Главную идею: господство на Тихом океане есть историческое предназначение России – Брюсов повторил Волошину в начале февраля: «Япония будет раздавлена страшной тяжестью России, которая катится к Великому Океану по столь же непобедимым космическим законам, как лавина катится вниз, в долину», – и развил в одной из «весовских» рецензий: «Русским людям всех направлений понятно, что ставка идущей теперь борьбы: будущее России. Ее мировое положение, вместе с тем судьба наших национальных идеалов, а с ними родного искусства и родного языка, зависит от того, будет ли она в ХХ веке владычицей Азии и Тихого океана. Каковы бы ни были личные симпатии того или другого из нас к даровитому народцу восточных островитян и их искусству, эти симпатии не могут не потонуть в нашей любви к России, в нашей вере в ее назначение на земле» (1904. № 4).

19 марта в письме к Перцову  Валерий Яковлевич выразился еще воинственнее: «Ах, война! Наше бездействие выво­дит меня из себя. Давно нам пора бомбардировать Токио. […] Надо бросить на произвол судьбы Артур и Владивосток – пусть берут их японцы. А мы взамен возьмем Токио, Хакодате, Йокогаму! [...] Я люблю японское искусство. Я с детства мечтаю увидеть эти причуд­ливейшие японские храмы, музеи с вещами Кионаги, Оутомара, Йейши, Тойкуны[1], Хирошимы  [Хиросигэ — В.М.], Хокусаи и всех, всех их, так странно звучащих для арийского уха. Но пусть русские ядра дробят эти храмы, эти музеи и самих художников, если они там еще существуют. Пусть вся Япония обратится в мертвую Элладу, в руины лучшего и великого прошлого, — а я за варваров, я за гуннов, я за русских! [...] Рос­сия должна владычествовать на Дальнем Востоке. Великий Океан — наше озеро, и ради этого “долга” ничто все Японии, будь их десяток! Будущее принадлежит нам, и что перед этим не то что всемирным, а космическим будущим — все Хокусаи и Оутомара вместе взятые». «Дробить ядрами» храмы и музеи Валерий Яковлевич призвал, конечно, в запале, ибо потом сам же писал: «Мы (круг «Весов» – В.М.) тоже разрушаем – но оковы, мешающие нам свободно двигаться, и стены, закрывающие нам дороги. Но мы не имеем и не можем иметь ничего общего с теми “молодыми”, которым хочется сокрушить античные статуи за то, что это статуи, и поджечь дворцы за то, что это дворцы. Конечно, и в варварстве, как во всем в мире, есть своя прелесть, но я не колеблясь поставлю скорострельную пушку для защиты Эрмитажа от толпы революционеров».

Перцов был настроен менее воинственно и более скептически. Он не успел ответить Брюсову, как произошло событие, моральные последствия которого оказались столь же тяжелыми, как и военно-политические: 31 марта, подорвавшись на мине, затонул флагман Тихоокеанской эскадры броненосец «Петропавловск», на котором погиб командующий эскадрой вице-адмирал С.О. Макаров. Брюсов посвятил этому статью «К несчастью с «Петропавловском»»: оказывается, декадент читал отчеты о результатах ходовых испытаний военных кораблей! – но не смог пристроить ее ни в одно издание. 3 апреля Перцов писал ему: «Теперь, после чудовищного 31 марта всё другое заслонилось. Какие дни мы переживаем! Не хочется ни говорить, ни думать об “этом” – и только о том и думаешь. Как мог случиться этот ужас?». Затем последовал ответ на «выкладки» адресата: «А стратегия Ваша – та более эстетична, нежели практична. Конечно, красиво, как Хокусаи дробятся от бомб, – вопрос: как до них добраться? “По морю, аки по суху”? Сменить Порт-Артур на Токио, вероятно, никто бы не отказался, но отдать первый легче, чем получить второй».

В частных письмах Брюсов давал волю эмоциям, но стремился сделать политическую линию «Весов» – если вообще можно говорить об их линии – максимально нейтральной. Журнал цитировал японофобские филиппики Реми де Гурмона, а на соседних страницах давал статью о художнике Харунобу. Октябрьский и ноябрьский номера 1904 года были оформлены в японском стиле, причем часть воспроизведенных в них гравюр была заимствована из «собрания редакции»: «Помещая в этом номере ряд воспроизве­дений японских рисунков, мы хотим напомнить читателям о той Японии, которую все мы любим и ценим, о стране художников, а не солдат, о родине Утамаро, а не Ойамы[2]» (1904. № 10).

Апология культуры врага в дни, когда всё связанное с Японией объявлялось «желтой опасностью», выглядела вызывающе, противоре­ча не только офи­циаль­ному курсу, но и настроениям большей части общества. 23 ноября Семенов писал Брюсову из Парижа: «Обложка произвела самое удручающее впечатление, на одних (из которых первый есмь аз) из патриотических соображений, и решительно на всех из эстетических. […] Тут уже ходит версия, что редакция “Весов” поместила этот рисунок из ненависти к японцам, из желания показать, насколько скверно их искусство». Брюсов решительно не согласился: «Как только возникла у нас с Сергеем Александровичем мысль сделать “японский” №, мы спросили себя: не будет ли это бестактно. И, рассудив, решили, что нет. “Весы” должны среди двух партий япо­нофильствующих либералов и японофобствующих консервато­ров за­нять особое место. “Весы” должны во дни, когда разожглись по­ли­тические страсти, с мужеством беспристрастия исповедать свое преклонение перед японским рисунком. Дело “Весов” руково­дить вкусом публики, а не потворствовать ее инстинктам. […] Что касается художественного достоинства рисунка на обложке, то спор об этом мог бы стоять на твердой почве, если б мы с Вами изучали специально японское искусство; но оба мы в нем вовсе не знатоки. Вам рисунок не нравится, мне – нравится, и дело кончено». Брюсов болезненно переносил критику в адрес «Весов», принимая ее на свой счет, поэтому Семенов поспешил объясниться: «Если я Вам, может быть, и в резкой форме, указывал на недостатки “Весов”, то мною руководило лишь желание видеть “Весы” лучшими, и никакого намерения обидеть кого-либо у меня не было. Я имел в виду исключительно дело, а не лиц». Но рисунок на обложке «японского» номера все равно назвал «скверным», ссылаясь на мнение специалистов.

К концу лета 1904 года в письмах Брюсова появились скептические ноты. «Начинаю думать, – писал он 29 августа Вячеславу Иванову, – что всю войну с Японией мы проиграем. Мои бодрящие стихи […] производят теперь чуть не комическое впечатление». Перелом настроения выразился в статье «Метерлинк-утешитель. (О “желтой опасности”)», тоже не нашедшей издателя. «Кажется мне, Русь со дня битвы на Калке не переживала ниче­го более тягостного. […] Нельзя безнаказанно “попускать” столько поражений. Рок не прощает, если его вызываешь на состязание. Победа, настоящая победа нужна нам не столько по военным, даже не по психологическим, а по почти мистическим при­чинам», – писал он Перцову после сдачи Порт-Артура. Но никаких побед не было. Наоборот, новая серия неудач русской армии заставляла задуматься над извечным вопросом: кто виноват в случившемся? «Нет, пусть японцы – гении, – отвечал Перцов 24 февраля 1905 года, – пусть их вдвое против нас, пусть у них стосаженные пушки, – но нельзя, нельзя так! Тут что-то не то. Проигрываем мы, собственными руками. Если и после этого все еще останется Куропаткин[3] и это угрюмое убожество[4], – я брошу вовсе газеты и буду только горланить, как либерал: до-лой войну, до-лой войну!».

Последние слова метили в адресата, которому досталось за появление в «Новом пути» (1904. № 10)[5] тираноборческого стихотворения «Кинжал», напечатанного без даты и легко относимого к недавним событиям: «Досаден только его синхронизм с нынешней, слишком безопасной “бурей” в либеральных стаканах», – сетовал Перцов 14 ноября. «”Эсдечники” (социал-демократы – В.М.) называют вас теперь из-за них “русским Беранже” и “своим”, и это слышать ужасно как-то огорчительно и за вас неприятно», – вторила ему 22 декабря Гиппиус, против публикации, однако, не возражавшая.

«Итак революция, дорогой Петр Петрович! – сообщал Брюсов 10 декабря 1904 года. – […] Я был на обеих московских манифестациях, особенно удачно на первой. Я вошел в кофейню Филиппова, и нас там заперли. Радикалы не могли меня упрекать, что я не примкнул к манифестантам, а правительство не могло меня осуждать, что я присутствовал на манифестации: уйти было нельзя. […] Потом писали какой-то адрес “к обществу” с выражением “омерзения” правительству. Я покорно, и не удивляясь более, подписал». Иронический тон письма – по отношению к собственному участию в событиях, а не к самим событиям, включая разгон мирных демонстраций, – не избавил его от упреков бескомпромиссного друга. В ответ Валерий Яковлевич написал стихотворение «К согражданам», призвав отложить внутренние распри до победы над внешним врагом.

Теперь не время буйным спорам,

Как и веселым звонам струн.

Вы, ликторы, закройте форум!

Молчи, неистовый трибун!

Стараниями Перцова оно появилось в газете «Слово». «Очень спасибо за напечатание стихов к неистовому трибуну, – благодарил Брюсов. – Мне это очень важно и дорого».

Петр Петрович понял, что погорячился: «Ну, не сердитесь. [...] Вас же мне особенно жаль отдавать “либералам” – даже с чисто художественной точки зрения: ибо Ваши “патриотические” стихи всегда лучше “возмутительных”. Конечно, никакой либеральный “Тиртей”[6] (ни даже П.Я.!) не напишет “Кинжала”, но таких стихов, как “К согражданам” и “Двенадцатый час” не всегда удавалось писать и Тютчеву. Это вне всякого сомнения, что Вы останетесь политическим поэтом новой России (помимо других Ваших чинов), как Тютчев, Майков, Хомяков и прочие постарше – были поэтами старой. Смотрите же, пишите так, как нужно писать такому поэту». Да и дневники Брюсова говорят о его, как минимум, неоднозначном отношении к происходившему: «Я не мог выносить той обязательности восхищаться ею [революцией – В.М.] и негодовать на правительство, с какой обращались ко мне мои сотоварищи (кроме очень немногих). Я вообще не выношу предрешенности суждений. И у меня выходили очень серьезные столкновения со многими. В конце концов, я прослыл правым, а у иных и “черносотенником”». Последнее относилось к р-р-революционным «грифам». Не их ли имел в виду Брюсов, когда в середине февраля 1905 года писал Перцову: «”Правовое государство” – “административный произвол”»… Когда я еще раз слышу эти слова, я испытываю жадное желание спустить говорящего с ближайшей лестницы»?

До октября 1905 года цензура еще действовала, поэтому, говоря о революции, приходилось прибегать к аллегориям. Дело не только в эзоповом языке: Брюсов привык смотреть на вещи, как сам говорил, «в мировом масштабе», даже когда думал о текущей политике. Таково стихотворение «Юлий Цезарь» – одно из его наиболее ярких политических выступлений. По форме это обычный для Брюсова портрет «любимца веков», но в сборнике «Венок» оно вошло в раздел «Современность» с примечанием, что написано «до октябрьских событий», т.е. до Всероссийской политической стачки и Манифеста 17 октября. Несмотря на римские реалии, ясно, что речь идет не о Юлии Цезаре. Или не только о нем:

Хотя б прикрыли гроб законов

Вы лаврами далеких стран!

Но что же! Римских легионов

Значки – во храмах у парфян!

Давно вас ждут в родном Эребе!

Вы – выродки былых времен!..

Ни либеральные, ни революционные Тиртеи таких стихов не сложили. Кроме того, «неистовые трибуны» жаждали свободы любой ценой, а для Брюсова главным оставались государственные интересы России, ради которых он был готов поступиться даже политической свободой:

Да! цепи могут быть прекрасны,

Но если лаврами обвиты...

Если же «значки римских легионов» оказались «во храмах у парфян»… «Бывают побитые собаки, – писал он Перцову 24 сентября, – зрелище невеселое. Но побитый всероссийский император!».

Осудив самодержавие, проигравшее «желтолицым макакам», Брюсов видел в революции разрушительную силу, стихию, которой мог любоваться, но не питал иллюзий относительно ее характера и возможных последствий. Еще в 1901 году в письме к Горькому он восклицал: «Лучшие мои мечты о днях, когда всё это будет сокрушено. [...] Я не считаю себя вне борьбы. Разве мои стихи [...] не нанесли ни одного удара тому целому, которое и сильно своей цельностью? И если можно будет, о, как весело возьмусь я за молот, чтобы громить хоть свой собственный дом, буду жечь и свои книги. Да. Но не буду браться за молот лишь затем, чтобы разбили мне голову. Для этого я слишком многих презираю». Конечно, в этих словах много декадентской позы, но сквозь нее видна позиция. В протестах и петициях, милых сердцу либералов со времен «великих реформ», максималист Брюсов видел полумеры, годные лишь для того чтобы тешить самолюбие участников, а потому с иронией относился к политическим экстраваганцам Бальмонта. Да и не верится, что он собирался «громить свой собственный дом». Одно дело мечтать о мистическом очистительном костре, в котором сгорит ветхая оболочка дряхлеющего мира. И совсем другое – сталкиваться с пораженчеством, приветствиями в адрес «микадо», стачками, террором, со всем, что несла России революционная волна.

Но как же быть со стихотворением «Грядущие гунны», написанным осенью 1904 года и доработанным в начале августа 1905 года? Его заключительные строки: «Но вас, кто меня уничтожит, // Встречаю приветственным гимном», – так часто цитировались по поводу и без повода. Оно показывает, что Брюсов видел в революции только разрушительное начало, о чем писал еще в 1903 году в отвергнутой Мережковскими статье «Торжество социализма»: «Прежде чем строить новую, еще небывалую общественную жизнь, – должно сокрушить все современные устои. […] Если бы социалисты договорили до конца, если бы они смели иногда сознаваться сами себе, – они должны были бы поставить на своем знамени первым словом вопль: “Спалим!”». В стихотворении «Близким», обращенном к радикальной оппозиции и одному из ее литературных воплощений – группе «Факелы», он заявил:

Где вы – как Рок, не знающий пощады,

Я – ваш трубач, ваш знаменосец я,

Зову на приступ, с боя брать преграды,

К святой земле, к свободе бытия!

Но там, где вы кричите мне: «Не боле!»,

Но там, где вы поете песнь побед,

Я вижу новый бой во имя новой воли!

Ломать – я буду с вами, строить – нет!

Неслучайно на последнюю строчку – ради которой стихотворение и было написано – обратил внимание Ленин, назвавший автора «поэтом-анархистом».

В разгулявшемся хаосе Брюсов не находил себе места. «Революцией интересуюсь лишь как зритель (хотя и попал под казачьи пули в Гнездниковском переулке)[7]. А живу своей жизнью, сгораю на вечном костре... – писал он Шестеркиной 1 ноября. – Останусь собой, хотя бы, как Андрэ Шенье, мне суждено было взойти на гильотину. Буду поэтом и при терроре, и в те дни, когда будут разбивать музеи и жечь книги, – это будет неизбежно. Революция красива и как историческое явление величественна, но плохо жить в ней бедным поэтам. Они – не нужны». Что же делать? Покорно ложиться на плаху или под молот? Ответ – в том же стихотворении.

А мы, мудрецы и поэты,

Хранители тайны и веры,

Унесем зажженные светы

В катакомбы, в пустыни, в пещеры.

Значит, «мудрецам и поэтам», «тепличным цветам человечества, которым погибнуть под ветром и пылью», как назвал их Брюсов в рассказе «Последние мученики», с революцией не по пути, и она несет им только гибель. Отвечая год спустя на анкету Корнея Чуковского о связи между революцией и литературой, Брюсов был краток: «Писатели разделяются на талантливых и бездарных. Первые заслуживают внимания, вторые – нет. Талант писателя ни в каком отношении к его политическим убеждениям не стоит. […] Какая связь между революцией и литературой? Революция может дать несколько тем писателю, разработать которые он может или талантливо, или бездарно – вот и всё».

Ну а «приветственный гимн»? Что приветствовал в революции Брюсов? Ответ можно найти в стихотворении Волошина «Северовосток», написанном в 1920 года, «перед приходом советской власти в Крым» (примечание автора), точнее, в эпиграфе к нему: «”Да будет благословен приход твой – Бич Бога, которому я служу, и не мне останавливать тебя”. Слова Св. Лу, архиепископа Труаского, обращенные к Атилле».

Нам ли весить замысел Господний?

Всё поймем, всё вынесем любя –

Жгучий ветр полярной Преисподней –

Божий Бич – приветствую тебя!

Летом 1905 года Валерий Яковлевич написал сердитую стихотворную отповедь «одному из братьев», навеянную спорами с радикально настроенным младшим братом Александром: тот осудил стихи о «неистовом трибуне» как призыв уйти от борьбы, хотя они были написаны в совершенно иной ситуации. Брюсов предоставил страницы «Весов» Белому для рецензий на анархистские и социал-демократические брошюры, а в другом стихотворении о революции «Знакомая песнь» заявил:

Я, быть может, богомольней,

Чем другие, внемлю ей,

Не хваля на колокольне

Неискусных звонарей.

Отправляя его 1 ноября в редакцию «Вопросов жизни»[8] – намного более радикального журнала, чем «Весы», – Брюсов просил непременно поставить под ним дату: «Август 1905 (показывающую, что стихи написаны до революционного октябрьского взрыва, когда “звонари” показали гораздо больше искусства)». Сказанное проясняется письмом к Перцову от 24 сентября: «Революция… Плохо они делают эту революцию! Их деятели – сплошная бездарность! Не воспользоваться никак случаем с “Потемкиным”! Не использовать до конца волнений на Кавказе! Не дать за 16 месяцев ни одного оратора, ни одного трибуна!». Адресат был шокирован, как был шокирован Иван Розанов, услышав в феврале 1901 года от Брюсова по поводу покушения на министра народного просвещения Боголепова следующие слова: «Люди, к сожалению, совершенно разучились убивать друг друга». «Брюсов был прав. Всё, что делаешь, надо делать хорошо. Если необходимо убивать, надо бить без промаха. Но отчуждение от Брюсова у меня все-таки осталось», – констатировал Розанов, добавив, что оно продолжалось восемь лет. Брюсов позже вложил эти слова в уста художника-ницшеанца Модеста, героя повести «Последние страницы из дневника женщины»: «Современный человек должен всё уметь делать: писать стихи и управлять электрической машиной, играть на сцене и убивать».

Среди отзывов современников об отношении Брюсова как человека и поэта к революционным событиям заслуживает внимания мнение Чуковского: «Когда хлынула революция, Брюсов единственный изо всех русских поэтов встретил ее, не изменяя самому себе. […] Поэт-мудрец не отдал своей мудрости за чечевичную похлебку уличных похвал. Что же – он отвернулся от революции? Нет, напротив – встретил ее с объятьями. Но он взял ее в реторту своего творчества, там растворил ее, расплавил, подверг тысячам различных реакций, и когда из этой реторты она дошла до нас, она в каждом изгибе своем была брюсовской, мудрой и мраморной. […] Прочтите (или лучше заучите наизусть) его “Грядущих гуннов”, его “Медузу” [«Лик Медузы» – В.М.], его “Довольных”, “Знакомую песнь”, “Юлия Цезаря”, – и вы лучше всяких слов поймете, почему единственным русским революционным поэтом ныне должен считаться “декадент” и “символист” Валерий Брюсов. Он один перевоплотил революцию в личную свою лирику, в свои грезы, свои ощущения, в свои надежды, свое отчаяние».

Так думали не все, даже в символистском лагере. 17 марта 1906 года Чуковский сообщал Брюсову из Петербурга: «Был на днях у Вячеслава Иванова. Вечер изобиловал поэтами иудейского вероисповедания, воспевавшими баррикады и забастовки. Много говорили о Вас». Чтó именно говорили, можно представить по истории ссоры Иоанны Брюсювой с Зиновьевой-Аннибал в январе того же года. Версия Лидии Димитриевны: «Пришла Брюсова и стала говорить, что она и прочие “обыватели” Москвы благодарны Дубасову [генерал-губернатору, подавившему декабрьское вооруженное восстание, – В.М.] и что лучше ей слушать пристава, нежели еврея. Я ругалась, а В[ячеслав] сказал, что в своем доме не допустит больше ни одного слова, оправдывающего расстрелы (удалилась в слезах бедная злая дурочка)».

«Бедная злая дурочка» зафиксировала несколько иную картину в письме к Надежде Брюсовой: «Лидия говорила о Дубасове всякие ужасы, о зверях-солдатах, я ей что-то возражала. Ничего ужасного я не говорила, а так, обычные слова, вроде что бы стали говорить революционеры про зверей-солдат, если бы они к ним присоединились и т.д. […] Иванов […] накинулся на меня, что он не позволит, чтоб в его доме защищали убийц, так же, как и Валерий не позволяет, чтобы в его доме осуждали Толстого. Конечно, это была давно затаенная месть. Когда-то действительно Валя такие слова говорил Лидии. Но, видит Бог, я не виновата, что Валя может наговорить грубостей. […] Я не сумела говорить, слезы выступили на глазах, и я ушла. Ив[анов], проводив меня вниз, уговаривал не обижаться, но я все-таки рассердилась очень. Пришла домой. Вале ничего не сказала и боялась, он бы их заел. […] В воскресенье они (у Сологуба) сторонились меня. Тут Валя уже знал о моей ссоре. Он говорил удивительно противореволюционные вещи. Иванов только слегка защищался». Что касается «злости» в понимании Зиновьевой-Аннибал, то несколькими строками выше Иоанна Матвеевна написала: «Я почему-то спросила о Mme Блок. Лидия заявила, что она у них не бывает, что вообще она [Зиновьева-Аннибал – В.М.] причисляет ее к категории злюк, к которой причисляет еще вас [Н.Я. Брюсову – В.М.], Зиночку [Гиппиус – В.М.] и меня, после этого я решила, что г-жа Блок – хороший человек». Заглазно Зиновьева-Аннибал называла Брюсова «гадиной», «гнилью купеческой» и «паскудной душонкой».             

Манифест об усовершенствовании государственного порядка 17 октября 1905 года, дававший надежду на эволюцию самодержавной монархии в сторону конституционной, был восторженно встречен либералами. Крайне правые сочли его позорной капитуляцией; крайне левые призвали продолжать борьбу, удвоив силы. Отношение Брюсова к нему красноречиво и недвусмысленно выражено в стихотворении «Довольным»:

Довольство ваше – радость стада,

Нашедшего клочок травы.

Быть сытым – больше вам не надо,

Есть жвачка – и блаженны вы!

Прекрасен, в мощи грозной власти,

Восточный царь Ассаргадон,

И океан народной страсти,

В щепы дробящий утлый трон!

Но ненавистны полумеры…

Ноябрь 1905 года стал для Валерия Яковлевича временем особенно тяжких раздумий: что дальше? Приветствуя революционеров как «гуннов», которые сметут «всей этой жизни строй, позорно-мелочный, неправый, некрасивый» («Кинжал»), он никогда не сочувствовал их позитивной программе. Возможно, Брюсов не представлял себе со всей четкостью, что надо делать. Но он точно знал, чего делать не надо, чего надо бояться.

13 ноября в петербургской «Новой жизни», первой легальной газете большевиков, была опубликована статья Ленина «Партийная организация и партийная литература». Валерий Яковлевич оказался среди ее первых читателей – видимо, потому что редактором газеты, к неудовольствию многих «эсдеков», числился Минский. Брюсов не просто внимательно прочитал статью, но через шесть дней написал полемический ответ «Свобода слова» и сразу же отдал его в «Весы» (1905. № 11; подпись: Аврелий). Ранее он только раз полемизировал с марксистами в печати – в краткой рецензии на «Очерки реалистического мировоззрения», среди авторов которых оказались его бывшие приятели Фриче и Шулятиков (1904. № 2). Теперь Брюсов ответил подробно, стараясь как можно лучше аргументировать свою точку зрения. Ведь речь шла о том, о чем он размышлял в эти дни, – о месте писателя в условиях победившей революции, о его возможных отношениях с новой властью и о политике этой власти в области литературы и свободы слова.

Главный тезис Ленина: только победа большевиков принесет писателю свободу от «буржуазного издателя» и «буржуазной публики», «от денежного мешка, от подкупа, от содержания» (60). Однако рядом утверждалось, что «для социалистического пролетариата литературное дело не может быть орудием наживы лиц или групп, оно не может быть вообще индивидуальным делом». «Литературное дело должно стать частью общепролетарского дела, – постулировал автор. – [...] Литераторы должны войти непременно в партийные организации. [...] За всей этой работой должен следить организованный социалистический пролетариат, всю ее контролировать». Брюсов правильно понял Ленина, несмотря на его оговорки: «Мы далеки от мысли проповедовать какую-нибудь единообразную систему или решение задачи несколькими постановлениями».

Трудно сказать, что именно автор «Свободы слова» к тому времени знал об авторе «Партийной литературы», но прочитанное он воспринял всерьез – чуть ли не единственный из «декадентов». «Вот по крайней мере откровенные признания! Г. Ленину нельзя отказать в смелости: он идет до крайних выводов из своей мысли; но меньше всего в его словах истинной любви к свободе». Большевики считали себя не только самой революционной частью оппозиционного движения, но и наиболее преданной идеалу свободы. Брюсов замахнулся на святая святых, показав, чем обернется их победа: «Многим ли отличается новый цензурный устав, вводимый в социал-демократической партии, от старого, царившего у нас до последнего времени?».

По-новому оценил он и отношения между социал-демократами и анархистами. Если в «Торжестве социализма» Брюсов утверждал, что «только “вопросы тактики” не позволяют социалистам признать в анархистах своих верных братьев», то теперь заявил: «Совершенно понятно, почему г. Ленину хочется опозорить анархизм, смешав его в одно с буржуазностью. У социал-демократической доктрины нет более опасного врага, как те, кто восстают против столь любезной ей идеи “архе”. Вот почему мы, искатели абсолютной свободы, считаемся у социал-демократов такими же врагами, как буржуазия». Понятно и то, почему Ленин назвал Валерия Яковлевича «поэтом-анархистом». На «Свободу слова» он не ответил и, видимо, даже не читал ее. Брюсов тоже вряд ли узнал о ленинской оценке своих стихов: содержащая ее статья «Услышишь суд глупца...» вышла брошюрой в небольшом партийном издательстве «Новая дума».

После разгрома декабрьского восстания Брюсов долгое время публично не высказывался о политике, хотя не переставал следить за ней. 22 марта 1906 года, оценивая в письме к Перцову победу кадетов на выборах в Государственную Думу: «Хочешь не хочешь, а изо дня в день будем слушать из Таврического дворца те же рассуждения, в которых с детства захлебывался на страницах “Русских ведомостей” и всего им подобного. Бррр...», – он признался: «Я бы уж предпочитал лучше Думу социал-демократическую». Роспуск Второй думы 3 июня 1907 года произвел на Брюсова, как он писал отцу, «впечатление сильнейшее»: «Куда теперь кинуться: справа реакция дикая, слева бомбы и экспроприации, центр (твой[9]) лепечет умилительные или громкие слова. [...] Вопрос теперь в том, как будет реагировать на роспуск вся Россия: если устроит нелепое “выступление”, ее изобьют, если смолчит, ее скрутят, – что лучше? [...] Кажется мне, что нет для России выхода ни влево, ни вправо, ни вперед, – заключил он, – разве что назад попятиться, ко временам Ивана Васильевича Грозного!».

Статья представляет собой фрагмент книги В.Э. Молодякова «Валерий Брюсов: Будь мрамором», готовящейся к выходу в свет в будущем году в издательстве «Молодая гвардии» (серия ЖЗЛ). Публикуется с разрешения издательства.

 

[1] Имена японских художников в тогдашней транскрипции; ныне принято: Киёнага, Утамаро, Эйси, Тоёкуни.

[2] Маршал Ивао Ояма – главнокомандующий японской армией.

[3] Генерал А.Н. Куропаткин, военный министр, главнокомандующий сухопутными и морскими силами, действовавшими против Японии.

[4] Вероятно, адмирал Е.И. Алексеев, наместник на Дальнем Востоке и предшественник Куропаткина на посту главнокомандующего.

[5] С этого номера в журнале активно участвовали «идеалисты» – группа авторов сборника «Проблемы идеализма» (1903) во главе с Н.А. Бердяевым и С.Н. Булгаковым.

[6] Древнегреческий поэт (VII век до н.э.), восхвалял спартанскую старину и воспевал доблесть спартанских воинов; считался образцом «гражданского» поэта.

[7] 19 октября 1906 года И.М. Брюсова писала Н.Я. Брюсовой: «Валю совсем было убили, но “Бог миловал”, только остается сказать. Он, Валя, замешался в толпе, которая стала громить дом полицмейстера, по толпе дали залп. Как Валя рассказывает, совсем рядом стоявшего человека ранили» (ЛН. Т. 98. Кн. 2. С. 195). Эти ощущения Брюсов описал в рассказе «Последние мученики».

[8] Выходил с января по декабрь 1905 года вместо «Нового пути» под редакцией Булгакова, Бердяева и Д.Е. Жуковского, позже – Н.О. Лосского при фактическом руководстве Чулкова.

[9] Яков Кузьмич в конце жизни симпатизировал кадетам.