Версия для печати
Вторник, 07 мая 2019 09:15

Цельный человек: к 200-летию Юрия Федоровича Самарина

Автор Андрей Тесля
Оцените материал
(6 голосов)

У славянофилов была, и во многом за ними сохраняется по сей день, репутация чего-то курьезного – борода, мурмолка, хорошо хоть не «сапоги со скрипом». Герцен пустил шутку, что Константина Аксакова в таком облачении мужики принимали за персиянина – и шутка эта зачастую едва ли не единственное, что помнят о славянофилах.

Это курьезная «русская народность», воплощение того, чему место в лучшем случае в этнографическом музее – нечто, с чем мало кто пожелает себя ассоциировать.

Впрочем, есть и оборотная сторона – для многих, кому славянофильство любезно и приятно, со слуху, без близкого знакомства – оно представляется набором узнаваемых и «само собой понятных» формул, от «православия, самодержавия и народности» до всяческой «духовности», противоположности «Святой Руси» то ли «Западу», который «гниет», то ли «Европе», «стране святых чудес», но которая давно уже обратилась в кладбище, где «дорогие лежат покойники». Собственно, из этого набора образов и штампов лишь «страна святых чудес» принадлежит славянофилам – это строчка из Хомякова, а все прочее – иного происхождения, отношение к чему как у славянофилов «в целом» (насколько об этом вообще возможно говорить) и поврозь было весьма сложным и уж точно не укладывающимся в простые формулировки.

Но даже для тех, для кого славянофильство в целом принадлежало к области курьезного – Юрий Самарин был исключением. Так, Евдокия Ростопчина в продолжении Воейковского «Дома сумасшедших», вволю высмеяв и Хомякова, и Кошелева – перед тем, как приняться за Павлова и Каткова, останавливается на фигуре Самарина, меняя тон (и тем самым вредя своему тексту с точки зрения литературной, вводя в него избыточную для этого рода жанра сложность):

Чья возвышенная дума,

Чье склоненное чело

Отличается угрюмо

От других?.. Как занесло

В круг смешной и дикой дури

Европейский светлый ум?..

Как попал боярин Юрий В этот мир и в этот шум?..

Он невольно внушал уважение представителям самых разных позиций и точек зрения – и он был тем, кто побуждал не только оппонентов задуматься над славянофильскими тезисами, раз их разделяет и их поддерживает подобный ум, но и самих славянофилов, особенно после кончины Хомякова, побуждая видеть правду в словах оппонентов, считаться с реальностью – и действовать, не довольствуясь одним лишь ощущением собственной правоты как самодостаточным. Так, отвечая Ивану Аксакову на критику Положений 19 февраля 1861 н., он формулировал суть своей линии поведения:

«<…> первое и самое существенное условие всякой практической деятельности заключается в умении твердо держаться своих убеждений, как бы они радикальны ни были, и в то же время понимать, что осуществление их возможно только путем целого ряда сделок с существующим порядком. Я знаю, что путь этот очень труден и не привлекателен <…>. Но что же делать? Таков закон всякого прочного развития, побеждающего окончательно и безвозвратно то, что лежит на пути его» .

Самарин по происхождению принадлежал к высшим кругам российского дворянства – его восприемниками от купели были вдовствующая императрица Мария Федоровна и государь император Александр Павлович, его отец был не только богат, но и умел передать свое состояние детям, не растратив – а помимо богатства, отец был еще и умен и образован и стремился детей воспитать соответственно, заведя род «домашнего пансиона», отбирая лучших учителей – и щедр, так что в соученики к Самариным стремились поместить своих детей многие московские дворяне, а самаринская школа просуществовала два десятилетия.

Богатство, знатность, высший круг империи как свой родной – важные черты в формировании Юрия Самарина, впрочем, присущие всему семейству в целом, но в нем выраженные отчетливее всего: они давали возможность гордой независимости, воспринимать себя как верных подданных своего государя, служащих ему не из корысти и не ради почестей – а из сознания долга и, соответственно, самим определяющим для себя – что им велит долг и как именно надлежит истинным образом служить государю и Отечеству.

Самарин неизменно добросовестно делал свое дело на том месте и в той ситуации, которое определялось ему судьбой. В этом отношении он был принципиально далек от типажа «лишнего человека» или обычных, в том числе и в его кругу, сетований на время, на жизнь, на обстоятельства – не дающие проявиться и расцвесть – и тем самым объясняющие бездействие, леность, малость результата. Пожалуй, он был максимально далек от «русскости» в одном из расхожих ее пониманий – человек долга, порядка, крепкой воли, никогда не считавший ссылку на чувства, стремления, настроения – достаточными в качестве оправдания .

В глазах окружающих, нередко – даже довольно близких людей – Самарин представлялся человеком умным, но холодным. И в данном случае виною не только обостренное сознание долга – но и принципиальная выстроенность, собранность, нежелание демонстрировать вовне свои чувства.

Старый Чаадаев писал Самарину: "Я ведь говорил вам, что у вас сердце ни в чем не уступает уму. Многим покажется чрезмерной такая похвала, но я уверен, что этого не найдут ни ваши лучшие друзья, ни люди, умеющие ценить свойства возвышенного ума. Дело в том, что люди вашего пошиба бывают почти всегда очень добрыми людьми. Человек гораздо цельнее, нежели думают. Поэтому я составил себе свое мнение о вас уже с первых дней нашего знакомства, и мне казалось очень странным, что ваши друзья постоянно твердили мне только о вашем уме. К тому же, есть столько вещей, доступных только взору, идущему от сердца, неуловимых иначе, как органами души, что нет возможности оценить вполне объем нашего ума, не принимая во внимание всю нашу личность. Я рад случаю сказать вам мое мнение о вас <…>" .

Он не желал, а может быть – и не очень умел – раскрываться перед людьми: ум ведь служит еще и хорошей защитой от прикосновений, а обретенные привычки вынуждают «защищаться» и тогда, когда нет не только причины, но и желания – они сами становятся частью человека, тем, чем он неволен распоряжаться по усмотрению. По счастью – сохранилась многолетняя переписка Самарина с баронессой фон Раден , где Самарин с годами, через ссоры, объяснения, разговоры, научается говорить другим голосом – который затем уже, обратным зрением, возможно расслышать в многочисленной переписке с друзьями, знакомыми, родными.

Самарин был наделен среди славянофилов одним из самых сильных теоретических умов – но его жизнь сложилась так, и, наверное, это была большая удача, что значительную ее часть заняла практическая деятельность. Защитив диссертацию о Феофане Прокоповиче и Стефане Яворском – в которой, по первоначальному замыслу, пытался оправдать православие перед лицом философии Гегеля, он, подчиняясь воле отца, отправился на службу в Петербург – сначала по министерству юстиции, а затем, ища практической деятельности, перейдя в министерство внутренних дел и отправившись в Ригу, готовить материалы для правительственной комиссии.

Итогом этого путешествия стал первый опыт русской политической публицистики – знаменитые «Письма из Риги», воспринятые как недопустимый поступок не столько даже из-за их содержания, сколько по причине самого притязания судить, не будучи к тому прямо определенным властью, о делах политических. Проведя две недели в Петропавловской крепости и удостоенный аудиенции Николая Павловича – Самарин отправляется на службу в провинцию, распространенный в николаевские времена род ссылки, сопряженный с исправлением.

Годы службы он использует – в первую очередь благодаря тому, что попал к киевскому генерал-губернатору Бибикову, во время введения последним инвентарей в юго-западных губерниях – для начала систематической разработки «крестьянского вопроса», то, что сделает его к 1857 – 1858 гг. одним из немногих глубоко разбирающихся в сложностях готовящейся реформы людей. Крестьянский вопрос надолго станет своего рода «специальностью» Самарина – приняв самое деятельное участие в работе Редакционных комиссий, он, после объявления Положения 1861 г., отправится в родную Самарскую губернию для работы в уезде над введением его в действие, считая своим долгом быть не только разработчиком общих условий, но и тем, кто будет реализовывать его конкретно – разрешая споры крестьян с помещиками, видя, как действуют и как меняются на практике те нормы, что разрабатывались в столице.

Польское восстание 1863 г. и решение Петербурга опереться на польское крестьянство, оторвав его от мятежников за счет щедрого наделения землей, приведет Самарина в польские губернии – он станет главным разработчиком польской аграрной реформы 1864 г., на несколько десятилетий снявшей остроту «польского вопроса» для Империи.

В оставшиеся годы жизнь его в целом будет делиться между участием в земском и городском самоуправлении, в том числе в подготовке налоговой реформы (переходу от подушного к подоходному обложению), публицистике – где он вернется к сюжетам «Писем из Риги», начав публикацию «Окраин России», задуманных как обсуждение целого круга проблем национализирующейся империи, но ограничившихся лишь «первой серией», о делах остзейских губерний, и философскими трудами, возвратом к интересам юности – Самарин заведет публичную переписку с Кавелиным по поводу «Задач психологии» последнего, радуясь возможности обсуждать те вопросы, которым почти не было места в общественных дебатах 1860-х – 70-х годов по неподготовленности аудитории. Примечательно, что и здесь – своего рода возвращение к молодости, ведь одной из первых опубликованных его статей было рассуждение «О мнениях “Современника”…» (1847), в центре которого – полемика с Кавелиным, тогда – о понимании логики русской истории, теперь, на исходе жизни – о личности, душе и устройстве внутреннего мира.

Об этой насыщенной, заполненной трудом жизни – увы, до сих пор есть лишь одно собственно биографическое исследование: замечательная, но слишком краткая книга барона Б.Э. Нольде, вышедшая первым изданием в Париже в 1926 г. и переизданная в Москве в 2003 г. . Не входя в детали, которым не место в этом небольшом мемориальном эссе, подчеркнем главное, что отстаивал Самарин в своей публичной деятельности – это ее собственно общественный характер.

Для Самарина было принципиально, с тех пор, как в 1853 году ему было позволено выйти в отставку – оставаться за пределами государственной службы, не быть чиновником. Он стремился своей собственной деятельностью утвердить третий вариант – помимо частного существования и государственной службы, быть публичным человеком – оставаясь независимым, говорить от лица общества – при этом конкретного, уездного собрания, городской думы, своих читателей. Сохранить независимость при этом ему было важно не только «в своих глазах», но и в глазах других – ведь общественное мыслилось им как репутация в глазах общества. Из этого понимания вытекал и отказ от ордена св. Владимира III степени, дарованный ему как члену Редакционных комиссий, и отказ занять официальную должность в рамках работ в Царстве Польском. Принять орден значило в ретроспективе поставить под сомнение независимость своих мнений, отстаиваемых в ходе крестьянской реформы, получить награду за позицию, которая в глазах других – тех, кого он стремился убедить, на чье мнение повлиять – была выгодна правительству и невыгодна помещикам: получить плату за ренегатство.

Чтобы высказывать мнение, согласное с правительством – и при этом сохранять авторитет, то есть чтобы это мнение имело собственную силу, собственное значение – следовало оставаться и независимым от правительства, и признаваемым другими в этой независимости. Здесь Самарин оказывался полным единомышленником Бориса Чичерина, своего многолетнего коллеги по деятельности в городском самоуправлении – и оппонента едва ли не по всем ключевым вопросам общественного устройства.

Если правительство надеялось найти опору в обществе – оно должно было искать содействия тех, кто стоит своей силой, действует собственной властью – и, следовательно, содействие их возможно лишь как свободное. Забота не только о чистоте собственных поступков, но и о том, чтобы они были таковыми и в глазах других – следствие уважения к другим, реальности общественного – ведь поддержка других, их согласие с тобой, определяются тем, как они тебя видят, как понимают твои действия. А уже внутреннее требование, обращенное к себе – чтобы между внешним и внутренним не было зазора или, по крайней мере, противоречия – о возможности уважать себя.

Прочитано 2544 раз