Версия для печати
Вторник, 08 февраля 2022 18:45

Дмитрий Сеземан между Парижем и Москвой

Автор Сергей Беляков
Оцените материал
(1 Голосовать)

На фото: Д.В. Сеземан в центре 

Сто лет назад родился очень интересный человек. В Москве Дмтитрия Васильевича Сеземана нередко принимали за иностранца. Когда он шел по улице Горького, к нему приставали фарцовщики и спекулянты – просили продать, обменять валюту[1]. А ведь у этих людей был вполне профессиональный, наметанный взгляд, позволявший безошибочно определять иностранца.

А происходил этот «иностранец» из русской академической семьи. Его мать, Антонина (Нина) Николаевна Насонова – дочь профессора, а затем академика Николая Викторовича Насонова, который стал академиком ещё до революции. Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона успел напечатать о Н.Ф. Насонове статью. Брат бабушки – историк Александр Александрович Корнилов, автор известного и популярного курса русской истории XIX века. Блестящую научную карьеру сделали братья Нины Николаевны. Дмитрий Николаевич – академик Академии медицинских наук. Арсений Николаевич – доктор исторических наук, известный специалист по русскому летописанию. Всеволод Николаевич – инженер, лауреат Сталинской и Ленинской премий, орденоносец, его почётные звания и высокие должности можно перечислять довольно долго. Нина Николаевна в чём-то не уступала братьям, но судьба женщины и ее место в обществе тех лет были иными.

Долгое время существовала красивая семейная легенда, по которой мать Дмитрия, беременная им на девятом месяце, бежала из советского Петрограда в Финляндию по льду Финского залива. Но недавно внучки Нины Николаевны, Марина Мошанская (Сеземан) и Наталья Сеземан, провели собственное исследование. Из документов центрального архива ФСБ, прежде всего из личного дела их отца, Алексея Сеземана (старшего брата Дмитрия), стало ясно, что реальность была несколько иной. По словам Алексея, его родители отправились за границу, «так как в Финляндии в это время лучше было в отношении продовольствия». Первый муж Нины Николаевны, известный философ, профессор Василий Эмильевич Сеземан, еще до революции был гражданином Великого княжества Финляндского. После женитьбы гражданство должна была получить и жена. Когда Финляндия стала независимым государством, Сеземаны автоматически получили гражданство Финляндской республики. Осенью 1921-го Сеземан с женой уехали из голодного Петрограда в Финляндию. Эта страна должна была показаться им если не раем земным, то курортом. После революции жизнь в буржуазной Финляндии должна была еще больше впечатлить русских эмигрантов. Вместо ледяного холода нетопленных квартир, вместо скудных пайков, карточек – тепло, настоящий кофе и сколько угодно белого хлеба с маслом.

В Финляндии супруги не остались, а уже в 1922-м переехали в Берлин, который был тогда настоящей столицей русской эмиграции. Они вскоре разойдутся. Профессор Сеземан получит приглашение читать лекции (на немецком) в университете Каунаса, куда он и переедет. Там он решит навсегда связать свою жизнь с Литвой, своей новой родиной. Выучит литовский настолько, что сможет не только читать лекции по-литовски, но и писать статьи, монографии и переводить Аристотеля на литовский язык. Нина уедет в Швейцарию, а затем – во Францию, где выйдет замуж за бывшего белого офицера Николая Клепинина. При этом Василий Эмильевич не забудет и свою первую семью, будет навещать Алексея и Дмитрия.

Нина Николаевна была художницей, еще до революции она брала уроки у Петрова-Водкина, а в Париже писала иконы. В православном Храме Трех святителей на rue Pétel и сейчас есть несколько икон ее работы. Брат Николая Клепинина, Дмитрий, окончил в Париже знаменитый Свято-Сергиевский богословский институт, где преподавали выдающиеся русские философы, православные богословы, историки Церкви и историки культуры: Сергий Булгаков, Георгий Флоровский, Георгий Федотов, Борис Вышеславцев, Владимир Ильин, Владимир Вейдле, Василий Зеньковский, Антон Карташев. Со временем он станет священником[2]. Николай в двадцатые годы занимался церковной историей и даже написал книгу об Александре Невском. Но религиозность не спасет Николая и Нину от увлечения большевизмом. Оба будут завербованы в начале тридцатых. Очевидно, их непосредственным руководителем (групповодом) был Сергей Эфрон.

Дмитрий вспоминал, как однажды мама предложила ему поехать с ней на рождественские каникулы в Норвегию. Ехали через Брюссель, где остановились в фешенебельном отеле: «В ресторане при гостинице мать два или три раза встретилась с маловыразительным господином средних лет. Разговор у них шел по-русски, но я особенно не прислушивался <…> Не мог я тогда знать, что бельгийская столица была настоящей штаб-квартирой советских спецслужб…»[3], – вспоминал Дмитрий Сеземан. Норвегия поразила «густым мягким пушистым снегом», которого Дмитрий, парижский мальчик, еще не видел, ведь в Париже снег совсем другой – мокрый, быстро таящий. Мирная, уютная страна будто не ведала даже обычной преступности. Горничная в отеле любезно предложила: «Может быть, вы желаете ключ от номера, некоторые иностранные гости запирают на ключ…»[4] Настоящей целью поездки был, разумеется, не отдых в заснеженных горах Скандинавии. Тогда в Норвегии, в городке Хенефосс, жил Лев Давидович Троцкий. Личный враг товарища Сталина. И Нина с сыном должны были точно установить, где именно живет Троцкий, в каком доме. Мама с сыном, приехавшие из Парижа покататься в Норвегии на лыжах, прекрасная легенда для разведчиков. Со своим заданием четырнадцатилетний Дмитрий справился отлично: «в третьем или четвертом домике милая, гостеприимная старушка, угостив меня горячим какао, сообщила мне, что, да, конечно, как же, Monsieur Trotsky живет здесь, в Хенефоссе, да и вообще на этой самой улице, в трех домах отсюда». Дмитрий сообщил об этом маме и отправился в указанный дом. Дмитрий собирал автографы известных людей. Под этим предлогом он и пришел к Троцкому – взять автограф.

Из воспоминаний Дмитрия Сеземана: «На мой звонок мне открыл дверь моложавый господин в очках, оглядел меня и впустил в прихожую. <…> Я обратился к нему по-французски. Дескать, я коллекционирую автографы, узнал, что здесь живет господин Троцкий, и мне было бы очень приятно… очень лестно… Из прихожей была открыта дверь в большую гостиную, где жарко горел в камине огонь. Человек, сидевший в кресле спиной ко мне, повернулся – он был похож на свои фотографии, но, к сожалению, нисколько не похож на карикатуры в «Humanite» или в «Правде», где Борис Ефимов и Кукрыниксы его изображали то пауком, то змием с мефистофельской бородкой. «Что это?» – спросил по-русски Иуда-Троцкий, агент мировой буржуазии и Гестапо. «Тут молодой человек, по-видимому, француз, просит автограф». Троцкий ответил, видимо, по-русски. Его секретарь, тот самый «моложавый господин», перевел Дмитрию на французский: «Trotsky ne donne jamais d’autographes» (Троцкий никогда не дает автографов)»[5]. Задание было выполнено, местонахождение Троцкого установлено. Они с матерью уехали из маленького Хенефосса в Осло и дали телеграмму, очевидно, в Брюссель.

В 1935 году в Париж на лечение приехал отец Нины, академик Насонов, с женой. Нина Николаевна стала говорить своей маме, бабушке Дмитрия и Алексея, что собирается вернуться на родину, перебраться жить в Советский Союз. По словам Дмитрия Сеземана, бабушка пришла в ужас. Они приехали из Ленинграда, где после гибели Кирова прошла грандиозная волна арестов. Уговаривала ни в коем случае не возвращаться, но переубедить дочь она не смогла. Нина Николаевна с Дмитрием приедут в Советский Союз в 1937-м.

Первые впечатления от СССР у Дмитрия были самыми благоприятными. Он был настроен прокоммунистически и повсюду находил подтверждения своим представлениям о жизни. Бедность представлялась ему благородной аскезой. Грубость пограничников, что «с огромными волкодавами совершили налет на наш вагон и, не спрашивая нас, жестоко перевернули наш скудный багаж», он объяснял необходимостью. У революции еще столько врагов! Нужна бдительность. И лозунг «Граница на замке» Митя сочтёт совершенно правильным. Особенно же ему понравилась дешевенькая пепельница из черного пластика. На ней была надпись: «Завод “Красный Треугольник”. Второй сорт»: «Ты посмотри! Второй сорт! Разве ты когда-нибудь видела во Франции на каком-нибудь товаре надпись “Второй сорт”? Там обязательно напишут “Первый сорт” или “Высший сор”» или “Экстра”, а здесь, пожалуйста, “Второй сорт”. <…> мы наконец в стране, где не лгут, где во всем правда!»[6]. В Москве его на вокзале встретил дедушка, академик Насонов, и на роскошном лимузине отвез к себе в Замоскворечье.

Первым разочарованием Мити Сеземана в советской жизни стало отсутствие некоммунистических газет. «Дело в том, что в Париже я был уже два или три года пожирателем газет, причем как правых, так и левых, и тратил на них большую часть моих карманных денег»,[7] – вспоминал он. И вот уже на другой день по приезде в Москву Митя отправился на Пятницкую, за свежей прессой. «Скажите, пожалуйста, какие у вас есть французские газеты?» – спросил он продавца. «Даже при скромном воображении легко представить себе, какое впечатление должен был произвести такой вопрос, заданный громко, среди бела дня, на московской улице в октябре тридцать седьмого года»[8].

Впрочем, эффект не был таким уж разрушительным. Продавец посоветовал дойти до гостиницы «Балчуг» (тогда она называлась «Новомосковская», но в мемуарах Сеземана названа «Балчугом»). Это всего в нескольких минутах ходьбы по Пятницкой в сторону Москва-реки. В «Новомосковской» останавливались иностранцы и был газетный киоск, где теоретически можно было найти зарубежные издания. Но и в гостиничном киоске французских газет не нашлось. Продавщица, «довольно бойкая, еще нестарая женщина», посоветовала Мите отправиться в книжный магазин на Пушкинской площади. Как раз в тот момент к остановке подошел автобус № 6, который и доставил его на Пушкинскую площадь. Митя легко нашел отдел иностранной прессы и спросил, есть ли французские газеты. «“Есть, конечно, вот, пожалуйста”, – и протянула мне “L’Humanité”, орган французской коммунистической партии. Я обрадовался, поблагодарил и сказал, что мне хотелось бы купить и другие французские газеты. Барышня обратила на меня лучистый взор и с некоторым удивлением ответила: “А во Франции никаких других газет, кроме L’Humanité, нет, гражданин”»[9].

Пятнадцатилетний Митя был потрясен. Он хотел было рассказать молодой наивной москвичке, что лишь на днях покупал в Париже несколько газет, от коммунистической «L’Humanité» до правой «Candide», которую ценил за острые статьи и карикатуры: «Только вмешательством моего ангела-хранителя можно объяснить то, что я благоразумно воздержался от такой просветительской речи»,[10] – заметил Дмитрий Сеземан, уже взрослый, даже немолодой мемуарист. А юного Митю в 1937-м еще удивляло, почему московская молодежь не обсуждает политические вопросы?

На третий день его посадили в «Красную стрелу» и отправили в Ленинград, в гости к дяде Дмитрию Николаевичу Насонову, профессору Ленинградского университета. Это был «красивый мужчина, немного массивный», похожий на римского сенатора. Он облысел из-за тифа, перенесенного в годы Гражданской войны, но и лысина его не портила. Дядя вместе с женой Софьей Николаевной, обладавшей «очаровательными формами и небольшим и очень озорным носом XVIII века»[11], занимали половину большой коммунальной квартиры.

Через пару-тройку дней после знакомства, присмотревшись к племяннику, дядя закрылся с Митей в комнате для приватной беседы. Собственно, это была даже не беседа, а монолог, продолжавшийся, как показалось Мите, почти час. Он запомнится Мите на всю жизнь. Дядя сказал племяннику, что не собирается разубеждать его в чем бы то ни было, но настоятельно советует избегать разговоров о политике. Если говорить не о чем, то можно рассказать собеседникам о Франции, но ни в коем случае не критиковать власть и не вызывать собеседника на такой разговор. Любое неосторожное слово и даже шутка «о власти может стоить свободы или даже жизни». «В общем, я советую вам начать читать наших классиков, их тут полный дом, и я думаю, вы совершенно их не знаете»[12], – завершил разговор профессор Насонов.

Дмитрий был ошеломлен и подавлен. Он, конечно, не мог еще осознать, что на самом деле происходит «на родине всех трудящихся», куда он так стремился приехать. Но хорошо запомнил слова дяди: «Следите за собой внимательно, мой мальчик, и заткнитесь, если не хотите вызвать дьявола»[13].

Митя открыл книжный шкаф, «взял с полки первую попавшуюся книгу и начал ее добросовестно читать»[14]. Это был первый том собрания сочинений Пушкина, издание 1937 года. Митя открыл его на «Медном всаднике».

Так начиналась его долгий, почти сорок лет, советский период жизни. Он будет жить с родителями в Болшеве, куда в июне 1939-го приедут Марина Цветаева с сыном Муром (Георгием Эфроном). С Муром Дмитрий был знаком еще в Париже, но подружились они здесь. Два парижанина, оказавшиеся в чужой стране. Что страна чужая, Дмитрий понял раньше Мура. В дневнике Мур не раз жаловался, что его друг Митя «французит», живет воспоминаниями о Париже. Впрочем, со временем «французить» будет и сам Мур. Просто он был моложе и приехал в советскую Россию позже Мити.

В ноябре 1939-го арестовали мать и отчима. Митя остался почти сиротой, дедушка к тому времени умер, и мальчик остался на попечении бабушки.

В 1941-м Митя окончил школу и поступил в престижный ИФЛИ, но вскоре после начала войны ИФЛИ ликвидируют, соединив с МГУ. А в 1942-м, в Свердловске, куда эвакуировали филологический факультет МГУ, Дмитрий Сеземан будет арестован. При аресте у него изъяли тетрадь с автографами. И тогда он, должно быть, понял, что сама судьба хранила его. Если бы Троцкий в свое время дал мальчику автограф, жизнь Сеземана могла бы окончиться довольно скоро. Но вместо автографа Троцкого следователь нашел в тетрадке автограф Ромена Роллана, в то время очень популярного в Советском Союзе. Это, очевидно, повлияло и на отношение к подследственному: следователь книжки читал и французского писателя, видимо, уважал. Вместо опасных вопросов о семье следователь спрашивал об авторе «Кола Брюньона». Дмитрий получил небольшой срок и сумел освободиться еще до того, как истекли пять лагерных лет.

В лагере ему симпатизировала медсестра, которая сумела убедить врача комиссовать Дмитрия, то есть освободить по болезни: «…она спасла мою жизнь, позволив мне выйти из лагеря, прежде чем моё голодное тело окончательно отказалось функционировать»[15], – вспоминал Дмитрий Васильевич.

После освобождения ему запретили жить в столице. Пришлось поселиться в старинном городке Александрове, между Владимиром и Москвой. Без работы, без надежды сделать хоть какую-то карьеру. И Дмитрий решился на смелый шаг: пошел в местный военкомат и попросился на фронт добровольцем. Ответ был безапелляционным: «Красная Армия не нуждается в таких людях, как вы!»[16]. И тогда Дмитрий написал письмо товарищу Сталину. Через пятнадцать дней Дмитрия вызвали в военкомат…

На фронте ему снова повезло. Еще весной 1941-го Дмитрий получил распределение в войска связи. Теперь о его воинской специальности вспомнили, дали ему подходящую работу: обслуживать новейший канадский радар, присланный по ленд-лизу. Дмитрий оказался единственным человеком в части, который мог прочитать инструкцию на английском и французском. Однажды он попал под вражескую бомбежку, был ранен, но выжил и вернулся в сталинскую Москву осенью победного 1945 года. С нашивкой за ранение, с медалями «За отвагу» и «За победу над Германией». Вскоре он нашел себе престижную и хорошо оплачиваемую работу – стал переводчиком, а этот труд в СССР тогда ценился высоко. Со временем он станет известным меломаном и коллекционером.

Опасность снова нависла над ним в годы «борьбы с космополитизмом». Начальство смущала «еврейская» фамилия Сеземан. И тогда Дмитрия спасла христианская вера: «…я бросился искать свидетельство о крещении на дне шкафа <…>. С энтузиазмом я принес его вместе с бумагой, которую написал, и положил это на стол моего босса»[17], – вспоминал он. Минус на минус дал плюс. Религия была прежде «отягчающим вину обстоятельством», теперь же оказалась железобетонной защитой.

Дмитрий вырос в Париже и воспринял многое не от русской, а именно от французской культуры. Но с Россией и с русской идентичностью его связала православная вера. Его друг Мур о религиозности Мити не знал. Когда сын Цветаевой услышал, что его друг встречает Рождество, то решил, будто Митя это делает ради бабушки. Но, по всей видимости, это было не так. Дмитрий еще в Париже полюбил православный храм: «Все в этом месте восхищало меня и поднимало во мне религиозное чувство, обычно отсутствующее: запах фимиама, свечи, иконы, из которых четыре были работами моей матери, что дало мне ощущение «моего», от участия нашей семьи во всем, что там было достигнуто, литургические песнопения, исполненные небольшим хором, но исполненные даже и доброй воли, золото священнических одежд <…> язык молитв и чтений, которые я понимал не до конца, но чувствовал, в отличие от латыни католической церкви, которая оставалась чем-то холодным и чуждым даже самим французам»[18].

Хороший знакомый Дмитрия, Никита Кривошеин, рассказывал об удивительном свидетельстве воли Провидения. Дмитрий был крещен в Париже, в храме Трех святителей. Этот храм был открыт в 1931 году, значит, Дмитрия крестили не младенцем, а в уже вполне сознательном возрасте. И в этом же храме его будут отпевать в 2010 году.

Православный европеец русского происхождения и французского воспитания, блестящий знаток русской и французской литературы. Дмитрий вернулся в родной Париж в 1976 году. В Россию, ни советскую, ни постсоветскую больше не приезжал.

 

[1] Беседа с Мариной Мошанской (Сеземан). 2 ноября 2018 года, Москва.

[2] Во время Второй мировой войны будет участником Сопротивления, вместе с Марией Скобцовой спасет от ареста и гибели многих евреев. В 1943-м будет арестован гестапо и умрет в концлагере Бухенвальд. Причислен к лику святых.

[3] Сеземан Д.В. Париж – ГУЛАГ – Париж // Петербургский журнал. 1993. № 1—2. С. 146.

[4] Сеземан Д.В. Париж – ГУЛАГ – Париж. С. 147.

[5] Сеземан Д.В. Париж – ГУЛАГ – Париж. С. 149.

[6] Сеземан Д.В. Париж – ГУЛАГ – Париж. С. 163.

[7] Сеземан Д.В. Париж – ГУЛАГ – Париж. С. 166.

[8] Там же.

[9] Сеземан Д.В. Париж – ГУЛАГ – Париж. С. 167.

[10] Там же.

[11] Sesemann D. Les confessions d'un métèque. P. 74.

[12] Ibid. P. 75.

[13] Ibid.

[14] Ibid.

[15] Sesemann D. Les confessions d'un métèque. P. 123.

[16] Ibid. P. 126.

[17] Sesemann D. Les confessions d'un métèque. P. 149.

[18] Sesemann D. Les Confessions d'un Météque. P. 34.

Прочитано 2266 раз

Похожие материалы (по тегу)