»
Собственно, реакции Потока – это и есть основа для политики подлинной Русской Реакции, нашей антиордынской революции. Возможна ли она, или привычка к «величию» нас погубит – увидим...