Родившийся 14 марта 1874 г. в итальянском городе Сан-Ремо Николай Валерианович принадлежал к старинному роду вологодских дворян Брянчаниновых, из которых наиболее известен духовный писатель и проповедник епископ Игнатий (в миру Дмитрий Александрович Брянчанинов; 1807-1867), прославленный Русской Православной церковью в лике святителей. Родителями будущего литератора были чиновник министерства внутренних дел Валериан Николаевич Брянчанинов (1845 - ок.1929/1930) и Наталия Борисовна Брянчанинова (1854-1875), дочь Бориса Обухова, губернатора Самарской, Псковской и Пермской губерний, сенатора и тайного советника. Через год после рождения сына мать умерла; еще через четыре года отец женился на Софье Денисовне Давыдовой (1839-1885), последней дочери легендарного «поэта-партизана». Детские годы Николая прошли в родовом имении Юрово в Грязовецком уезде Вологодской губернии, годы учения – в Вологде и в Москве. За ними последовали годы странствий и первые книги: «Впечатления бытия» (Париж, 1907) рассказывали о путешествиях по Франции, Германии и Испании, «Скитания (Нубия – Судан – Палестина – Ливан)» (Москва, 1908) о Ближнем Востоке.
«Почти сорок лет он прожил за границей – вспоминал знавший Брянчанинова писатель Владимир Крымов (1878-1968). – По окончании Вологодской гимназии поступил в Московский университет, кончил его или не кончил, уехал за границу с целью изучать теологию, историю религий, слушал лекции в Германии, в Швейцарии, в двух теологических институтах в Париже. Жил очень скромно, но получивши случайное наследство, устроил экспедицию в Палестину, Сирию, Ливан, Египет всё с целью изучения истории религий и истории вообще. <…> От наследства ничего не осталось, опять стал нуждаться, в 1912 году приехал в Россию и тогда писал маленькие фельетоны в моём журнале («Столица и усадьба» – В.М.), но в Петербурге не прирос, поступил переводчиком в американскую армию и после окончания войны снова оказался в Париже. <…> Это был необычайный человек, его внешность подходила бы для Ватиканского кардинала, всегда спокойный, размеренный, знакомый со многими и в то же время очень одинокий. <…> До конца дней он оставался настоящим русским, но прожил жизнь космополитом, такие были среди нас, и этот космополизм (так – В.М.) всё-таки не менял наши природные особенности» (1).
В предисловии к «Московской трагедии» Брянчанинов писал: «Покинув родину в ранней юности по собственной воле, я сформировался в общении с идеями, образом мысли и моральной дисциплиной Запада. Поэтому мне, вернувшемуся в Россию в канун Великой войны и не принадлежавшему ни к одному из многих политических и общественных кланов, на которые делилось общественное мнение, было легче, нежели другим, заметить разломы и трещины, предвещавшие крушение великолепного здания, каким еще оставалась империя царей» (2). Когда и как он снова оказался во Франции, неизвестно, но очевидно, что бежал от большевиков. Судя по «Московской трагедии», события 1917-го года автор наблюдал в Петрограде и в деревне (на Вологодчине?). Отношение Брянчанинова к свержению монархии неясно, но апологетом «старого порядка» он не был. Обосновавшись в Париже, в культурной жизни Русского Зарубежья участия не принимал, в перспективы возвращения на родину и в объединение эмиграции не верил и печатался отныне только по-французски.
Издательство предпослало «Московской трагедии» предуведомление, что не согласно с суждениями автора, считая некоторые из них «резкими», но «не смеет ставить под сомнение ни остроту взгляда наблюдателя, ни теплоту его печальной симпатии к своей несчастной родине» (ВТМ, VII).
Почему «московская», а не «русская»? Уже в первых фразах предисловия автор вспомнил старинное сочинение «Московская трагедия, или Рассказ о жизни и смерти Димитрия» (1608; русский перевод 1901) о Смутном времени, с которым сравнивали российскую революцию. Во французском языке слово «moscovite» для обозначения нашей страны появилось на несколько веков раньше, чем слово «russe», и употреблялось для указания на национальное, традиционное, исконное. Брянчанинов использовал его именно в этом значении.
«Московская трагедия» – единственная из семи французских книг Брянчанинова, где он выступает как русский, а не как сторонний наблюдатель, и единственная публицистическая, хотя автор заявил, что «эти страницы – не обвинительный акт и не памфлет, но лишь анализ, настолько объективный и подробный, насколько это возможно», а сам он не является «духовным наследником Курбского или Чаадаева, утолявших свою ненависть, обиду и вражду». Цель работы он сформулировал так: «Показать Россию и русских в подлинном свете, а не так, как их обычно представляют на Западе и как они сами часто думают о себе» (ВТМ, XI-XIII). Заявленной программе автор следовал в позднейших книгах. В «Московской трагедии» еще много явных «за» и «против».
Принципиальный, если не главный вывод Брянчанинова о национальном характере – это основная тема книги – таков: «Русский никогда не знает, что он сделает в следующую минуту, и душа России не ведает, на что способна», поэтому «невозможно предвидеть, что станет с Россией завтра». С небольшими вариациями он трижды повторил его (ВТМ, 13, 89, 176), а один из вариантов позднее дословно воспроизвел в своей «Истории России» (1929). Далее: «В России есть различные общественные классы, но их не связывают никакой общий идеал, никакая общая традиция» (ВТМ, 114). В подтверждение автор ссылался на Тютчева («Умом Россию не понять»), на слова Тургенева о «газообразном состоянии» России, на Чехова и Бунина. В современной историософии это называется отсутствием в исторической России русских как «политической нации» – мнение многими принятое и многими оспариваемое.
При этом Брянчанинов был уверен в единстве характера русских вне зависимости от классовой принадлежности: «Между простолюдином, просвещенным буржуа и аристократом в глубине гораздо больше сходства, чем кажется на первый взгляд» (ВТМ, 17). Это единство, особенности исторического развития России вообще и ее «отставание от Европы» в частности он объяснял географическим положением, климатом, характером почвы и т.д. – в духе идей географического детерминизма Жана Бодена, Шарля де Монтескьё и их последователя в екатерининскую эпоху Ивана Болтина. В библиографии к работам Брянчанинова труды Болтина не упомянуты, но изложение его взглядов в другой книге (3) почти дословно совпадает с высказываниями самого автора.
Другая ключевая проблема – Россия между «Западом» и «Востоком». О принятии христианства из Византии Брянчанинов говорил как крайний западник: «Выбор, сделанный киевскими князьями, не был счастливым, потому что изолировал Россию и очень надолго отдалил ее от европейской цивилизации и образа мыслей» (ВТМ, 3). Точка зрения не оргинальная ни для России, ни для Франции, где интеллектуалы читали Чаадаева. Испытавший влияние последнего Густав Шпет за несколько лет до Брянчанинова писал: «Варварский Запад принял христианство на языке античном и сохранил его надолго. С самого начала его истории, благодаря знанию латинского языка, по крайней мере в более образованных слоях духовенства и знати, античная культура была открытою книгою для западного человека. <…> Совсем не то было у нас. Нас крестили по-гречески, но язык нам дали болгарский. Что мог принести с собой язык народа, лишенного культурных традиций, литературы, истории?» (4). В следующих книгах Брянчанинова столь категоричных заявлений нет, но подход остался прежним.
«Московская трагедия» направлена против славянофилов (для французского читателя сделано пояснение, что «славянофилы» и «панслависты» – одно и то же), а также народников, большевиков и евразийцев. Всех их автор считал наследниками славянофилов с их иррациональным мессианством, верой в особый путь и миссию русских и России, одной из форм которой он назвал «представление об исключительной религиозности русского народа, о его горячей и наивной вере» (ВТМ, 18). В народничестве он видел «мудреное сочетание мистицизма, революционного духа и чувства униженности» перед крестьянином под влиянием славянофильской «уверенности в превосходстве сельской общины над любой другой формой общественной организации» (ВТМ, 40).
Досталось от Брянчанинова и русской интеллигенции в целом, критика которой восходит к упомянутому им сборнику «Вехи» (1909). «Можно сказать без преувеличения, что все жизненные силы наиболее боевитой и способной части интеллигенции на протяжении многих лет занимались только борьбой против самодержавия без малейшей пользы для страны. Всё, что предпринимало правительство, априори считалось плохим и непригодным. Отрицание, бесплодная критика и высокомерный смешок – вот всё, что допускалось, когда речь шла об оценке деятельности властей. Чтобы находиться на хорошем счету у молодежи и большей части общества, чтобы иметь возможность считаться действительно передовым человеком, требовалось принадлежать к оппозиции. Все, кто не принимал сторону недовольных и фрондеров, оставались в подозрении у интеллектуалов. Их презирали и избегали. Любая творческая работа в сфере искусства, литературы, мысли или науки считалась пустой и несостоятельной, если она не имела целью борьбу против царизма. На протяжении десятков лет русскую литературу, искусство, мысль засоряли и отравляли горы посредственных сочинений, книг и брошюр вместо творений вдохновения и знания» (ВТМ, 45-46).
Брянчанинов с сожалением писал об оскудении поместного дворянства к концу XIX в., зная это не по книгам, а по личному опыту, о низком интеллектуальном уровне и социальном статусе военных (аргумент – «Поединок» Куприна) и духовенства – слуг режима, о которых режим не заботился, осуждал буржуазию, дававшую деньги революционерам, – «показал, в какой степени русское общество облегчило большевикам захват власти, распространение и приятие их главных идей» (ВТМ, 53). Мировую войну автор назвал «главной, если не единственной причиной» революции: она не только «дезорганизовала всю государственную машину», но «внесла глубокую смуту и разлад в массы, вытащив из глубин хаотичной души русского народа атавистические инстинкты анархии, всеотрицания и жестокости» (ВТМ, 95-96). Досталось и «иностранным дипломатам, совершенно неспособным оценить и понять весь трагизм ситуации <…> думавшим только о войне и лишь толкавшим страну к пропасти» (ВТМ, 97). Бóльшая часть главы «Низвержение в Мальстрем» (отсылка к рассказу Эдгара По) дословно вошла в «Историю России», которая заканчивается большевистским переворотом: свидетельство очевидца и оценка современника стали частью объективистского нарратива.
Развернутое осуждение теории и практики большевизма соседствуют в книге с приговором эмиграции, лишенной общей «великой идеи» и неспособной к объединению. В евразийстве Брянчанинов не нашел «ни одной новой и оригинальной идеи» (ВТМ, 125), в «Новом средневековье» Николая Бердяева – лишь отражение «состояния души побежденных», «утверждения без доказательств, надежды без оснований, искусственные теории» (ВТМ, 128).
«Московская трагедия» – самая яркая и оригинальная книга Брянчанинова. Это и единственная книга, написанная им не на заказ. Не подразумеваю под «заказом» ничего дурного: он жил на гонорары, а французский читатель ждал от автора – если это не местный «властитель дум» – объективной информации, а не субъективных суждений.
Я не проводил разысканий о реакции на «Московскую трагедию» во Франции, но ее след заметен в известной книге Анри Массиса «Защита Запада» (1927). Вывод Массиса: русский народ «плохо понимает учение Христа и догматы Церкви. Из-за ошибки своих духовных вождей он веками был лишен живительного света истинного учения, оставлен без какого-либо твердого морального и религиозного наставления, за исключением более или менее строгого исполнения самой внешней части культа, и отдан во власть суеверий» (5), – основан на утверждениях Брянчанинова. «Даже в конце XIX в. русский был, можно сказать, лишь полу-христиаином. Христианство до него не дошло и его не преобразовало. Он едва интересовался догматами, не искал в религии уроков моральной жизни и внутреннего совершенствования. <…> Русский народ продолжает сохранять наивную и пугающую веру в могущество духов, волков-оборотней, демонов, населяющих воды, леса и дома (т.е. водяных, леших и домовых – В.М.). <…> В этих суеверных представлениях и детских верованиях нетрудно найти пережитки примитивных культов. Короче говоря, народ не получил серьезного христианского образования. <…> Поэтому трудно отыскать в настоящей религиозности русского народа чистый дух христианства» (ВТМ, 5-8).
Массис называл «славянский мистицизм», панславизм и большевизм врагами Запада, несколько раз сославшись на Брянчанинова; возможно, именно ему он обязан знакомством и с другими русскими источниками. К врагам Запада он также относил «германский идеализм»: Освальда Шпенглера за пессимизм «Заката Европы», Германа Кайзерлинга за иррационализм и «философию становления», интеллектуалов в целом за увлечение русской революцией и индийской философией. Массис говорил о них подробно, но пишущий эти строки был удивлен, увидев те же самые фамилии и схожую постановку проблемы, пусть кратко, в «Московской трагедии» (ВТМ, 128-131), выпущенной двумя годами ранее. Конечно, я не утверждаю, что Массис задумался об этом под влиянием книги Брянчанинова, но сходство налицо. Может, они были знакомы лично? Кстати, из того же источника «защитник Запада» мог почерпнуть аргументы в пользу трактовки большевизма как «старого лица старой Московии» и «отрицания европейской культуры» (ВТМ, 144, 137).
Мысли и выводы «Московской трагедии» получили развитие в книгах Брянчанинова «Русская церковь» (1928; английский перевод 1931), «История России» (1929; английский 1930, итальянский 1940, испанский перевод 1944) и «Трагедия русской литературы» (1938), заслуживающие отдельного рассказа.
Умер Николай Брянчанинов 28 мая 1943 г. в Париже.
- (1 ) Крымов В.П. Портреты необычных людей. Париж, 1971. С. 141-142.
- (2) Brian-Chaninov N. La Tragédie Moscovite. (Essai de Psychologie collective). Paris, 1925. P. XII; далее ссылки на эту книгу в тексте (BTM) с указанием номера страницы.
- (3) Brian-Chaninov N. Catherine II. Impératrice de Russie (1729-1796). Paris, 1932. Р. 244.
- (4) Шпет Г. Сочинения. М., 1989. С. 28.
- (5) Henri Massis. Défense de l’Occident. Paris, 1927. Р. 90-91.