Ведь он жил в литературе – или, точнее, жил ей, чувствуя ее «как штаны». И жил настолько убедительно – что читателю зачастую кажется, что текст о жизни и сама жизнь – одно, а сам Розанов все переживал, что бесконечно писал о жизни, рассуждал о ней – а сам не жил, лишь писал.
Весь его текст – это большой, непрерывающийся монолог. И «диалогизм» Розанова, если говорить о нем всерьез – это история о том, что человек никак не сводим в единый нарратив. Не получится рассказать о себе – точнее, в рассказе неизбежно окажется, что персонаж – некто иной, пусть даже явно созданный «по мотивам» тебя: одно оставлено за скобками, другое подчеркнуто, третье – поставлено в последовательность, тогда как оно было одновременно – и как передать это «одновременно» словами, которые ведь всегда – одно за другим, а жизнь – как слои цветной гравюры, впрочем и здесь – не о жизни в целом, а о снимке, кадре – с чем и борется искусство XX века, преодолевая раму, размыкая изображение – и ставя под вопрос само понятие искусства, ведь оно – исходно о противоположности «жизни» и «искусства», именно о раме, рамке, «ином», где действуют иные законы и которое судится по своим собственным критериям.
Так и Розанов – он никак не вмещается ни в какую категорию. Можно назвать его философом или попытаться провести по ведомству литературы – но если это и философия, то без системы, без понятий, если литература – то живущая за ее пределами и к тому же постоянно озабоченная чем-то иным, совершенно не-литературным и ничуть не заинтересованная поисками «единственного верного слова», она болтлива и «приблизительна», избавлена от любой завершенности – ее отточенность в свободе черновика.
Его удобно называть «мыслителем» – поскольку в этом обозначении нет никакой определенности и есть почтение – но, по счастию, он никак не поддается монументализации: он весь нескладный, нелепый, рыжебородый и клочковатый костромской, с самокрутками, прикуриваемыми одна от другой, посыпающий и себя, и все вокруг пеплом.
Почти всю жизнь Розанов пытался жить по правилам. Впрочем, почти никогда это у него вполне не получалась – за обыденностью окружающие всегда различали нечто принципиально иное. Сейчас ведь забывается, что долгие годы Розанов отработал гимназическим учителем в провинции – причем вполне бесславно, кстати сказать – мимоходом травмировав Пришвина, которому довелось быть его учеником, на всю жизнь – так, что тот, уже будучи зрелым писателем, оставался все тем же гимназистом – и был счастлив, когда Розанов, не помнивший о своем бывшем ученике, восхитился его рассказами. А вслед за гимназией – наступил Госконтроль, где череду лет Розанов отслужил аудитором. Великий русский ум сверял балансы и выявлял недостачи – но лишь те, которые было велено заметить.
Размышляя об общественном не-признании, не-услышанности Леонтьева, Розанов в 1903 г. полагал, что это - своеобразная оборотная сторона «напряженного ожидания» со стороны Леонтьева. Тот все ждал признания, рассчитывал шансы, убеждаясь раз за разом, что у него есть все для успеха. Но слава любит «нечаянности». У Леонтьева все было «слишком готово» - и потому – «зачем говорить?», он слишком желал - и оттого не получил. Получить вообще можно по преимуществу того, чего не слишком сильно вожделеешь - оттого получившие, «счастливые» в глазах других - вечно «недовольны», «неблагодарны» - ведь они стремились совсем к другому, получив свое «по пути», идя к другому. Кстати, это ведь и случай самого Розанова - он видел себя философом, понимал себя таковым - и ничего не получил в этом качестве, принимал газетную поденщину как «способ заработка», путь прокормить семью свою - и через это вошел в пантеон русской славы - мимоходом, совсем ради другого, написав лучшее из своего – «Уединенное» и «Смертное» - на пределе отчаяния, когда просто не мог не писать, совсем не думая ни об успехе, ни о славе - хоть затем резонно и детски-откровенно радуясь признанию - и что его, написанное совсем без этой мысли, просто потому, что не мог иначе - столь для многих отозвалось. Всегда ведь радостно обнаружить себя не в пустоте - в перекличке с голосами других.
И то, что легко забывается – что главные его книги, «Уединённое», «Опавшие листья» и прочая «листва» – пишутся на самом краю жизни. Их свобода – это свобода безнадежности, чистого отчаянья – крушения жизни, безнадежной болезни жены, собственной смертельной болезни – он проклят и изгнан, прежние друзья и знакомые не ходят в его дом – и ему сложно печататься, даже в «Новом Времени» после смерти Суворина он чувствует себя чужаком.
Цена последней свободы – отчаяние, когда остается лишь расплеваться с читателем, перестать пытаться хоть как-то «соответствовать», втискивать себя в рамку «принятого». Впрочем, это у него никогда не получалось вполне. Более того, не получалось настолько, что большинство считало это за какой-то вызов – свое постоянно выпирало то в отступлении, то в примечании – и тем сильнее бросалось в глаза. Он не умел главного – видеть и чувствовать «как надо», он не мог отказаться от того, что переживал и созерцал.
«Вообще я "благодарная скотина" <...>» - писал о себе Розанов Флоренскому в сентябре 1910 г. – в одном из самых его удивительных, взволнованно-обнаженных и одновременно глубочайших писем. И ведь действительно – «скотиной» он оказался не только удивительно «благодарной», но и полезной – с собой в бессмертие утащив и Шперка, и Рцы, и отчасти даже и Говоруху-Отрока, не говоря уж о Мордвиновой - о которой кто бы сильно вспоминал, если бы не Розанов - тот самый, о котором она, уже пожилая сотрудница «Издательства им. Чехова» и "Нового Журнала» - совсем не желала вспоминать в Нью-Йорке 1950-х.
Он утащил с собой в историю - единственный доступный здесь для нас протез бессмертия - через долготу памяти – целую толпу современников – и даже там, где он был по словам того же письма скотиной мстительной - он действовал тем же способом. Впрочем, в розановском мире - в отличие от многих других - любовь и правда живит намного сильнее, чем вражда – и тех, с кем враждовал, он унес в памятование - но в первую очередь тех, кого любил, ценил, с кем дружился - хоть на несколько лет - этими годами всю их, сколь угодно долгую жизнь сделав драгоценной для памяти. Воистину, дивный талант, где доброе намного превыше и крепче перед временем, чем недоброе, раздраженное.
У него были свои отношения со временем – так, мимоходом, как обычно у него, в статье «К выходу сочинений Аполлона Григорьева», он отмечает: «Мы, когда пишем - невольно и безотчетно пролагаем свои строки "в вечность": и от этого возникает половина человеческих полемик и споров. Нельзя пролагать "в вечность". Все - временно, и особенно - наши строки» [Соч. Т. XXIV. С. 108]. Обычно исток раздоров и несогласий свойственно видеть «во времени» - в вечности все разрешается. И для Розанова это, видимо, так - разве что с тем, что «в вечности» все разрешается именно потому, что «не важно», «не имеет значения» - в том числе и притязание на нее. И розановское «наплевать» - это и есть голос той самой вечности.
Его и считали, и нередко считают ныне – циничным и грязным. На мой тихий, из угла, взгляд – он, напротив, самый целомудренный русский писатель. Грязен Мережковский, отвратителен Философов - а Василий Васильевич все никак понять не мог - отчего это самое дорогое, что есть на свете - жена, дети, роды, тепленькое, чай - отчего ж оно - и грязь? - что ж циничного в том, чтобы не видеть «похабства» там, где его все видят, все знают, что это - грязь.
Цинизм – как раз знание, где и как можно, точное управление своим лицом, словами, жестами - ведь «все одинаково», надо только знать, где, с кем и как надобно вести себя - все условность, у всего есть цена, обычно - невысокая - а он все о своем, о тепленьком. Глупенький, костромской, ногой трясет...