Правление «святых»

В начале XI века епископ Ланский писал:

«Таким образом, дом Бога тройствен, выглядя при этом единым: одни здесь молятся (orant), другие сражаются (pugnant), а третьи трудятся (laborant); все трое объединены и не разделены; поэтому дело каждых двух зиждется на службе третьего, и каждый в свою очередь приносит облегчение всем».

Традиционное христианское общество было иерархично и солидарно одновременно. В теории, разумеется, но этот идеал определял представления о норме, о должном для любого и каждого.

«Рабом ли ты призван, не смущайся; но если и можешь сделаться свободным, то лучшим воспользуйся», - учил апостол Павел. И действительно, каждый, как оставаясь на своем, определенном фактом рождения месте, или совершая рывок (в университетах в «темное Средневековье» учились и дети простых горожан, и свободных поселян) имели целью (по крайней мере, опять же нормативно) не какие-то достижения в мире сем, но Царство Божие.

Христианская республика (так называли Европу задолго до ее формального объединения в Евросоюз) и соответственно, ценности и представления, на которых она была основана, начали рушиться с началом Реформации. Прежде всего потому, что Библию начали переводить на национальные языки. И потому, что грамотность становится не такой уж редкостью даже среди крестьян.

Сама же Реформация стала, помимо богословских причин, реакцией на нарушение традиционного баланса между правами сословий, папской и королевской властью. Две последние инстанции, соперничая друг с другом все больше посягали на вольности знати, а те, в свою очередь, перестают воспринимать «трудящися», как людей, находящихся под их защитой, но видят исключительно, как объект закабаления. И тогда в ходе крестьянской войны в Германии в 1525 году появляются знаменитые «12 статей», в одной из которых заявлялось:

«До сих пор было в обычае считать нас 'собственными' людьми, что жалости подобно, принимая во внимание, что Христос пролитием Своей драгоценной крови освободил и искупил всех нас, — как пастуха, так и самого высокого, не исключая никого. Поэтому соответствует писанию, чтобы мы были и хотим быть свободными».

Если такой эффект имела проповедь Лютера и сделанный им перевод Библии, то в Англии учение Кальвина и опять же, Писание на родном языке породили не просто бунт, но революцию.

Кристофер Хилл пишет: «Милтон и другие радикальные протестанты верили, что, когда Библия стала доступной на родном языке всем англичанам, это стало основой для серьезного критического обсуждения общества и его институтов, его обычаев и требований. Учение о священстве всех верующих, подразумевающее, что все верующие могут толковать Библию сами для себя, могло привести к относительно демократическим идеям, противоречащим традиционной точке зрения, что политика является делом элиты, аристократии и духовенства, и только их. Тиндел думал, что пахарь мог бы понять Писание так же хорошо (или лучше), как многие ученые клирики. Не следовал ли из этого вывод, что пахари могут лучше, чем некоторые из прелатов, управлять государством?».

Если Папство заложило основы сопротивления светской власти многовековой войной гвельфов и гибеллинов, то кальвинисты восстали против всех форм тирании, в том числе, папской. Кальвинист воспринимает любую претензию на абсолютную власть, как богохульство. Он рассматривает спасение в обратной перспективе по сравнению с католицизмом. В последнем спасение есть следствие веры и добрых дел, на которые человек вполне способен. А вот у реформатов, напротив, вера и дела - следствия спасения.

В кальвинизме человек не способен ни на что, кроме греха. Но парадокс в том, что Бог, будучи абсолютным сувереном, от века одних избрал для спасения, а других обрек на гибель. Это не постичь человеческой логикой. Это нужно просто принять. И осознать именно себя спасенным. Но для этого нужны доказательства, явные и осязаемые подтверждения.

Избранные, наделенные верой, и благодаря этому уверенные в спасении, творят дела, не накапливая аргументы праведности, но преображая мир в соответствии с Волей Божьей. Пуритане сознавали себя солдатами Господа, уже искупленными от вины за многие и тяжкие грехи, присущие каждому.

Вестминстерское исповедание, принятое в ходе Английской революции, осудившей на смерть самого короля, исходя именно из соответствующего прочтения Библии, гласило:

«Тех, кого Бог действенно призывает, Он, также по Своему изволению, оправдывает, не наделяя их праведностью, но прощая им грехи, признавая их праведными и принимая их как праведников; не ради чего бы то ни было совершившегося в них или сделанного ими, но только ради Христа».

И в Англии была предпринята попытка учредить правление «святых». Хилл пишет: «Чтение Библии, особенно Ветхого Завета, привело многих к тому, чтобы считать английский народ или некоторую его часть избранным народом. Это могло спровоцировать сопротивление режиму, который, как верили, был антихристовым, чтобы, установив правление святых, приготовиться к Тысячелетнему царству».

Именно крушение этого проекта и восстановление монархии Стюартов и привело к возникновению либерализм. Ведь, результатом всех этих потрясений стало рождение нового человека, отвергающего любой авторитет, кроме своей собственной совести. Милтон писал: «все превосходящий и верховный авторитет... это авторитет Духа, который является внутренним и индивидуальным владением каждого человека».

«Одиноко брести»

Говоря о роли Кальвинизма, Макс Вебер писал: «Это учение в своей патетической бесчеловечности должно было иметь для поколений, покорившихся его грандиозной последовательности, прежде всего один результат: ощущение неслыханного дотоле внутреннего одиночества отдельного индивида. В решающей для человека эпохи Реформации жизненной проблеме — вечном блаженстве — он был обречен одиноко брести своим путем навстречу от века предначертанной ему судьбе».

Так и явился на свет тот самый «атомизированный индивидуум», который так ненавистен, как правым, так и левым утопистами. Которые с тех пор пытаются упорно втиснуть его в некий коллективный проект, навязать ему взамен традиционной, утраченной навсегда, новую псевдоцелостность.

Исайя Берлин пишет: «История политической мысли, можно сказать, являет собой историю борьбы двух основных концепций бытования общества. По одну сторону баррикад находятся защитники плюрализма, множественности идей, то есть такого порядка вещей, который требует постоянных сознательных усилий, направленных на поддержание баланса, установление компромиссов. По другую сторону — те, кто считает, что, пока общество раздирает борьба, оно болеет, ибо здоровье проявляется в единстве, мире, в невозможности какого бы то ни было раздора, в осознании общей, единой цели или же нескольких не противоречащих одна другой целей; получается, таким образом, что разногласия допустимы только в споpax о средствах».

Изначально, опять же ненавидимый многими, плюрализм родился из борьбы за свободу совести. Когда был отринут авторитет Папы Римского, для протестантов не стало никакой высшей инстанции, которая могла бы безоговорочно утверждать, какая трактовка тех или иных текстов Библии истинная, а какая ложная. Так, и возникли во множестве секты, которые и потребовали права на свободное исповедание собственной эксклюзивной веры.

Так, появилось либеральное понимание свободы, как невмешательства. Джон Стюарт Милль писал: «Единственная свобода, заслуживающая этого имени, — это свобода следовать своей собственной пользе своим собственным путем».

Но что есть польза? И это либеральная мысль полностью отдает на откуп личному выбору каждого индивидуума. Она может пониматься, как все то, что ведет к Царству Божьему (крайне редко в нынешнем мире), а может – как то, что удовлетворяет самые низменные инстинкты. И оба выбора в либеральной модели равноправны.

При этом, несомненно, что «одинокий голос человека», действительно рожден Библией. Христос никогда не обращается к коллективу, к роду, традиционной общине, но всегда, даже когда говорит с толпой - к каждому лично. Для Него - это собрание индивидуальностей. И каждый из них обретет (или не обретет) личное спасение. Никак не вследствие своего отношения к коллективу, но к ближнему. То есть, опять же к конкретному человеку, вне зависимости от его пола, возраста и национальной принадлежности.

Одинокие голоса мытарей и грешников, слепых и прокаженных в отчаянии взывают к Нему, часто вопреки всем традициям и правилам. И Христос из этих уже «не эллинов, не иудеев» творит «народ Божий» - Церковь.

Именно в XVII веке этот «народ» раскалывается снова на одиноких людей. Невиданные ужасы Тридцатилетней войны творятся во имя утверждения единственно верного исповедания Веры. А завершается она компромиссом, который явно никак не стоил такого безумного количества жертв и опустошения целых регионов. А в России тем временем, во имя «единственно возможного исповедания» яростно преследуют «раскольников».

В Англии гражданские войны тоже предельно обесценивают конкретную физическую жизнь одиноких людей. И тогда они и начинают ценить ее превыше всего, превыше вечной, которая и вовсе ставится под вопрос, как и само существование Бога. Ведь параллельно совершает свои открытия Галилей и другие «апостолы» научного мировоззрения. И сама вселенная начинает казаться просто сложным механизмом, тайны которого можно разгадать и тогда не придется вновь воевать за сомнительные уже Небесные ценности. И вот, уже Томас Гоббс создает политическую теорию, в которой впервые высшая ценность - просто физическая безопасность отдельного индивида.

А Джон Локк заявляет, что каждый признаётся «владельцем собственной личности». Это и становится фундаментальным принципом либерализма, основой нового понимания свободы.

«Негатив» и «позитив»

Исайя Берлин называет свободу, отвечающую либеральным принципам «негативной свободой»: «значение [свободы в негативном смысле] подразумевается в ответе на вопрос: «Какова та область, в рамках которой субъекту — будь то человек или группа людей — разрешено или должно быть разрешено делать то, что он способен делать, или быть тем, кем он способен быть, не подвергаясь вмешательству со стороны других людей?».

И разумеется, самого государства. Оно в либеральном проекте должно, в идеале, выполнять лишь функцию «ночного сторожа», защищая индивида от каких-либо вмешательств в его личное пространство, в его бизнес, его ценностный мир. В понимании Берлина, этому подходу соответствует утверждение: «Я никому не раб».

Но этой позиции противостоит, так называемая, «позитивная свобода», ее адепт утверждает: «Я сам себе хозяин». Эта концепция отвечает на вопрос: «Что или кто служит источником контроля или вмешательства и заставляет человека совершать это действие, а не какое-нибудь другое, или быть таким, а не другим?».

С точки зрения Берлина и его последователей «позитивная свобода» в поисках ответа на данный вопрос может привести (и приводит) к тоталитарным системам, отождествляющим «свободу» с идентификацией (вплоть до растворения) личности с неким великим целым – нацией или проектом (коммунизм). И таким образом, оборачивается в реальности тоталитаризмом.

Берлин пишет:

«Свобода не связана, во всяком случае — логически, с демократией или самоуправлением. Самоуправление может лучше гарантировать гражданские права, чем другие режимы, потому его и отстаивают приверженцы свободы. Но между личной свободой и демократическим правлением нет необходимой связи. Ответ на вопрос «Кто мной управляет?» логически отличен от ответа на вопрос «Насколько вмешивается власть в мои дела?». Именно в этом различии и состоит в конечном счете огромная дистанция между понятиями негативной и позитивной свободы.

«Позитивный» смысл понятия «свобода» появляется тогда, когда мы пытаемся ответить на вопрос: «Кто мной правит?» или «Кто вправе сказать, что я должен делать именно это и быть именно таким?» Связь между демократией и личной свободой гораздо слабее, чем представляется их защитникам. Желание быть себе хозяином или, по крайней мере, участвовать в процессах, которые управляют моей жизнью, может быть столь же глубоким, как и стремление обеспечить себе зону свободного действия. Наверное, исторически оно старше. Но это разные желания. Они настолько различны, что в конце концов привели к великому столкновению идеологий, расколовшему наш мир. Именно это, «позитивное» понимание свободы не как «свободы от», а как «свободы для» — для того, чтобы вести определенный, предписанный образ жизни — приверженцы «негативного» взгляда считают подчас просто благовидным прикрытием безжалостной тирании».

Берлин развивает свою мысль:

«Легко вообразить, что ты принуждаешь других для их же блага, в их же собственных, а не в своих интересах. Поскольку я знаю их подлинные нужды лучше, чем они сами, они не стали бы сопротивляться, если бы были такими же разумными и мудрыми, как я, и так же хорошо понимали свои интересы. Можно пойти и дальше. Можно сказать, что на самом деле они стремятся к тому, чему по своей косности сознательно противятся, так как в них таится некое мистическое начало — латентная воля или «подлинная» цель. Начало это, хотя ему противоречит все, что они чувствуют, делают и говорят, и есть их «истинная» натура, о которой может не знать их бедное эмпирическое «Я»; и считаться надо только с ее желаниями. Встав на эту точку зрения, я могу игнорировать реальные желания людей и обществ, бесчинствовать, угнетать, мучить их во имя и от имени их «подлинных» натур в твердой уверенности, что какая-то настоящая цель (счастье, исполнение долга, мудрость, справедливое общество, самореализация) должна быть тождественной их свободе — свободному выбору «подлинной», но, увы, часто неосознанной натуры....

Общая посылка этих мыслителей (и многих схоластов до них, и коммунистов после) состоит в том, что разумные цели наших «настоящих» натур должны совпадать или их надо к этому принудить, как бы яростно ни протестовали наши бедные, невежественные, обуреваемые желаниями и страстями эмпирические «Я». Свобода не есть свобода поступать неразумно, неверно или глупо. Принуждая эмпирические «Я» к правильному образу действия, мы не подавляем их, а освобождаем».

Позитивная свобода стать «сверхчеловеком» с одной стороны и «творцом коммунистического будущего», с другой в прошлом веке бросила вызов «буржуазной» - негативной.

И «позитивная свобода» проиграла, принеся на алтарь своих утопий невиданные прежде миром жертвы. Но проиграла она отнюдь не в силу каких-то более или менее случайных факторов.

Экспроприация имени

Либерализм - это неизбежность секулярного мира. Когда нет абсолютного критерия, совершенно непонятно, почему и во имя чего индивид должен жертвовать не то что собой, но даже своими интересами. Позитивная свобода обладает уникальным свойством опьянять миллионы и вести их на убой. Но потом, когда приходит отрезвление, ответ на вопрос о критерии истины обнаружить не удается.

Советский Союз разрушил не «план Даллеса», его изнутри уничтожил естественный индивидуализм человека Нового времени. Он может быть на какое-то время приглушен пропагандой и террором, но истребить его невозможно. Та глубинная трансформация самого человеческого мировосприятия, которая началась в XVII веке, не может быть отменена никакими даже сверхтоталитарными усилиями.

И нет сомнений, что, если бы победу в войне одержал национал-социализм, то через какое-то время «либеральный человек» проснулся бы и внутри этой системы, и разрушил бы и ее.

Либеральный человек может преобразиться только внутренним усилием, через Веру. Но это никак не может затронуть мировоззрения широких масс. Это, опять же, удел отдельных индивидуумов.

Классический либерализм, прежде всего, претендует на реализм. Фон Хайек утверждает:

«В одном отношении либерала действительно допустимо поместить посередине между социалистом и консерватором: либерал так же далёк от грубого рационализма социалиста (который хочет перестроить все общественные институты по плану, возникшему в его отдельно взятой голове), так и от мистицизма, который столь часто становится последним убежищем консерватора. Позицию, которую я описываю как либеральную, роднит с консерватизмом недоверие к разуму в той мере, в какой либерал отчётливо сознает, что не все ответы нам известны, да к тому же не уверен, что известные ему ответы правильны или что мы вообще в силах найти ответы на все вопросы. Также он не стесняется прибегнуть к помощи любых иррациональных институтов или обычаев, которые доказали своё достоинство. От консерватора либерал отличается готовностью не закрывать глаз на собственное невежество и признать мизерность наших познаний, не ссылаясь в случаях, когда разум бессилен ему помочь, на сверхъестественные источники. Вынужден сознаться, что в каком-то смысле либерал — отъявленный скептик, но требуется определённая доля уступчивости, чтобы позволять другим идти к счастью их собственными путями и твёрдо держаться принципа толерантности, составляющего неотъемлемое свойство либерализма».

Tем не менее фон Xайек вынужден признать, что уже в то время, когда он писал эти строки (1960 год), термин «либерализм» приобрел чрезвычайно размытые формы:

«Пока социализм не набрал силу, оппозицию этому мировоззрению составлял либерализм. Их противоборство не имеет никаких параллелей в истории США, поскольку то, что в Европе называлось «либерализмом», здесь было общей традицией, послужившей основой для построения американской государственности: итак, по европейским критериям приверженец американской традиции был бы либералом. Эта уже существующая путаница была усугублена недавними попытками пересадить на американскую почву консерватизм европейского типа, который, будучи чужд американской традиции, приобрёл здесь несколько странный характер. За некоторое время до этого американские радикалы и социалисты начали называть себя «либералами». Тем не менее я и далее стану именовать «либеральной» свою собственную позицию, которая, по моему убеждению, отличается от истинного консерватизма не менее сильно, чем от социализма».

Tо есть, сторонники позитивной свободы на сегодняшний день уже давно и прочно присвоили себе имя, которое всегда принадлежало «негативистам». И получается, что последние (как иx теперь ни назови), сегодня главная преграда на пути носителей тоталитарного мышления, взявших на вооружение толерантность и превративших ее в инструмент борьбы именно с негативной свободой, активно вторгаясь в ранее неприкосновенные зоны.

И тем не менее эти экспроприаторы имени, внутренне остаются теми же одинокими потерянными существами, порожденными кризисом XVII века, сбившимися в стаю под очередными абсурдными лозунгами.

Либерализм - это и есть кризис. Это форма жизни общества в период утраты традиционных ценностей. Свобода в нем - это только и исключительно возможность выбора, не обусловленного насилием.

После «убийства бога» человек неизбежно начинает творить идолов. Поклонение идолу свободного индивида гораздо логичней, чем идолам Нации, Родины, и уж тем более – «общества всеобщего благоденствия».

Идол индивида даже не требует обоснования и агитации (в отличие от всех прочих) - это естественно для любого существа стремиться к максимально устраивающей именно его жизненной ситуации.

Однако, сегодня «экспроприаторы имени» предлагают (и даже навязывают) такую «позитивную свободу», которая предлагает, как единственный логичный путь трансформацию в пост-человека. Но, это, впрочем, отдельная тема…

А в заключение заметим, что когда сегодня «путинисты» возмущенно спрашивают «либералов», какой, мол, свободы им не хватает, они рассуждают сами, исходя из сугубо либерального понимания свободы, как невмешательства государства в их частную жизнь, ни на что иное не претендуя.

Если в Англии «либеральный человек» родился в результате разочарования в пуританской утопии, то в России - в коллективистско-коммунистической. При этом он, в отличие от западного, прямо сразу естественным образом, минуя классический либерализм, пришел к левому. Среднестатистический россиянин понимает свободу сугубо в негативной версии, весьма дорожит внутренним пространством, но при этом, несомненно - сторонник социального государства. То есть, мечтая о некоем новом СССР, он никоим образом не готов отказаться от обретенной свободы личной жизни.

Ни о каком даже формальном «моральном кодексе строителя коммунизма» он точно не тоскует. Принимать новые для него, старые консервативные ценности он тоже отнюдь не готов. «Атомизировали» его не «либералы» 90-х, а сами же большевики, разрушив до основания естественные общинные формы коллективизма и заменив их искусственными, фальшивость которых номенклатура даже и не пыталась как-то к концу «советской эры» вуалировать.

Значит, либерализму в секулярном мире нет реальной альтернативы, которая исходила бы из иного понимания свободы, но не оборачивалась бы, при этом, тоталитаризмом или, напротив анархией?

Все-таки, есть. Она гораздо древнее либеральной модели. И она гораздо «требовательней» к самому «человеческому материалу». О ней в следующей статье.