Чем напряженнее жизнь Нации, тем страстнее ее влечение к государственности. Здесь заложена основа внутреннего противоречия, имманентного всякому национальному развитию. Нация оказывается неизбежно в каком-то разладе с собственным оформлением. Это оформление не есть сама Нация. Не может быть Нации без Государства, но Государство может быть и без Нации: есть государства и не национальные. Государство есть базис национальной культуры, но само оно — не есть культура.
Если сфера "чистой" Нации есть Культура, то сфера "чистого" Государства есть Политика. Что же такое "политика" в своей сущности? Каково ее "чистое" понятие? Мы ответим на этот вопрос, понявши, в чем состоит прямая и насущнейшая задача "политики".
Государства не существуют изолированно. Они ведь и возникают из борьбы народов, из коих каждый стремится стать Нацией. Война всех против всех есть всегдашнее состояние государств,— безразлично, сшибаются ли при этом колесницы, палят ли пушки, или нет. Кто-то определил войну, как дипломатию с оружием в руках. Но дипломатия и сама есть война. Глядя "в зеркало времен", мы, вместе со стариком Державиным, не видим в нем — поскольку дело идет о "политической" истории,— ничего, кроме "драки человеков". Быть может и наступит время, когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся; до сих пор этого не было и сейчас нет.
Чем народ сплоченнее, "сплошнее", однороднее, тем, разумеется, выше его шансы выдержать постоянную войну, которую он ведет с другими. Великую войну выиграли демократы. Поскольку Государство охватывает всю Нацию и всех людей, образующих ее, поскольку оно за всех их ответственно, поскольку, наконец, как Государство, Нация противостоит, как нечто однородное, всем другим Нациям, Государство не различает в пределах своей нации индивидуальностей.
Мало того, что "политика" индифферентна к личности: она ей органически враждебна. Нация есть Культура, т.е. творческое становление, совершающееся как свободное состязание индивидуальностей. Жизнь Нации полна неожиданностей, вспышек, катастроф, повседневных "революций". Все это лишь спутывает карты "политика" и вредит ему в его задачах. В интересах политика, чтобы французы, русские, немцы и т.д., которых он мыслит себе в качестве дробей коллективного "Француза", "Русского" "Немца", были таковыми на самом деле. Каждому мгновению политик хотел бы сказать, как Фауст: "остановись"— не потому, что оно "прекрасно", а потому, что он вынужден, в своих комбинациях, исходить из точного учета всех наличных, материальных и духовных сил. "Политику" свойственно стремление рассматривать жизненный процесс как "мертвую материю". Величие великих людей, в которых воплощается Нация, он поневоле скидывает со счетов. Сознательно или бессознательно, он их эксплуатирует.
"Политику" очень хотелось, чтобы Пушкин, Кант, Руссо были "как все"; вернее, привыкши обращаться мысленно с людьми, как с однородной массой, он не умеет воспринимать их иначе. "Политик" бессознательно добивается того, чтобы национальная Идея — а кто чаще всего говорит о ней, как не "политики"? — стала кодексом, символом веры, совокупностью общеобязательных обрядовых предписаний, культура — "традицией", и Нация — Народом. "Политика" в своем пределе убивает то, для поддержания чего она явилась на свет.
Чем более "зрела", чем более "завершена", "готова" Нация, тем крепче она связана со своим оформлением. Чем сознательнее жизнь Нации, т.е. чем больше людей, образующих ее, втянуто в процесс национального становления, тем, естественно, живее их участие и в "политике". Не то, чтобы здесь было больше "политиканства", больше желающих попасть в парламент и т.п.; но у такого народа сильнее чувство, что государство есть "res publica", выше "пафос государственности".
В пределе всякое национальное государство есть демократия. В демократии, т.е. "готовом" Национальном Государстве, в котором "нация" и "государство" существуют "сращенно" (конкретно), образуя одно живое целое, различия между сферами "Культуры" и "Политики" не так бросаются в глаза,— именно потому, что "культура" здесь уже значительно "политизирована" и, в конечном итоге, как-то умалена. У Нации "не готовой", "не завершенной", "политика" и "культура" существуют разобщенно, несращенно ("дискретно"), распределяются даже между различными социологическими пластами. И здесь особенно удобно наблюдать внутреннюю сущность этих величин, поскольку она раскрывается у каждой в своих тенденциях.
Россия была таким "неготовым" национальным образованием, самым "неготовым", наименее "законченным" в Европе. В России "государство" и "Нация" ("общество") были разобщены не только с социологической точки зрения ("общество" — почти исключительно "оскудевшее", деклассированное дворянство и "третий элемент" — некое логическое monstrum "внеклассовый класс"), но даже и пространств[енно], подобно средневековым "чинам" и "телам"; "Нация" ("общество") пребывала преимущественно в Москве, "Государство" — в Петербурге.
Принципам индивидуации русского культурного развития [соответствовало наличие] особой социологической категории: интеллигенции. "Интеллигенция" это — "общество" в "чистом" виде, "общество" мало того, что отброшенное от себя налично существующим, "эмпирическим" Государством, но само себя отделившее от Государства, отделившее внутренно, духовно. "Интеллигенция" жила, казалось бы "политикой", домогалась государственной власти, но, отнюдь не будучи вся целиком "анархической" (вообще, толки об "анархичности" "русского человека", а то и "славянина — вообще", как о "национальном" или "расовом" свойстве,— просто глупость), она мечтала о какой-то "безгосударственной государственности", о "политике", которая бы нацело совпадала с "культурой". "Интеллигенция" была "чистой" Нацией, носителем "чистой" Идеи, которая, как таковая, в силу определения всегда шире и больше эмпирически осуществившейся Нации.
Тому, что русское "Общество" было "чистым" Обществом, что его мировоззрение было ни то чтобы сознательно "политичным" (как раз наоборот), но бессознательно "мета-политичным", соответствовало то, что Государство в России было "чистым" Государством, что русская государственность не просветлялась Идеею и это оно само обособило себя от "Общества".
Проблема пресловутой "оторванности" русской интеллигенции от "народа" с давних пор занимала русскую общественную и историческую мысль. Гораздо менее внимания привлекал к себе факт другого рода "оторванности" — Власти от Общества. О нем много говорилось, как о главном пороке русской жизни, но его генезис как-то ускользал от исследования. Мы здесь имеем перед собой некоторое явление общего порядка.
Было время, когда и Россия, и Западные государства были в большей степени национальными Государствами, нежели впоследствии. В средние века государи были прежде всего военными вождями и, как таковые, как предводители, лично водившие "народы" против внешних врагов, они были в известной степени национальными вождями. "Шарлемань", Фридрих Барбаросса, Эдуард Исповедник, Людовик Святой были мифическими величинами, воплощениями идеи Нации. Затем, когда жизнь усложняется, когда военный вождь становится правителем, а "дружина" "двором" или "штатом", когда "спутников" и "пэров" Государя вытесняют его "слуги" ("министры"), когда Государство ставит себе "полицейские" задачи, "народы" обращаются из соучастников в общем деле в объекты "попечения", тогда первобытное стихийное единство Нации распадается, чтобы затем восстановиться уже при воздействии снизу — путем Революции.
У нас Революция сорвалась в 1825 г.— и власть, слишком легко расправившаяся с нею, застыла в упоении призрачным всемогуществом. "Общество" окончательно и, казалось, бесповоротно вытесненное из "Государства", никак не соприкасавшееся с "политикой", превратилось в "интеллигенцию", орден адептов "чистой" Идеи. Крайне напряженное развитие Нации, могучий рост ее великодержавности, стремительное образование Великой России, мировой империи, и пышное расцветание ее Культуры,— эти две линии одного и того же процесса национального развития тянутся, нигде не соприкасаясь, и словно в разных плоскостях. "Общество" мало того, что проявляет, после 25 г., полнейшее равнодушие к проблемам государственной мощи, оно просто ее не видит. Из двух "политик", внешней и внутренней, интеллигенция признает только вторую, которая, взятая в отвлечении от первой, перестает уже быть "политикой".
Замечательно, что факт роста России, ее обращение в такое же "мировое царство", как Британская Империя или Америка, факт — как бы его философско-исторически ни оценивать,— первостепенный, колоссальный по значению сам по себе, был все равно что просмотрен и русской исторической наукой. Отмечено было только одно: что "государство пухло, а народ хирел".
История России — многовековой процесс ее неуклонного роста, среди постоянных и страшных войн, история беспримерного напряжения народных сил на службе Государству; "государственное", "политическое" постоянно вторгались в народную жизнь, и тем не менее — как-то не проникали в народное сознание, не овладевали народной душой, остались для нее какой-то посторонней, чуждой сферой. Люди подвергались государственному воздействию, не переживая государственности.
В этом коренное отличие России от Европы. Для "среднего" европейца "государство" и "общество", "политика" и "идеи", при всем внутреннем антагонизме этих величин, все же как-то объединяются в сознании, переживаются совместно. Конфликты между ними разрешаются при помощи взаимных уступок, благодаря чему начало "нации" в Европе осуществляется полностью. Каждый человек — "гражданин" и каждый, сколько бы он ни презирал "политику", так или иначе вовлечен в нее. Есть, разумеется, и в Европе люди, глядящие выше "политики", но целой общественной категории, которая бы видела свое назначение в противопоставлении Идеи "политике", и которая бы почти всецело совпадала со всей массой людей, живущих сознательной жизнью,— подобной общественной категории в Европе нет и не было.
Что поражает в "готовых", "сложившихся" нациях Запада, это то, что здесь "целое" как-то выше, ценнее, совершеннее "части",— более того: что это "целое" в известном смысле реальнее своих частей. "Средний" француз или англичанин типичнее "среднего" русского или "среднего" немца: он в большей степени представляет Францию, нежели русский Россию или немец Германию. "Национальное" в нем подавляет, заслоняет "индивидуальное". Проблема национальной государственности почти никогда не владела сознанием "среднего" русского человека. Он создавал национальную государственность "стихийно", или — из-под палки. Французы и англичане творили ее, как бы осуществляя сознательно поставленное самим себе задание.
О "возрастах" народов можно говорить лишь с большой осторожностью, и во всяком случае хронологическими мерками мы здесь, вопреки мнению К. Леонтьева, не располагаем. "Молода" или "стара" русская Нация,— это нас здесь не касается: нам важно напомнить о факте ее "незаконченности", столь занимавшей мысль Чаадаева, славянофилов и западников. Равным образом, и о "причинах" этой "незаконченности" можно говорить лишь условно. Жизнь народа есть непрерывный процесс и, лишь умертвив его в нашем отвлекающем сознании, мы можем разложить его на цепь "причин" и "следствий". Задаваясь вопросом, почему в России не осуществилась "конкретность" нации, сращенность Государства и Общества, мы не столько спрашиваем о "причинах", сколько стараемся подойти к более ясному усмотрению индивидуальных свойств предлежащего нам процесса русского исторического развития.
В судьбах русской церкви обнаруживается та же двойственность русского культурного процесса, о которой говорилось выше — та же "дискретность" сущности и "внешнего оформления", "духа" и "материи", Культуры и Государственности, "идеи и политики",— подобно тому, как на судьбах Церкви Западной обнаруживается их "конкретность", сращенность. Как бы теоретически ни осмысливалось на Западе отношение "Церкви" и "Государства" и как бы ни оформлялись юридически связи между ними, фактически Церковь была слита с ним и с "обществом" настолько, что разграничить их возможно только в отвлечении. И разлучившись со "светским обществом" в новое время, Церковь не упустила ничего, чтобы остаться "в миру". Она не отдала "светскому обществу" в монопольное обладание ни одного из институтов, созданных ею некогда для общества.
Сделаем на минуту фактическое допущение: захват в Католической Европе власти церковью. Жизнь продолжала бы "функционировать" как ни в чем не бывало, и у Церкви нашлись бы собственные "спецы" для всех без исключения "служб". Церковь на Западе бралась за очень многое — за слишком многое. Домогаясь того, чтобы освятить все виды человеческой деятельности и человеческих взаимоотношений, она нередко была вынуждена приспособлять Идею к тому, что Идее противоречило чересчур резко, она умаляла Идею и дробила цельность ее Лика. Но вместе с тем она облагородила жизнь. В средние века она создала из всей христианской Европы единое гражданское общество.
Когда же, вследствие возникновения национальных государств, возродилась "политика", ввергшая народы Европы в "естественное" состояние, Церковь, являясь проводником идеи права, будучи бессильна реализовать се в области международных отношений, не допустила, однако, до того, чтобы отношения "внутренние" были подчинены принципу "la Raison d'Etat" целиком и без остатка. Благодаря Церкви и созданной ею цивилизации (в буквальном смысле слова, т.е. "гражданственности"), в Европе установилось известное соглашение между "политикой" и "культурой", при котором "народы" никогда не обращались исключительно в материал для осуществления "политических" целей, при котором, следовательно, "политика" никогда не угрожала уничтожить то, ради чего она возникла, ради защиты Нации, никогда не стремилась ввергнуть последнюю снова в состояние безликого и сплошного "народа".
Вновь настаиваю на том, что, ставя особенности русского национального развития в его отличии от западноевропейского в связь с структурою и духом русской Церкви, я не хочу сказать, что последнее было "причиной" первого в том смысле, в каком можно говорить о географическом факторе (громадность русской территории, слабая населенность, отсутствие сообщений и сравнительно небольшой размер территорий западных государств, сравнительно резкая очерченность "естественных" границ, удобство внутригосударственных сношений), как о "причине" различного хода культурного процесса у нас и на Западе. Поэтому лишь условно и в целях чисто описательных можно говорить о "влиянии" Церкви на культуру, ибо "Церковь" сама есть часть "культуры".
С этой оговоркой мы и вправе говорить о воспитательной роли Церкви на Западе, как и о том, что в России Церковь такой воспитательной роли не сыграла. А констатировав это, тем самым констатируем и то, что основным пороком русского развития было бесправие, господство в отношениях между властью и народом "чистой политики" без умеряющего влияния "цивилизации", которой Россия, при всей высоте ее культуры, не знала никогда.
Наиболее разительно это сказалось после Революции. В терминах, смысл которых я пытался раскрыть здесь, это можно выразить так: сознательно поставленной в Октябрьскую революцию целью было — полное вытеснение "Государства" "Обществом" и "политики" — "культурою" (Идеею). Для достижения же этой цели сперва одна часть народа, затем, по прекращении гражданской войны, уже весь народ был поставлен в положение "внешнего" врага, так, как это было при Иване Грозном. Другими словами "политика" получила безраздельное господство. А тем самым Идея, которая номинально восторжествовала, обратилась, сохранив всю символику и свои формы реализации, в свою противоположность.
Говорят что такое вырождение Социализма характерно именно для Запада и что, с этой точки зрения, Октябрьская Революция являет собой "отпадение" русского народа от национальной культурной традиции, вернее кару за такое отпадение, совершившееся уже много ранее. Не касаясь уже того, что о "влияниях", когда речь идет о культурных процессах, можно говорить столь же условно, как и о "причинах", следует задаться вопросом: пусть теоретически перерождение социализма в антихристовый бред произошло уже на Западе; почему же первый — и пока единственный — опыт реализации этого бреда произошел как раз в России?
И кто добросовестно отправится на поиски "причин" этого, придет в конце концов к усмотрению тех индивидуальных особенностей русского культурного развития, которые я формулировал, как "дискретность" "политики" и "культуры" или, что то же, Государства и Нации.
1929