Среда, 23 января 2019 20:49

«Высоких зрелищ зритель»: В.Я. Брюсов и политика. 1913 – 1918.

Автор Василий Молодяков
Оцените материал
(0 голосов)

Современность волновала Брюсова больше, чем история, потому что у него обострилось предчувствие нового, глобального конфликта. В 1911 году он написал стихотворение «Проснувшийся Восток», включенное в «Зеркало теней», а в 1913 году развил его идеи в статье «Новая эпоха во всемирной истории», основу которой составила давняя рукопись «Метерлинка-утешителя». Несмотря на повторы, это самостоятельные статьи, вызванные к жизни разными событиями: неудачной для России войной с Японией и победоносной Балканской войной славянских государств против Турции, – но их основные положения совпадают.

Во-первых, это географическая и геополитическая завершенность мира, освоенность всего земного шара: «Железные дороги, транс-океанские стимеры, телеграфы, телефоны, автомобили и, наконец, аэропланы связали между собою страны и народы. То, что прежде было разделено многими днями или даже неделями пути, теперь приблизилось на расстояние одной или двух ночей переезда или по телеграфу на расстояние нескольких минут». Во-вторых, взаимосвязанность происходящего на планете – политическая, экономическая, информационная, культурная: «Четверть века назад европейские газеты довольствовались телеграммами из одних европейских центров. В наши дни нам уже необходимо знать, что вчера случилось в Нью-Йорке и в Пекине». В-третьих, критика европоцентризма: «Гордая своими успехами, открытиями, изобретениями, завоеваниями, Европа давно употребляет слова “культура”, “цивилизация” в смысле “европейская культура”, “европейская цивилизация”. Она забыла, что были другие культуры, ставившие себе иные задачи, оживленные иным духом, отличавшиеся внешними формами, в которые отливалось их содержание». Брюсов выступал как защитник европейско-христианской цивилизации и культуры, но предостерегал от недооценки других: «Какие же причины воображать, что европейская культура окажется, не говорю, бессмертной, но более долговечной, чем многие другие, восставшие на земле во всем сиянии знания, религиозно-философского мышления, художественного творчества и после нескольких столетий жизни исчезавшие из истории навсегда?».

Объединяет статьи и тема борьбы европейско-христианской цивилизации со своими врагами. В «Метерлинке-утешителе» Брюсов утверждал: «Разве теперь культуры Европы и Дальнего Востока не противоположны друг другу по самой своей сущности: это именно два мира, в которых все разное – самый способ мышления, красота и безобразие, добро и зло, Бог и Дьявол». Он четко охарактеризовал «пробуждение Азии»: «Гул японских побед пронесся далеко по Азии, всколыхнул не только Китай, но даже, казалось бы, чуждую Индию, нашел свой отголосок и в странах Ислама, почувствовавших, что борьба идет с общим врагом. Первая, в новое время, открытая победа не-европейцев над европейцами, быть может, самое замечательное событие последних веков. [...] Будущему предстоит видеть вместо отходящих в прошлое войн между народами столкновения рас, культур, миров».

Переходя от рассуждений к анализу текущей ситуации, он предсказывал: «Панмонголизм и панисламизм – вот две вполне реальные силы, с которыми Европе скоро придется считаться. Третья такая сила должна зародиться в черной Африке». Эта фраза особенно интересна, поскольку в то время не было никаких конкретных оснований для пророчеств о «пробуждении Африки». Брюсов отказывался верить в возможность внутриевропейской войны: «Европе предстоит сплотиться перед лицом общих врагов всей европейской культуры. Важно ли, кому будет принадлежать клочок земли, вроде Эльзаса-Лотарингии, Шлезвига-Гольштинии, Скутари, когда под угрозой окажется все, добытое двумя или даже тремя тысячелетиями культурной жизни. […] В опасности окажется весь строй нашей жизни, весь ее дух, а перед такой угрозой все европейцы не могут не почувствовать себя гражданами единой страны, детьми единой семьи».

За все, что нам вещала лира,

Чем глаз был в красках умилен,

За лики гордые Шекспира,

За Рафаэлевых мадонн, –

Должны мы стать на страже мира,

Заветного для всех времен.

Поэтому германско-турецкий союз казался Брюсову предательством Европы со стороны кайзера. Антитурецкому стихотворению 1915 года «Отрывок» («Там, где Геллеспонта воды…») он демонстративно предпослал эпиграф из баллады Шиллера «Геро и Леандр», хотя недостатка в цитатах из «невражеских» поэтов не было.

На выступление Брюсова отозвался Виктор Чернов, но империалист и социалист говорили на разных языках: «Вместо “угрозы европейской культуре” налицо скромная попытка освобождения от ига разбойников колониальной политики, от опеки интриганов иноземной дипломатии, от назойливости привозных миссионеров да еще от чудовищной эксплуатации воротил европейской биржи, банков и мануфактур. Правда, это люди, принадлежащие к одной с нами расе. [...] Разглагольствования о новой эре всемирной истории кончаются весьма “практичным” призывом к буржуазным государствам Европы сплотиться в прочный политический и экономический трест для увековечения нынешнего порабощения “желтых” и “черных” собратьев». Выводы тоже были разные: «На деле эта система двух, друг против друга стоящих союзов, – писал идеолог эсеров, – не консолидировала Европу, а разорвала ее надвое и, под громким именем “европейского равновесия”, парализовала ее взаимным соперничеством. [...] Вся Европа может превратиться в арену таких же ужасов и гнусностей, какими только что, на глазах у нас, были полны Балканы. Для всего мира может наступить такая же зловещая полоса дней огня и крови».

Время показало правоту Чернова, причем очень скоро – в июле 1914 года в Европе вспыхнула война. Брюсов воспринял ее как глобальную трагедию, что видно из цикла стихов «Современность» и статьи «Война вне Европы». Он сразу осознал масштаб конфликта (гибельный, по его мнению, для Германии), но обольщался, что война станет последней в истории человечества, избавив его от всех несправедливостей:

Началом мира и свободы

Да будет страшный год борьбы!

Инвективы Брюсова отличались сдержанным тоном (самые резкие – «надменный германец» и «тевтон»), не содержали шапкозакидательских заявлений и оскорблений в адрес противника, даже в письмах и частных разговорах, хотя взрыв ненависти ко всему немецкому был в России бурным. В хоре проклятий Германии тон задавали не только бульварные журналисты, но и такие люди, как Бальмонт, Сологуб, Городецкий, Северянин, ранее не отличавшиеся шовинизмом. Печать наполнилась «страшилками» о жестокости немцев на фронте, особенно в Бельгии, шпионаже и опасности диверсий в тылу, сея подозрительность и разжигая темные инстинкты. Своим авторитетом кампанию поддержал Верхарн в книге «Окровавленная Бельгия». Именно в отклике на ее русский перевод, Брюсов допустил наиболее резкие выпады против Германии: «Она всегда была страной безжалостных маркграфов и кровавых ландскнехтов. Тысячелетия она бросала свои орды на Европу. В этом ее роковое и страшное предназначение».

Валерий Яковлевич четко выразил свою позицию: «Если бы обстоятельства момента сложились так, что пришлось бы выбирать между поэзией и родиной, то пусть погибнет поэт и поэзия, а торжествует великая Россия, после чего наступит грядущее торжество родины, и тогда явится поэт, достойный великого момента».

С началом войны Брюсов стал корреспондентом «Русских ведомостей» в прифронтовой зоне, но не добился статуса военного корреспондента. Ярославская газета «Голос», которую издавал К.Ф. Некрасов, получила право перепечатывать его статьи с изменениями и называть его собственным корреспондентом. 13 августа он выехал из Москвы и через два дня был в Вильно. Там он встретился с «милым юношей» Вацлавом Ледницким – сыном польского общественного деятеля Александра Ледницкого, давшего ему рекомендательные письма к местной интеллигенции. Старинный город произвел на Валерия Яковлевича впечатление не только своей архитектурой, но и тем, что здесь он попал «в круг белорусов, фанатиков своей идеи, убежденных, что белорусы – истинные подлинные славяне». Это были поэт Янка Купала, знаток белорусской старины этнограф Иван Луцкевич и его младший брат Антон, критик и публицист. Первое впечатление гостя было не лучшим: «Продолжаю думать, что никакого белорусского языка нет, а есть местный говор и скверное фонетическое правописание», – однако он сразу начал переводить стихи Купалы (четыре перевода появились в виленской «Вечерней газете» уже 22 и 25 августа).

20 августа Брюсов приехал в столицу Царства Польского; в тот же день в «Русских ведомостях» появилась его первая корреспонденция «Путь на Запад». Гостя взял под опеку старший Ледницкий, которому посвящено стихотворение «В Варшаве»:

В первый раз по улицам Варшавы

С легким сердцем прохожу один.

Не гнетет меня кошмар кровавый

Темной славы роковых годин.

«Я побывал во всех редакциях, – сообщал Брюсов жене 23 августа, – у всех знаменитых писателей и у всех видных польских общественных деятелей, особенно у последних. Пришлось научиться если не говорить, то понимать по-польски. Все говорят по-польски, а я отвечаю по-русски. И, представь себе, – ничего, так или иначе разбирают». Днем позже его чествовало Общество литераторов и журналистов: «Было много народа. Произносились речи по-польски, по-русски и по-французски. Говорили, что сегодня – великий день, когда пала стена между польским и русским обществом. Что еще два месяца назад они не могли думать, что будут в своей среде приветствовать русского поэта, хотя бы столь великого, как я (это – их слова, извиняюсь). Что с этого дня, со дня моего чествования, наступает новая эра русско-польских отношений и т.д.».

Война обострила «польский вопрос» и для России, и для ее противников: аристократия, политическая и интеллектуальная элита, желавшие создания независимой или хотя бы автономной Польши, не любили династию Романовых, но мало кто предпочитал им Гогенцоллернов и Габсбургов. Вопрос был в том, какая из сторон даст больше гарантий. 1 августа от имени верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича появилось «Воззвание к полякам», где говорилось о грядущем возрождении Польши «свободной в своей вере, в языке, в самоуправлении» «под скипетром русского царя». Полное широких, хотя и неконкретных обещаний, воззвание было с воодушевлением встречено большинством поляков. «Многие, может быть, не ожидали того энтузиазма, с каким отнеслась Польша к войне с Германией, – отмечал Брюсов в статье «Варшава в дни войны». – […] Народная память не позабыла, что для поляков, более чем для всех других славянских племен, немцы – враг исконный, заклятый. Народная масса приняла войну как великое родное дело, и, можно сказать, увлекла за собой вожаков различных партий».

В Варшаве Брюсов жил в гостиницах «Франция» и «Брюль», а с 22 ноября снял комнату в квартире по адресу: Мазовецкая улица 7. На месте не сиделось, и 11 сентября он писал жене: «Начинаю входить во вкус работы “корреспондента” и понимать это ремесло: до сих пор только учился». В пометах под стихами и статьями мы видим Ярослав, Пултуск, Люблин, Лодзь, Цеханов, Радом, Белосток, Лович (точная хронология и география его разъездов до сих пор не воссозданы). Местное военное начальство не сразу допустило Брюсова в зону боевых действий, но уже в середине сентября он увидел если не самые бои, то поля недавних сражений, на которых собирал письма, найденные при убитых немцах («В бою под Красником», «Поле битвы», «Письма врагов и к врагам»). Особый интерес вызвали его корреспонденции из Лодзи, несколько раз переходившей из рук в руки.

В Польше у «Русских ведомостей» было несколько корреспондентов. Брюсов писал в основном о социально-бытовой стороне событий: снабжении армии и помощи из тыла («На питательном пункте», «Неделя о подарках»), уходе за ранеными («В варшавских госпиталях», «Походный госпиталь»), положении местного населения («Варшава в дни войны», «Безработица в Польше»), отношении поляков к русским, немцам и австрийцам – последние проявили себя с худшей стороны («Война и население», «В разоренной стране», «По Галиции»). «Побеждающие побеждают, – иронизировал Ходасевич в письме к Садовскому, – побежденных побеждают; человек, в которого попала пуля, здесь, в Вильне, называется раненым. Раненые очень храбры». Подобные банальности можно найти во многих газетах тех лет, однако военные корреспонденции Брюсова привлекали внимание не только в России, но и за ее пределами.

«Хочется работать “литературно” и корреспондентская деятельность, сказать по правде – надоела», – признался Брюсов жене. Медлительность редакции «Русских ведомостей», цензура, отсутствие статуса военного корреспондента и дороговизна поездок, за которые приходилось доплачивать из своего кармана, подталкивали к мысли о возвращении. От окончательного решения удерживали уговоры главного редактора Александра Мануйлова: «Ваше присутствие в Польше нам абсолютно необходимо. Ваши корреспонденции читаются с неослабевающим интересом. Они составляют основу всей нашей корреспондентской части в связи с войной. Поэтому лишиться их теперь было бы для газеты крайне тяжело». «”Начав войну”, мне хотелось бы довести ее до конца, – писал Брюсов 27 апреля 1915 г. Измайлову, который предложил ему в случае ухода из «Русских ведомостей» стать корреспондентом «Биржевых ведомостей», – и было бы досадно бросить дело на половине, видеть первые акты великой трагедии, а потом уйти из театра и быть вынужденным довольствоваться чужими рецензиями». «Словно не дописать до конца романа или драмы, – пояснил он Иоанне Матвеевне 1 апреля. – Обидно будет потом издать свои корреспонденции под заглавием “Первые месяцы войны”. […] И бросил бы всё, и страшно бросить».

«Может быть, еще вступлю с нашими войсками, если не в Берлин, то в Буда-Пешт», – мечтал Брюсов 21 марта, отсылая очередную статью о взятии Перемышля. В апреле Мануйлов предложил ему ехать на Карпаты, где началось наступление, поскольку «о Польше, кажется, написано всё, что можно». Беспокоясь за мужа (прежде всего, из-за морфия – эта тема часто возникает в письмах), Иоанна Матвеевна потребовала от него вернуться к 1 мая, пообещав в противном случае приехать в Варшаву и добавив: «Постарайся устроиться так, чтобы мне не выселять никого зонтиком». 1 мая никто никуда не приехал, но корреспондентская эпопея подходила к концу, несмотря на уговоры газеты. «Русские ведомости» «упорно не печатают ничего из того, что я посылаю им, – жаловался Брюсов жене 10 мая. – Недавно мне вернули 6 статей». Побывав на местах боев в Шавлях (ныне Шауляй), он отправил оттуда последние корреспонденции и через Вильно отправился домой. 21 мая из Минска он сообщил Иоанне Матвеевне телеграммой время приезда, добавив: «Обрадовала бы встречей».

Революцию в России ждали давно, но случилась она всё равно неожиданно. Как и большинство русских интеллигентов, Брюсов приветствовал случившееся. «Только духовные слепцы, – писал он в брошюре «Как прекратить войну», – могут не видеть, как величественно-прекрасен был охвативший всю Россию порыв; только враги родины могут отрицать всемирно-историческое значение недавних событий, в корне изменивших государственный строй в России». И посвятил революции несколько стихотворений того типа, о котором иронически писал пять лет спустя в статье «Вчера, сегодня и завтра русской поэзии»: «Февраль 1917 года был по плечу большинству наших поэтов, побудил “певцов” быстро настроить свои лиры на лад “свобода-народа”»:

Свобода! Свобода! Восторженным кликом

Встревожены дали холодной страны:

Он властно звучит на раздольи великом

Созвучно с ручьями встающей весны.

 

Иногда это звучало как пародия – на самого себя:

На улицах красные флаги,

И красные банты в петлице,

И праздник ликующих толп;

И кажется: властные маги

Простерли над сонной столицей

Туман из таинственных колб.

 

Иногда как пародия на Игоря Северянина:

И втайне жаль, что нынче мне не пятнадцать лет,

Чтоб славить безрассудно, как юноша-поэт,

Мельканье красных флагов и красный, красный цвет!

С революцией Брюсов связывал надежды на переустройство России, которое устранит пороки прежней системы, но сохранит целостность государственного организма. Об этом его статья «О новом русском гимне», содержание и значение которой гораздо шире вызвавшего ее частного повода: речь в ней о том, на кого должна опираться новая власть, кого представлять и кого защищать. Брюсов последовательно выступал против любой ограниченности – национальной, религиозной, классовой: «Русский национальный гимн должен быть не гимном “русских”; свой пафос должен почерпать не в одном определенном вероучении и не в идеологии одного определенного класса населения; свое основное содержание должен искать не в военной славе нашей истории и не в огромности русской территории. Мы ждем гимна, который объединял бы всё многомиллионное, разнообразное население русской державы, в его лучших, возвышеннейших идеалах. [...] Братство народов, населяющих Россию, их содружественный труд на общее благо, память о лучших людях родной истории, те благородные начала, которые отныне должны открыть нам путь к истинному величию, может быть, призыв, к “миру всего мира”, что не покажется пустым словом, когда прозвучит в гимне могучей державы,– вот некоторые из идей, встающих невольно в мыслях при многозначительном слове: Россия».

Другим важнейшим вопросом – наряду с реформой государственного устройства – был вопрос войны и мира. Брюсов занял позицию «революционного оборончества» – правда, с оговорками. Большинство «оборонцев» призывало к продолжению войны до победного конца ради реализации ее декларативных целей, включая разгром тевтонского милитаризма. Валерия Яковлевича заботили прежде всего государственные интересы России, но он думал и об освобождении порабощенных народов, включая бельгийцев – «народ Верхарна».

«Обращение Временного правительства к российским гражданам» от 27 марта подтверждало верность обязательствам перед союзниками. Одновременно в нем говорилось об отсутствии у новой России экспансионистских стремлений, что было сделано под давлением Петроградского совета. Написанный Брюсовым в марте проект воззвания московского Союза писателей, в создании которого он принял деятельное участие, декларировал: «Война всегда – величайшее зло; война – проклятие и ужас истории; война – пережиток варварства, недостойный, позорный для просвещенного человечества. Но в наши дни для России война – зло двойное, тройное. Нам нужен мир, чтобы укрепить не вполне еще прочное основание нашей свободы, чтобы пересоздать весь строй нашей жизни на новых, свободных началах, чтобы наверстать потерянное царским режимом за несколько столетий на всех поприщах. Нам нужен мир, чтобы спокойно предаться созидательной работе, огромной, почти безмерной: коренной перестройке везде подгнившего здания нашей государственности и общественности».

Бесперспективность и бессмысленность продолжения войны были для Брюсова очевидны. В то же время он резонно опасался, что поиски сепаратного мира любой ценой оттолкнут союзников от России и вынудят ее вести переговоры с Центральными державами в одиночку, а это в сложившихся условиях означало бы сдачу на милость победителя. Поэтому Валерий Яковлевич считал необходимым последнее, решительное напряжение усилий ради достижения военного успеха, который, улучшив стратегическое и тактическое положение России, дал бы ей возможность вести мирные переговоры на равных. Эти идеи он обобщил в брошюре «Как прекратить войну».

Учитывая усиление антивоенных настроений в стране, союзники потребовали гарантий того, что Россия не заключит сепаратный мир. 18 апреля министр иностранных дел Павел Милюков специальной нотой подтвердил решимость Временного правительства вести войну до победного конца, что вызвало волнения в Петрограде и перестановки в кабинете, который возглавил эсер Александр Керенский. Брошюра Брюсова была написана до кризиса: автор отметил это в примечании к отдельному изданию, вышедшему в конце лета, когда ситуация радикально переменилась. Наступление на Юго-Западном фронте, предпринятое с 18 июня по 15 июля 1917 года под давлением Антанты, закончилось поражением русской армии. Оно несколько облегчило положение союзников на других фронтах, но саму Россию приблизило не к заключению мира, а к большевистскому перевороту. Позднее брошюра привлекла внимание Ленина, хотя его оценка по существу нам неизвестна: «Неожиданное выступление Брюсова в роли политика, который со своей стороны давал рецепт, как прекратить войну, заинтересовало Владимира Ильича, и он отметил книжку Брюсова для прочтения».

Горький и его окружение, с которыми Валерий Яковлевич продолжал общаться по литературным делам, начали агитировать за скорейший мир с Германией сразу после Февральской революции. 4 июня в газете «Новая жизнь» появилось стихотворение Брюсова «Тридцатый месяц», написанное в январе 1917 года (тридцатый месяц войны) и переработанное в апреле. Это уже полный отказ от «революционного оборончества»:

Борьба за право стала бойней;

Унижен, Идеал поник…

И все нелепей, все нестройней

Крик о победе, дикий крик!...

Пора отвергнуть призрак мнимый,

Понять, что подменили цель…

Стихотворение было сразу же принято газетой, но автор, колебался, стоит ли вообще печатать его, а если печатать, то не лучше ли сделать это под псевдонимом. Ослабление позиций Временного правительства вызвало новую, искусственную вспышку «оборончества» и «охоты на ведьм», одной из жертв которой оказался Горький. Брюсов провозгласил солидарность с ним в сонете «Максиму Горькому в июле 1917 года», напечатанном в 1920 году, но сразу сообщенном адресату:

Не в первый раз мы наблюдаем это:

В толпе опять безумный крик возник,

И вот она, подъемля буйный крик,

Заносит руку на кумир поэта…

«Оборонческая» пресса обвиняла Брюсова в измене прежним убеждениям, но выбор был сделан, хотя он и намеревался заявить на страницах «Новой жизни» о несогласии с «некоторыми из позиций, занятых газетой».

«Подлинным поэтом Февраля Брюсов не сделался», – писал в 1932 году И.С. Поступальский, добавив, что «брюсовские стихи в промежуток между Февралем и Октябрем, да и в первые месяцы после пролетарской революции, отмечены каким-то выжидательным характером». Чего он ждал? В воспоминаниях Иоанны Матвеевны приведена любопытная сцена, относящаяся к весне 1917 года: «По заведенному обычаю, у нас по средам собирались молодые поэты. Беседа велась исключительно на литературные темы, о поэзии, о стихосложении; политики касались мало. Но помню, однажды в разговоре с одним поэтом В.Я. сказал: “Скоро всё переменится, ведь приехал Ленин!” – “А кто такой Ленин?” – спросил молодой поэт. Валерий Яковлевич встал и, слегка дотронувшись до плеча своего собеседника, удивленно спросил: “Как, вы не знаете, кто такой Ленин? Погодите, скоро все узнают Ленина”». К сожалению, мы не знаем ни имени молодого поэта, ни – главное – того, с какой интонацией произнес Брюсов последнюю фразу… Он-то уже в ноябре 1905 года знал, «кто такой Ленин» и что может принести его появление на политической арене в качестве одного из главных действующих лиц.

Факт принятия Брюсовым большевистской власти неоспорим. Однако, возникают вопросы. Когда он это сделал? По каким причинам? В какой форме? Как сложились его отношения с новыми хозяевами страны? Что он сам говорил и писал об этом, и можно ли этому верить? С брюсовскими признаниями на политические темы, сделанными задним числом, приходится быть осторожным. В нескольких вариантах краткой автобиографии, написанных в конце 1923 года, он утверждал, что «после Октябрьской революции еще в конце 1917 года начал работать с Советским правительством» или даже «предложил свои силы Советскому правительству». Если речь о службе в Книжной палате, то к новой власти это относилось не более, чем лекции в Народном университете Шанявского или председательствование в Литературно-художественном кружке. Правда, Ходасевич и здесь не удержался от сплетен:

«Национализировав типографии и взяв на учет бумажные запасы, советское правительство присвоило себе право распоряжаться всеми типографскими средствами. Для издания книги, журнала, газеты отныне требовалось получить особый “наряд” на типографию и бумагу. Без наряда ни одна типография не могла приступить к набору, ни одна фабрика, ни один склад не могли выдать бумаги. Выдача этих нарядов была сосредоточена в руках новоиспеченного учреждения. Во главе его с лета 1918 года стал Валерий Брюсов. Ввести прямую цензуру большевики еще не решались. […] Но, прикрываясь бумажным и топливным голодом, они тотчас получили возможность прекратить выдачу нарядов неугодным изданиям. […] Отказы в выдаче нарядов подписывал Брюсов, но, разумеется, директивы получались им свыше. Не будучи советским цензором “де-юре”, он им все-таки очутился на деле. Ходили слухи, что его служебное рвение порой простиралось до того, что он позволял себе давать начальству советы и указания, кого и что следует пощадить, а что прекратить. Должен, однако, заметить, что я не знаю, насколько такие слухи были справедливы и на чем основывались. Несколько забегая вперед, скажу, что впоследствии, просматривая делопроизводство подотдела, никаких письменных следов такой деятельности Брюсова я не нашел». Знакомство с историей советской цензуры и контроля над издательским делом показывает, что такими правами Валерий Яковлевич не обладал. Пикантность ситуации в том, что его преемником в Книжной палате был товарищ Ходасевич.

Так что версия о «начале работы с Советским правительством» в конце 1917 года отпадает сразу. Иоанна Матвеевна вспоминала: «В дни октябрьского переворота Валерий Яковлевич лежал больной. В эти дни, – должно быть, под влиянием болезни, – был сумрачен, крайне неразговорчив и мало реагировал на события, несмотря на то, что стрельба шла почти под окнами». «Вы почувствовали революцию, – сказал Брюсов Волошину в марте 1924 года, – для вас это было событие, для нас, в Москве – случай: мы сидели в своих кабинетах и работали, как обычно, если не считать того, что однажды, например, у меня не оказалось керосина для лампы (электричество, как вам известно, бездействовало), и я работал за этим же столом при свете лучины […] разрабатывая обычные свои темы».

26 февраля 1918 года Валерий Яковлевич сдержанно, но откровенно писал брату Александру: «Ты говоришь, что избегаешь слушать всякие нелепые слухи. Увы! Всё нелепейшее из нелепого оказалось истиной и действительностью. Нельзя выдумать ничего такого невероятного, что не было бы полной правдой в наши дни, у нас. Поэтому веселого мог бы сообщить мало: пока мы все живы, и это – уже много; с голоду не умерли, и это – уже чудесно. […] Я почти исключительно читаю по-латыни, чтобы и в руках не держать газет».  

Отношение Брюсова к новой власти проясняют стихи 1918-1921 годов, опубликованные только в 1990-е годы. На новый 1918 год он написал стихотворение (известное в нескольких вариантах) о том, как в будущем очевидцы революционных событий будут вспоминать о случившемся:

Канут годы в вечность. Наше время

Станет сказкой, бредом страшных дней.

Сгинет, словно призрачное племя,

Наше поколенье в мгле теней.

И, быть может, лик склоня в печали,

Вдруг окликнет старика старик:

«Так ли мы осмьнадцатый встречали?

Тяжек был тогда урочный миг!

Завтра нам тогда казалось грозно,

Новый год – всех наших благ концом!..»

2 января 1918 года появилось стихотворение «За что?», историческая аналогия на библейскую тему, столь же прозрачная, как некогда «Юлий Цезарь»:

«За что?» – стенали в Мицраиме

Евреи, руки ввысь воздев…

Но с каждым днем неумолимей

Порабощал их Божий гнев...

«За что? – За то, что вы терпели,

Дрожа, насилие и гнет;

Не научили – к высшей цели

Стремиться свой родной народ...

За ужас долгого позора,

За дни презренья к малым сим,

За грех безволья и раздора –

Сегодня целый край казним!

Оно было сразу опубликовано и несколько раз перепечатывалось в советское время, но во всех случаях, кроме одного, с датой «1915», проставленной Иоанной Матвеевной по цензурным соображениям. «Каюсь, – писала она 22 января 1952 года Д.Е. Максимову, – отнесла я к 1915 году, когда оно 1918 года. Я думаю, Вы согласитесь со мной, что так лучше».

Откликом на известие о разгоне Учредительного собрания «уставшим караулом» стали стихи, уже не попавшие в печать:

Страшных зрелищ зрителями мы

В буре дней поставлены; безвольно

Никнут ныне гордые умы,

Для борьбы нет сил, и сердцу больно.

Черным клубом ужас родился

Из надежд великих, – спрут огромный;

Щупальцами жизнь зажата вся,

Впереди – провал, бездонно-темный.

Где давно ль на алых знаменах

Мы читали светлый клич свободы,

Против брата брат, вздымая прах,

Рать ведет, и эта рать – народы.

Встать и грудью смертный путь закрыть,

Что-то прокричать, чтоб все сознали…

Шепчет мысль, что тщетно говорить,

Умер слух, и все сердца – из стали!

Падаешь бессильно; грозный спрут

Восемь лап неимоверных тянет…

Гибель жизни кто переживут?

Для кого счастливый день настанет?

Все равно! Вам, будущим, привет!

Вспомните, что мы, дрожа во мраке,

Ждали, скоро ль брызнет первый свет…

Голос умер… Этот стих – лишь знаки.

Брюсов не возлагал на «учредилку» никаких надежд, но после ее разгона окончательно убедился в диктаторском характере большевистского режима и в его стремлении разрешать политические проблемы исключительно насильственным путем. Его отношение к происходящему окончательно выясняет статья «Наше будущее» с подзаголовком «Литературно-Художественный кружок и русская интеллигенция». Здесь он выступил как представитель интеллигенции, вынужденной сосуществовать с новой властью: «События, и события огромного истори­ческого значения, сменяются с быстротой, которую на­зывают головокружительной. Ни в частной жизни, ни в судьбах нашей родины не обеспечен следующий день, и никто не возьмется пророчествовать, что будет с на­ми через год, через месяц, через неделю. [...] Не весело быть зловещим пророком и предрекать дур­ное, но и не должно закрывать глаза на то, что видишь ясно и явно. Если вообще мрачен сумрак, окружающий настоящее, то черты будущего, выступающие из него, может быть, еще чернее и суровее. Можно с полной уве­ренностью сказать одно: как бы отчетливо ни повернул­ся дальнейший ход событий, какие бы нежданные уда­чи ни ожидали нас на пути, пусть даже исполнятся все самые заветные надежды наших оптимистов, всё рав­но – нам предстоит еще годы и годы переживать тяже­лую эпоху. Если даже страшные потрясения нашего времени выведут нас на светлый путь свободы и демо­кратизма, благополучия и преуспеяний, всё равно – по­следствия пережитых потрясений будут чувствоваться долго и остро». В черновом варианте он выразился еще определеннее, говоря про «безумное ослепление крайних партий», т.е. большевиков и левых эсеров.

Коротко, но решительно Брюсов набросал картину тотального кризиса, в котором оказалась Россия, выделяя как ее единственное неуничтожимое достояние – русскую культуру. Что может грозить ей в случае «торжества социализма», он понял давно («Спалим!»), а пролеткультовские призывы «во имя Грядущего сжечь Рафаэля» лишь подтверждали худшие опасения. Дело было не только в призывах: если музеи новая власть взяла под охрану, то частные собрания, библиотеки, усадьбы зачастую оказывались брошенными, обреченными на уничтожение. Брюсов пошел служить в советские учреждения не только ради пайка, но и для того чтобы защитить культурные ценности от хаоса и произвола.

Так думали не все. Немногочисленные писатели, принявшие сторону новой власти, подвергались остракизму со стороны собратьев по перу. Известно, что на государственную службу Брюсова привлек народный комиссар по просвещению Анатолий Луначарский. Иоанна Матвеевна, не называя дат, вспоминала о двух встречах мужа с Луначарским, после которых он получил приглашение работать в Наркомпросе. Поскольку Брюсов начал служить не ранее июня 1918 года, наиболее вероятной датой встречи можно считать конец мая, через семь месяцев после переворота. В списке «продавшихся», который с начала года вела Гиппиус, имя Брюсова появляется только 2 июня.

Статья представляет собой фрагмент книги В.Э. Молодякова «Валерий Брюсов: Будь мрамором», готовящейся к выходу в свет в этом году в издательстве «Молодая гвардии» (серия ЖЗЛ). Публикуется с разрешения издательства.

Прочитано 3822 раз

Оставить комментарий

Убедитесь, что Вы ввели всю требуемую информацию, в поля, помеченные звёздочкой (*). HTML код не допустим.