Версия для печати
Среда, 26 апреля 2017 08:42

Был ли Владимир Печерин русофобом?

Автор Светлана Волошина
Оцените материал
(1 Голосовать)

Удивительно, что Владимир Сергеевич Печерин – человек, живший «в коконе», всю жизнь стремившийся к полной личной независимости, «совершенному уединению», и бежавший как слишком тесных связей, так и конфликтов, становился героем громких слухов скандального характера – причем как среди современников, так и в потомках. Так, он «умудрился» приобрести славу завзятого и непримиримого ненавистника России и всего русского, получив эту сомнительную известность благодаря двум строфам включенного в послание друзьям стихотворения: «Как сладостно - отчизну ненавидеть / И жадно ждать ее уничтоженья…».

Еще один скандальный эпизод из жизни Печерина – история с якобы сожженными протестантскими Библиями. В конце 1855 г. Печерин (в бытность монахом-редемптористом) по окончанию очередной католической миссии в Ирландии призвал прихожан принести и сжечь «безнравственную литературу». Возможно, по поручению англиканского священника кто-то подложил на груду бульварных романов и иных непристойных изданий несколько томов протестантской Библии, что и привело к скандалу. Суд над Печериным получил огромный резонанс, но присяжные оправдали его, и репутация «наилучшего священника во всей Ирландии» лишь укрепилась. Зная биографию Печерина, сложно заподозрить этого осторожного и чуждающегося радикальных действий человека в разжигании межконфессиональной розни, однако указанный эпизод также «прославил» Владимира Сергеевича: именно им завершил А.И. Герцен свою главу «Pater V. Petcherine» в седьмой части «Былого и дум»!

Этих двух казусов вполне достаточно для «конструирования» из Печерина одиозной фигуры. Пример, отлично иллюстрирующий, до какой степени вырванные из контекста факты и вольная их интерпретация могут преобразить личность в истории.

Впрочем, стоит признать, что биография Печерина – великолепный субстрат для любых интерпретаций. Он сам часто уходит в своих мемуарных записках от прямых объяснений многих поступков, и сама их прерывистость (как известно, автобиография Печерина – сборник его писем к соотечественникам) оставляет простор для читательского понимания и объяснения. («Объясните это, как хотите. Я просто даю вам факты», - заметил он в одном из писем-воспоминаний к племяннику С.Ф. Пояркову).

Именно поэтому фигура Печерина нередко соблазняла позднейших исследователей и даже его современников создавать любую «модель» на свой политический вкус и социальный лад.

Так, Л.Б. Каменев назвал Печерина «первым политическим эмигрантом»; А.И. Герцен – в полном соответствии с программной установкой «Былого и дум» - приписал все его экстравагантные действия «угорелому самовластию… николаевского царствования»; исследователь Н.М. Первухина-Камышникова и вовсе озаглавила свою книгу «Печерин: эмигрант на все времена» - хотя вряд ли эмигранты во все времена уезжали из России, чтобы осуществить великое предчувствие рока и судьбы.

Обобщения и ярлыки необходимы, но только в том случае, если они позволяют сделать структурные выводы, взглянуть на единичное явление с новой точки зрения. В данном же случае они вряд ли уместны, т.к. вместо нового взгляда небрежно трактуют факты и игнорируют существенные нюансы.

Как ни соблазнительно приписывать Печерину сугубо политические причины и побуждения его поступков, серьезных оснований этому не так уж много. Печерин в первую очередь желал личной свободы, неприкосновенности и независимости – недаром именно Англия была для него идеальной страной для проживания. При этом в Англии Печерину прежде всего важны были не политические свободы, парламентаризм, правовая и судебная системы, но максимальная личная свобода, индивидуализм, независимость и защищенность от любых институциональных посягательств. Так, описывая свою жизнь в бытность капелланом при больнице в Дублине, он с удовольствием отмечает: «Я чрезвычайно дорожу своим теперешним положением: я живу в совершенном уединении и совершенной независимости».

Возвращаясь к пресловутому стихотворению – основному «свидетельству обвинения», обеспечившему Печерину неожиданную славу в веках, рассмотрим несколько этапов его биографии, эволюцию его отношения к России, и – в частности - в каких обстоятельствах возникло это художественное произведение.

***

Прежде всего стоит отметить: Печерин – один из наиболее цельных последователей романтической литературной традиции (возможно, последователь несколько вторичный, не столь демонический, сколь следующий штампам), но оттого не менее истовый и яркий.

Именно романтическая самопрезентация является отличным ключом к большинству его основных поступков, сформировавших личность и биографию Владимира Сергеевича.

Под влиянием Шиллера и других авторов (прежде всего – Жорж Санд), Печерин во многом осознанно выстраивал свою жизнь в соответствии с их литературными моделями. Это увлечение было весьма характерно для юношей поколения 1830-х гг., однако Печерин, по-видимому, до самых преклонных лет, так и не вышел из этих рамок. При отборе фактов и построении структуры своих мемуарных записок, Печерин сознательно заострял внимание именно на тех, что полностью «вписывались» в романтический канон – а также объясняли его экстравагантные во многом поступки.

Владимир Печерин родился в 1807 г. в селе Дымерка Киевской губернии в семье офицера (майора) и дочери статского советника – т.е. в семье дворянской, но довольно бедной, вынужденной «скитаться» вместе с полком по югу России.

Idée fixe о бегстве из родного дома (и – экстраполируя это понятие – из родной страны) зародилась у Печерина довольно рано – с самого детства, и хотя бы по этой причине вряд ли имела какое-то отношение к ненависти и «страху России». Довольно тривиальный конфликт в отношениях родителей: жесткий, авторитарный отец, бесправное положение матери – «светлого ангела», почти открытое сожительство отца с любовницей и раннее осознание собственного бесправия и унижения привели к тому, что идеи о счастье и свободе представлялись юноше возможными только вне родного очага – как в узком, так и широком смысле. Повторимся: все эти «несчастия» и мотив собственного одиночества и непонимания Печерин в воспоминаниях заострял – как из-за выбранной им романтической литературной традиции – так и для более наглядного доказательства невозможности продолжать подобную жизнь.

Любопытно, что именно сложным семейным обстоятельствам, а именно – изменам отца, Печерин приписывает большую значимость и первопричинность своей «ненависти» к отечеству. С почти фрейдистской уверенностью он замечает в позднем письме Пояркову: «При жизни батюшки неловко было писать о тех обстоятельствах, в которых заключается тайна моей жизни и без которых она осталась бы необъяснимою загадкою (курсив мой – С.В.)». Такое объяснение сделало бы честь любому современному среднему американцу, однако оно звучит довольно неожиданно из уст эмигранта-провинциала времен николаевской эпохи. При этом – отметим еще раз – в объяснении причин будущего бегства и невозможности оставаться в России нет ничего национального или социально-политического, но прежде всего - «личное».

«Обида, нанесенная матери» привела к «бессознательному чувству мести» и желанию «отделаться от родительского дома, искать счастия где-нибудь в другом месте», и в 12 лет Печерин делает первую попытку бегства, решив попроситься в экипаж к отъезжающим во Францию знакомым молодоженам. Позже, в 17 лет, Печерин вновь решит бежать из дома из-за отцовского подозрения в краже серебряных ложек, а также – чуть ли не в первую очередь – из-за ужасающей скуки. Кочевая жизнь вместе с полком, отсутствие друзей, интересных занятий и достойного досуга были невыносимо скучны: «…по вечерам повторялась одна и та же скучная история <…> не было ни журналов, ни газет, ни каких-либо книг <…> Сколько тут накипелось скуки, досады, грусти, отчаяния…».

Говоря о нелюбви к России, Печерин явно говорит не о стране, а о непосредственном Доме – семейной жизни, родительской любви и защите, интересном обществе, которых в своем «кочевом» детстве и юности он был лишен. Обездоленность, нелюбовь отца и неприкаянность – вот лейтмотивы его очерков о юности: «Да из-за чего же было мне любить Россию? У меня не было ни кола, ни двора – я был номадом, я кочевал в Херсонской степи, - не было ни семейной жизни, ни приятных родных воспоминаний, родина была для меня просто тюрьмою, без малейшего отверстия, чтобы дышать свежим воздухом». В другом письме: «Что такое отечество? Это – земля, семья, родной кров. У меня ничего этого не было. Нельзя же называть родным кровом какую-нибудь жидовскую квартиру в Новомиргороде или хату, крытую соломою, в Комиссаровке <…> Да сверх того, я никогда не жил в собственной России, а все шатался по Лифляндии, Белоруссии, Подолиии, Волыни…. Какое же тут отечество?..» – таким образом проводя прямую параллель между отсутствием семейного гнезда и ощущением отечества.

К чувству одиночества добавилось и романтическое осознание своей избранности и мессианства. Эти чувства добавил воспитатель-немец («но отлично говорил по-французски»), «пламенный бонапартист и вместе с тем отчаянный революционер».

Гувернер воспитывал молодого человека «по Эмилю» Ж.-Ж.Руссо: с программным «воспитанием чувств», влюбленностью в девочку с программной же ангельской внешностью, а также подогревая веру в его великую судьбу и исключительное призвание.

Параллельно развивалась в воспитаннике и сознание пропасти между ним и «толпой», отчуждение (конечно же, в литературоведческом, но не марксистском понимании этого термина) и осознание собственной избранности. Однако «идеи вольности и христианского равенства», пропагандируемые гувернером, были восприняты Печериным своеобразно. Если тех же Герцена и Огарева 14 декабря «разбудило» и стало одной из ключевых вех в их самосознания и биографии, то Печерин упоминает об этом событии лишь вскользь и довольно нейтрально: «Приближалось 14 декабря и, как все великие события, бросало тень перед собою. Полковник Пестель был нашим соседом» – однако почти ничего не говорит о своем собственном отношении к этому событию! Вместо этого автор дает описание сугубо личного «применения», буквального исполнения поразивших отрока «идей вольности»: он отказался от услуг прислуги – «мальчика Ониськи», здоровался с солдатами и «сделал попытку революционной пропаганды и политического красноречия» перед мужиками – то есть и вовсе иронизируя над подобными идеями.

В 1825 г. Печерин все же уезжает из родного дома, живет в Петербурге, становится чиновником, а после – студентом филологического отделения Петербургского университета, после окончания курса устраивается на, в общем, неплохую службу в гимназии и университете (помощником библиотекаря и лектором по кафедре латыни). Острота несчастья жизни в неидеальном обществе вроде бы притупляется: кружок друзей «Святая Пятница» прекрасен, «балики», танцы и выпускницы Смольного Института – прелестны.

В марте 1833 г. Печерина вместе с некоторыми другими выпускниками университета отправили завершать образование в профессорский институт в Берлине, и с приездом в Европу полюсы добра и зла, идея об идеальном обществе оформляются «географически», а сам он на всю жизнь очарован Европой – от пейзажей до ощущения личной независимости (которую – отметим – проницательный М.О. Гершензон частично связал с положением вольного туриста).

С этого времени романтическая экзальтация Печерина заметно набирает обороты – судя по его письмам друзьям и художественным наброскам.

«Поколение, увидевшее свет около 1810 года, то есть сверстники Печерина, в молодости своей являет зрелище столь бурной экзальтации, какой мы не видим ни в одном из предшествовавших или следовавших за ним поколений», - утверждает Гершензон.

«Бурная экзальтация» воплотилась в Печерине если не в крайней, то в весьма значительной степени. Одна из известных тем романтизма – увлечение идеей разрушения, смерти и – главное – собственного мессианства, и он в полной мере отдал ей должное (необходимо добавить: теоретически: увлечение идеей смерти не помешало Печерину успешно и в относительном здравии дожить до глубокой старости).

Больше всего на свете Печерин страшится стать «как все», успокоиться, остепениться, «стеганый халат» становится для него эмблемой и символом всего худшего, что может произойти с человеком. Топика и стиль его произведений 1830-х гг. – до предела экзальтированные и несколько эпигонски-романтические, однако тем ярче дающие представление о его мировоззрении и целях: мессианство, скорая героическая смерть как избранного орудия судьбы.

Поэма «Торжество смерти» (1833), появившаяся в угаре экзальтации, апокалипсическим размахом и действующими лицами (среди них - духи, Немезида, хор ветров, хор сердец, звезд и факелов) несколько напоминала более поздний известный монолог «люди, львы, орлы и куропатки»: «Все народы, настоящие, прошедшие и будущие, соединяются с служебными духами Немезиды и вместе с ними составляют большой балет…». В поэме Петербург затоплен морскими водами (как известно, не впервой в русской литературе), и, по мнению того же Гершензона, «так родилась в воспаленном мозгу Печерина эта мысль о спасении человечества чрез гибель России, которую он облек в кошмарные образы своей поэмы».

Впоследствии, вспоминая в письме Чижову (от 26 сентября 1871 г.) свою встречу с Герценом и просьбу последнего напечатать поэму в «Русской потаенной литературе», Печерин – обладатель феноменальной памяти – заявляет: «…я до такой степени об ней (поэме – С.В.) позабыл, что даже не мог понять, об чем он говорил. Да кроме того, мне никогда и в голову не приходило, чтобы она когда-либо удостоилась печати». Возможно, Печерин «просто стыдился выспренности и нелепостей, которыми изобиловал стародавний «бюллетень о состоянии его умственного и психического здоровья».

Апофеозом этого состояния здоровья было бегство из России и – перед этим – «прославившие» Печерина в веках и бьющие рекорды его цитируемости две строфы стихотворения «Как сладостно – отчизну ненавидеть».

Однако цитирующие эти строфы обычно отчего-то опускают те части письма друзьям, что предшествовали и замыкали отчаянное признание. В письме Печерин – непосредственно перед стихом – упоминал, что читает Байрона, называет себя человеком, «которого занятия и вкусы меняются каждый неделю и каждый день», а после снова переходит к описанию своих чувств и мыслей посредством диалога между Вольдемаром и Софи: там вовсю фигурировали кинжалы, молнии и даже «нечистые духи». «…На бумаге были нарисованы кинжалы во всех возможных направлениях. Уж не думает ли он о цареубийстве? Наивный человек! Разве из такого теста создаются Гармодии и Бруты?» - на всякий случай отговаривает Печерин читателей, которые могут заподозрить его в радикализме.

Позже, в одном из мемуарных отрывков Печерин прямо называет стихотворение «безумным» и приписывает свой «припадок» увлечению Байроном: «Как я упивался его ненавистью! <…> Неудивительно, что в припадке этого байронизма я написал... эти безумные строки». Цитируя его в письме 1867 г., он с мольбой обращается к адресатам (Пояркову и позже – Чижову) и – имплицитно – ко всем читателям: «Не осуждайте меня, но войдите, вдумайтесь, вчувствуйтесь в мое положение!»

Таким образом, учитывая обстоятельства, общую романтическую экзальтированность и само письмо, довольно странно делать из двух строф манифест отношения Печерина к России «на все времена».

Кроме того, надо отметить, что финал написанной примерно в одно время с «Как сладостно - отчизну ненавидеть…» поэмы «Торжество смерти» выглядит следующим образом: «…Давно в груди поэта рдеет/России светлая заря-/О! выньте из груди зарю!/Пролейте на небо России! <…> И счастия России/ Залог вам – кровь моя!». Здесь видна та же романтическая жажда смерти, однако с, условно говоря, противоположной целью – спасения отечества. Впрочем, эти строфы почти не цитируются – поэма длинная, а «Как сладостно» - куда более заметная и провокационная вещь!

***

Вернувшись в Россию, Печерин – после семестра преподавания в Московском университете – берет отпуск и уезжает в Европу – осуществлять свою великую миссию и искать идеального социального устройства.

1836-40 – годы его скитания по Европе. Печерин искал воплощения тех философских и социальных систем, под впечатлением которых он находился: сен-симонизм, французский коммунизм в духе Г. Бабефа, идеи европейского христианского социализма – начиная с трактата Ф.Р. де Ламенне «Слова верующего». Искал идеального общества, лишенного материальных и мелочных забот и распрей, в котором он мог бы жить по образу и подобию первых христиан. Попав «за границу в самый разгар этой идейной оргии», он, однако, не нашел ни достойных приверженцев своих идей, быстро разочаровавших в «апостолах новой религии», ни готового идеального общества.

Над своими бесплодными поисками идеальной страны Владимир Сергеевич впоследствии горько иронизировал. Так например, поселившись в Льеже (1838) , он написал письмо аббату, как-то ссудившего его 15 франками. Письмо он «заключил крайним сожалением о том, что мне не позволено было остаться во Франции и – “participer aux grandes destinees d'une noble nation” [принять участие в великих судьбах благородной нации (фр.)]. Такова была тогдашняя моя риторика! Мне и в голову не приходило, что Россия-то именно та свежая дорога, которой великие судьбы только что начинаются, а Франция, отжившая свой век, нарумяненная маркиза <…> Но таков был дух нашего времени или по крайней мере нашего кружка: совершенное презрение ко всему русскому и рабское преклонение всему французскому…».

Как ни странно, Печерин за все время эмиграции – как во время бродяжничества по Европе, так и после вступления в католический орден – ярко чувствовал свою национальную принадлежность, отождествляя себя с русскими.

Свой биографический путь он настоятельно называл именно русским. По его словам, судьба – и записки – «представляют явление самостоятельного русского развития, я говорю русского, потому что подобное развитие невозможно было бы ни в Англии, ни во Франции, ни в Германии, где все как-то замкнуто в одной рутинной колее». Трудный, мучительный выбор собственной судьбы, незамкнутость в узких рамках традиций и привычек, свобода духа, выходящая за разумные пределы – в данном случае для Печерина не негативные качества, а залог будущих свершений славян.

Эта идентификация видна – порой несколько одиозно – даже в его репликах. Так, комментируя статью в католической газете об аудиенции Николая I в Риме с папой Григорием XVI, Печерин возмущенно заявляет: «Я готов всему верить и верю, что Николая очень холодно приняли в Риме, но что наш (курсив мой – С.В.) Николай струсил и растерялся перед папою, да еще перед таким невзрачным папою, как Григорий XVI, - этому я никогда не поверю». Т.е. в борьбе неприязней – к римскому папе и Николаю – все же победил католический лидер, а Николай, каким бы он ни был – «наш».

Описывая тот же визит в Рим в 1861 г. и негласный конфликт с «начальством», Печерин восклицает: «Я чувствовал себя славянином и ненавидел австрийцев».

В 1840 г. в Льеже Печерин принял католичество, позже стал послушником редемптористского монастыря Сен-Трон в Бельгии, затем, после пострижения и учебы в семинарии, принял священнический сан.

Любопытно, что свой отказ от вступления в орден иезуитов (узнав, что Печерин «любит заниматься науками», священник предложил вступить ему в «ученый орден» Печерин объясняет неминуемым «позором», которым обернется эта новость в России: «мне… пришла в голову мысль: что как в России узнают, что я сделался иезуитом, ведь это будет просто срам и позор!» Интересно, что даже в критический момент, решая свою судьбу в эмиграции, Печерин принимал во внимание мнение соотечественников.

Большую часть своей миссионерской деятельности Печерин провел в Англии и Ирландии: в Фалмуте (Юж.Англия) в 1845-48 гг., до 1854 г. – в южном предместье Лондона Клапаме (где и произошла встреча с Герценом), а до 1861 г. - в ирландском Лимерике.

После 20 лет пребывания в ордене Печерин совершил очередной «побег» - покинув его.

С уходом от редемптористов – и кратким пребыванием в одном из самых строгих и аскетичных орденов (траппистов) – начинается «восстание из мертвых» и воссоединение с Россией, еще один «пик» жизни Печерина, его «виртуальное» возвращение на родину.

***

Предполагаемо идеальная модель общества в монастыре и уход от суетности и низких забот оказались обманом. Печерин понемногу разочаровался в иерархии католической церкви, его отказ от проповеди в Риме для русских в 1859 г. настроил против него «начальство», новые братья в ордене были в основном из ирландского простонародья, а отношения внутри церкви оказались в точности как и в миру: «пошлая игра самого мелкого честолюбия, точь-в-точь как русское чинопроизводство».

Однако интересно, какие аргументы подбирает сам Печерин для объяснения своего выхода из католического ордена и новой «ломки» жизни. Так, в письме Чижову и А.В. Никитенко в 1865 г. он рассказывает о знакомой семье «ирландского джентльмена» и «любезной петербургской девушки», где он гостил в 1861 г. и узнал, «как быстро Россия двинулась вперед после 1855 г.». Ms Foley много говорила о Петербурге, показывала Печерину русские журналы, «разные русские изделия» и пела русские песни. «Эти русские звуки раздавались в уединенном ирландском коттедже между дикими горами недалеко от монастыря траппистов, в котором я провел три месяца в земледельческих упражнениях и где я видел собственными глазами в настоящей действительности совершенный идеал первобытной христианской республики. Может быть, я бы и навсегда остался у этих добрых траппистов, если бы не песни госпожи Foley! Мне ужасно как хотелось узнать, что сделается с Россиею!» «Теперь начинается возрождение России: поднимается заря великого дня; а тебе его не видать, и даже слух о нем не проникает сквозь эти стены». Объяснение несколько лукавое: в жестком уставе траппистов не были предусмотрены так необходимые Печерину интеллектуальные занятия, и он более не мог выдерживать этого «полуживотного» состояния, однако тоска по России вполне правдоподобна.

Свое «пробуждение» Печерин и далее связывает с соотечественниками. Так, в письме от 2 ноября 1870 г. он восклицает: «…пробуждением от богатырского сна я обязан Герцену. Он задел меня за живое, сказавши обо мне в “Полярной Звезде”, что у меня решительно все умерло».

В самом деле, основному «оправдательному документу» Печерина – сборнику его автобиографических отрывков – по-видимому, прежде всего мы обязаны крайне тенденциозному описанию Печерина у Герцена. Помимо апологетики, его «Замогильные записки» явно были средством коммуникации с соотечественниками.

После выхода из ордена (вернее, из орденов) Печерин, вдохновленный новостями из России и жаждущий общения, даже подумывал переселиться в Париж, где, по его сведениям, проживало «не менее 50000 русских». В письме отцу, С.П. Печерину, от 17 марта 1865 г., он уточняет: «Ведь это маленькая Россия. Года два тому назад отец Гагарин приглашал меня переселиться в Париж. Если найду средства жить там, я бы охотно это сделал. Может быть, я мог бы быть чем-нибудь полезен некоторым из моих молодых соотечественников и таким образом, по крайней мере, под конец моей жизни, заплатить священный долг родине».

Отдельный интерес представляет переписка Печерина с издателями «Колокола» - Герценом и Н.П.Огаревым в 1862-63 гг. Герцен, в силу своего характера, был настроен к «пробудившемуся» Печерину довольно скептически, однако Огарев, будучи натурой увлекающейся и «без горизонта», был весьма вдохновлен возвращением того к «русскому народу».

Печерин несколько раз присылал пожертвования для «Колокола». После начала польского восстания 1863 г. Огарев решил привлечь Печерина к делу помощи польской независимости (сочувствие Герцена и Огарева Польше, как известно, резко понизило популярность «Колокола») и предложил тому оставить Ирландию и ехать проповедовать в Литву: «Кто же может внести слово примирения католических племен с некатолическими – во имя общего восстания, во имя свободы церквей, во имя падения аристократии, чиновничества и царизма, во имя земли и воли? - Тот, кто не делит племенной любви к русскому народу и любви к племенам католическим, - это католический священник русской крови… Дело идет только о примирении родственных племен во имя плебейской земли и воли и свободы церквей, свободы веры и знания».

Однако осторожность, спокойствие и любовь к личной свободе и одиночеству не позволили Печерину поддаться на уговоры: «От всей души я готов подписать вашу программу. Я очень хорошо понимаю, как католический священник русской крови может сделаться примирителем враждебных племен <…> Но что я могу делать в России? <…> Я чрезвычайно дорожу своим теперешним положением: я живу в совершенном уединении и совершенной независимости – пополам с наукою и делами христианской любви…» В этом, пожалуй, и заключалось во многом profession de foi Печерина зрелых лет: вера в возможность идеального общества, личная независимость, интеллектуальные занятия и аскетичный комфорт. Странно было бы предположить, что ценящий более всего свободу Печерин, определивший жизненный «рай» как уединение и интеллектуальные занятия, бросит уже обжитую им страну ради рискованной и чреватой международным скандалом политической аферы.

Пожалуй, в юные годы обремененный идеей собственного мессианства Печерин и принял бы это предложение, однако слишком много событий и лет было за спиной. Скептическая ремарка Герцена Огареву: «...попа-иезуита 55 лет принял за юношу» была, в общем, справедлива.

Тем не менее, интерес Печерина к России с тех пор не только не ослабевал, но напротив, - составил основной смысл его уединенной жизни. В письмах он не так много сообщает о себе, однако с увлечением пишет и спрашивает о делах в России: обсуждает земскую и судебную реформы, вопросы железнодорожного строительства, банков и торговли, общие новости, новинки литературы, нигилистов, образование.

Основным адресатом писем Печерина был его старый университетский товарищ славянофил Федор Васильевич Чижов (1811-1877), по характеру и биографии - полная противоположность Печерину, активный промышленник, учредитель железнодорожных компаний и бескорыстный трудоголик на пользу отечества. В своей переписке с Чижовым Печерин нередко иронизировал над славянофильскими воззрениями старого друга, впрочем, скорее над формой, чем над их сутью. При этом в своем увлечении русским языком и литературой, а также «славянизмом» Печерин (как всегда) доходил до крайностей: «Я… бросился я в славянщину, - сообщает он Чижову в ноябре 1874 г. – я сгораю сильным желанием возвратить русскому слову первобытное оного величие и благолепие», добавляя, что «заказал себе мурмолку и поддевок, да кабы не запрет начальства, то, наверное, отпустил бы бороду до пояса…» – таким образом, составив запоздалую конкуренцию К.С. Аксакову.

Основной источник сведений о Печерине – его мемуарные записки – были, конечно же, не только (и не столько) потребностью зафиксировать памятные ему события и душевные порывы. В своих мемуарах он видел не только возможное средство общения с соотечественниками, но и настоящий залог своего «воскрешения», возвращения на родину. «Ты знаешь, что эти записки – мое единственное достояние, единственная память, что останется по мне в России», - признавался он Чижову. Кроме того, интенсивность написания своих отрывков-воспоминаний напрямую зависела у Печерина от возможности их печати в России: так хотелось ему хотя бы виртуального возвращения на родину, апологетики, оправдания перед современниками и потомками.

Но пожалуй, истинной, лучшей и почти не требующей детализации апологией могут быть цитаты из поздних писем Печерина к Чижову. Сообщая о давнем окончании переписки с племянником Поярковым, Печерин неожиданно дает волю страхам и чувствам. Эта его финальная исповедь достойна обстоятельного цитирования:

«Ты один остался у меня, Чижов. Ради бога, не покидай меня <…> Ты единственная нить, связывающая меня с Россиею: когда эта нить порвется, тогда мне останется только завернуться в плащ стоического равнодушия <…> Хорошо тебе: ты живешь одною нераздельною жизнью, т.е. русскою жизнью. А у меня необходимо две жизни: одна здесь, а другая в России. От России я никак отделаться не могу. Я принадлежу ей самой сущностью моего бытия, я принадлежу ей моим человеческим значением. Вот уже 30 лет, как я здесь (в Англии и Ирландии – С.В.) обжился – а все-таки я здесь чужой. Мой дух, мои мечты витают не здесь… Я ни мало не забочусь о том, будет ли кто-нибудь помнить меня здесь, когда я умру; но Россия другое дело. Ах! как бы мне хотелось, как бы мне хотелось оставить по себе хоть какую-нибудь память на земле русской! хоть одну печатную страницу, заявляющую о существовании некоего Владимира Сергеева Печерина <…> Ты оставишь по себе памятник – железные дороги и беломорское плавание; а мне нечего завещать, кроме мечтаний, дум и слов…»

Позже, не получив от Чижова ответ в течение трех месяцев, в одном из самых печальных писем (от 23 января 1878 г.): Печерин просит: «Скажи ради бога, что сталось с тобою, любезный Чижов <…> Не забудь, что ты единственная и последняя нить, связывающая меня с Россиею – если она порвется, то все прощай…»

Однако ответа так и не последовало: Чижов умер, «последняя нить» порвалась, и Печерин почти семь лет – до своей смерти в 1885 г. – прожил в «замогильном» одиночестве.

***

Печерин посвятил всю жизнь поиску идеального общественного устройства «по примеру первых христиан» - цель, заведомо недостижимая - однако каждый новый провал надежды и мечты оставлял горькое чувство, и он, в полном соответствии с романтическими чертами характера, со всей яростью обличения набрасывался на объект бывших надежд. Не найдя идеального общества в России, Печерин испытал острое разочарование. Однако впоследствии, ощутив не менее горькое разочарование как в доселе идеализируемых странах («накрашенной маркизе» Франции, «скучной» Германии), так и в, казалось бы, идеальных сообществах, основанных на равенстве и братстве (кружках социалистов, монашеских орденах), Печерин вновь в полной мере ощутил свою принадлежность к бывшим соотечественникам, и после «возвращения блудного сына» родина стала для него основным объектом интереса в жизни. Сугубый индивидуализм Печерина не стоит путать с нелюбовью к родине.

Прочитано 4905 раз