Важно отметить, что в период так называемого «боярского правления» правящая знать никак формально не закрепила свои огромные фактические возможности. Оставшегося в восьмилетнем возрасте сиротой Ивана вряд ли сложно было уморить и заменить своим, «боярским» великим князем. И уж тем более ничего не стоило добиться от мальчика-монарха подписать некий документ, ограничивающий его власть в пользу аристократии, дающий последней неотъемлемые сословные права, официально расширяющий полномочия Думы и т.д. – аналог английской Великой хартии или венгерской Золотой буллы. Но ничего этого сделано не было, видимо, московские бояре и в мыслях такого не держали. Устоявшийся при Иване III и Василии III порядок, очевидно, казался им естественным и безальтернативным. Если судить по боярским практикам, пределом мечтаний каждой отдельной группировки была вседозволенность за прикрывающей спиной формально неограниченного государя при полном отсутствии общекорпоративной солидарности. В этом видна не только политическая, но даже психологическая инфантильность русской знати, похоже, всерьёз не задумывавшейся над вопросом: а удастся ли сохранить удобный ей модус вивенди, когда великий князь «войдёт в возраст»? Менялась только тактика придворной борьбы: если до 1543 г., когда Иван самолично «опалился» на А.М. Шуйского и отдал приказ о его убийстве, боярские клики «сводили друг с другом счеты напрямую, игнорируя малолетнего великого князя, то теперь они стремились завоевать расположение юного государя и с его помощью расправиться со своими противниками»[1]. Инфантильность эта, разумеется, явилась плодом политического воспитания, полученного боярством при двух предыдущих самодержцах.
Что же до достигшего совершеннолетия в 1545 г. монарха, то он, хотя и научился уже легко распоряжаться человеческими жизнями (так, в 1546 г. по его повелению, трое бояр были казнены не то что без суда – без исповеди), особой тяги к государственным делам явно не испытывал. По подсчётам М.М. Крома, в 1545 г. государь отсутствовал в столице три с половиной месяца, в следующем году – уже более семи месяцев, посвящая это время паломничествам и потехам. Тот же стиль жизни продолжался и после венчания на царство. Но потрясение июньского пожара и бунта, видимо, заставило первого русского царя не просто обратиться к своим прямым обязанностям, но и начать как-то исправлять ту тяжёлую ситуацию, в которой оказалось его государство. Настала эпоха так называемых «реформ Избранной рады».
Историки спорят, насколько это корректный термин, была ли вообще Избранная рада, а если была, то каким обладала статусом. Не будем втягиваться в эти вряд ли могущие завершиться однозначными ответами дискуссии, заметим только, что факт влияния на царя в конце 40-х – 50-х гг. ряда советников (митрополита Макария, священника Сильвестра и особенно окольничего Алексея Адашева) сомнению не подлежит, сам Грозный его признавал в своей переписке с Курбским. Несомненно и то, что политика Ивана IV указанного период существенно отличалась от традиционного московского тренда, а уж тем более от опричнины. Правительство не пошло избитым путём наведения порядка с помощью усиления репрессий. Напротив, была выбрана стратегия «консолидации правящей элиты»[2], легально расширившая участие последней во власти, что должно было исключить олигархию какой-либо одной «партии». Состав Думы значительно увеличился: от 15 бояр и 3 окольничих в 1547 г. до 32 бояр и 9 окольничих к 1549/1550 г., причём за счёт боярских родов, ранее не допускавшихся во властные структуры: «…представители ранее враждовавших между собой боярских кланов вошли в состав главного органа государственного управления для проведения политики, которую есть основания считать плодом коллективных усилий всей правящей элиты Русского государства»[3]. Монарху же отводилась роль скорее верховного арбитра, чем всемогущего автократа. В Судебнике 1550 г. появляется статья 98 – в соответствии с ней, «которые будут дела новые, а в сем Судебнике не написаны, и как те дела с государева доклада и со всех бояр приговору вершатца, и те дела в сем Судебнике приписывати», т.е. новые законы должны быть обязательно одобрены Думой. Опять-таки, среди историков нет согласия, является ли эта формула юридическим ограничением царской власти или принципом единогласного принятия решений. В любом случае, перед нами, первая правовая фиксация политических полномочий московского боярства, т.е. установление некоторых рамок для пространства действия верховной власти. Местом принятия важных для страны решений становилась уже не монаршая опочивальня, где государь обсуждал их «сам третей у постели», а наконец-то оформившийся политический институт – Дума, в котором бояре обретали опыт отстаивания и согласования своих интересов, приближаясь к политическим практикам высших сословий подавляющего большинства европейских стран.
Развитие совещательного начала в 1550-х гг. очевидно, но всё же это только тенденция, ничего подобного парламентам, штатам или сеймам в тогдашней России не возникло. Так называемый «собор примирения» 1549 г., который многие историки считают первым земским собором, вряд ли можно назвать в строгом смысле слова заседанием сословно-представительного учреждения: там присутствовала только верхушка боярства и духовенства, никаких выборов «делегатов» не проводилось, «активной роли соборных представителей в выработке политической линии московского правительства еще не заметно»[4]. Точно также к земским соборам невозможно отнести и чисто церковный Стоглавый собор. Государство в период «реформ Избранной рады» нисколько не ослабло, напротив, именно тогда сформировалась система центральных правительственных органов – приказов. Местное самоуправление находилось под довольно жёсткой государственной опекой. Более того, «по существу, подобная организация местного управления была более ответственной повинностью, чем льготой», «даровой службой “государеву делу”»[5].
«Реформы Избранной рады» не только не поколебали служилый статус русского боярства и дворянства, но и усилили его. Именно в 50-е годы окончательно установился порядок обязательной службы за владение не только поместьем, но и вотчиной. Судебник 1550 г. запрещал кому бы то ни было принимать на службу государевых детей боярских, за исключением отставленных от службы. Под Москвой была испомещена тысяча лучших служилых людей для постоянной службе в столице. Возникла относительно централизованная военная структура, состоявшая из Государева двора (в основе которого – упомянутая выше тысяча), служилых «городов» провинциального дворянства и стрелецких пехотных частей.
Так что сомнительно, чтобы Московское государство, по крайней мере, в перспективе ближайших десятилетий могло эволюционировать по польскому варианту, как предполагает Б.Н. Флоря[6]. Коррекция системы происходила без слома её основ, в чём, видимо, боярство вовсе и не было заинтересовано. Трудно прогнозировать, появились бы в дальнейшем процессе этой коррекции новые, более радикальные тенденции. Слишком мало времени – всего лишь десятилетие 1549 – 1559 гг. – Иван IV следовал советам «реформаторов». Зато несомненно другое – стратегия «коллективного руководства», «консолидации элиты» себя полностью оправдала блестящими успехами как во внутренней, так и во внешней политике (присоединение Казани и Астрахани, удачное начало Ливонской войны). Срыв этой стратегии – одна из величайших трагедий русской истории.
Мы можем только предполагать, почему Иван IV резко оборвал политику «консолидации элиты» и развязал невиданный доселе в русской истории террор против собственных подданных. Опальных бояр обвиняли в «изменных делах», но насколько это соответствовало действительности, мы не знаем – их карали без суда и следствия. Странно, что русскую элиту вдруг охватила эпидемия измены, такого прежде не случалось. Резонно предположить, что «измена» заключалась, главным образом, в желании бежать за пределы государства, в котором твоя свобода и жизнь постоянно находится под дамокловым мечом непредсказуемого монаршего гнева. Побегов (прежде всего в Литву, но иногда и в Крым) было действительно очень много, причём бежали не только и не столько бояре: «Просматривая список известных нам беглецов, мы видим, что подавляющее большинство их принадлежало вовсе не к высшим чинам Государева двора, а к рядовым дворянам и к младшим, иногда совсем захудалым членам боярских родов… Перед учреждением опричнины побеги стали столь заурядным явлением, что летописец, рассказав об отбитом в октябре 1564 г. нападении Литвы на Полоцк, прибавляет: “...В государеве вотчине в городе Полотцке всякие осадные люди, дал бог, здорово; а только один изменник государьской убежал с сторожи к литовским людям новоторжец сын боярской Осмой Михайлов сын Непейцын”»[7].
В феврале 1565 г. был издан указ о введении опричнины. Историки спорили и продолжают спорить о смысле этого удивительного феномена. Широко распространено мнение, идущее от С.Ф. Платонова, что главная цель опричнины состояла в подрыве крупного вотчинного землевладения бояр-«княжат» (бывших удельных князей). Действительно, из опричных земель активно выселялись представители многих знатных княжеских родов. Они теряли свои родовые вотчины, получая взамен земли в других местах. На их места испомещались специально отобранные опричники, сперва числом тысяча, позднее их количество возросло в пять – шесть раз. Данные, приводимые А.П. Павловым, убедительно свидетельствуют, «что свои родовые вотчины в конце XVI в. удерживали преимущественно лишь те князья, которые служили в опричнине и пользовались расположением царя Ивана. Лишь незначительные остатки прежних вотчин сохранили “княжата” Северо-Восточной Руси, непосредственно испытавшие на себе действие опричных порядков. Серьезный удар был нанесен по удельному землевладению князей Рюриковичей (Воротынских и Одоевских). Пострадало землевладение одной из крупнейших и влиятельных княжеских корпораций – корпорации князей Оболенских… В конце XVI в. характер крупного боярского землевладения определяла уже не родовая, а жалованная вотчина»[8].
И всё же исчерпывающего объяснения опричнины эта версия не даёт. Зачем для того, «чтобы зацепить… несколько княжат» [9], нужно было выселять тысячи рядовых помещиков и вотчинников, ведь в ряде уездов прежних землевладельцев «сводили» практически сплошь (например, на Белоозере дворянство исчезло полностью, уезд перешёл к черносошному и дворцовому землевладению более чем на 40 лет[10])? Тем более, зачем для этого понадобилось рассекать русскую землю «яко секирою», по выражению дьяка Ивана Тимофеева? Опричные переселения весьма напоминают традиционную московскую практику выводов, которая вполне эффективно работала без загадочных для современников и потомков учреждений. Такая важнейшая акция опричного войска, как разгром Новгорода в 1570 г., явно не имеет отношения к борьбе с родовым вотчинами, в Новгородском уезде «в это время частных вотчин не было совсем, а все новгородские помещики были ближайшими потомками тех служилых людей из разных московских городов, которые были испомещены в Новгороде в конце XV и в начале XVI в. »[11]
Думаю, что пока историкам не удалось найти единственно верное и непротиворечивое истолкование опричнины. Очевидна лишь её общая направленность на усиление личной власти Ивана IV. Мне представляется, что опричнина – это его реакция на те новые формы отношений между аристократией и монархом, которые начали складываться в ходе «реформ Избранной рады», подстёгнутая, конечно, военными поражениями. Политика «консолидации элиты» вела к развитию у бояр навыков корпоративной солидарности. Можно предположить также, что статья 98 Судебника о необходимости одобрения Думой новых законов не была мёртвой буквой, и бояре, обсуждая их, всё более демонстрировали свою политическую самостоятельность. Стали складываться формальные и неформальные институты, сковывавшие произвол самодержавия. До поры – до времени Иван с этим мирился, уступая влиянию своих доверенных советников, но и его мировоззрение, и его натура, видимо, плохо сочетались со стилем управления, для которого была необходима способность к диалогу и компромиссу. Вступив в пору зрелости (опала Сильвестра и Адашева случилась накануне его тридцатилетия), Грозный сбрасывает с себя чуждый, навязанный ему образ поведения и становится самим собой.
Можно предположить, что разрубая Россию опричниной, «яко секирою», царь прежде всего хотел расколоть русскую знать, опасаясь, что она станет серьёзной политической силой, с которой ему придётся считаться. Как выразился Иван Тимофеев, самодержец «крамолу междусобную возлюби, и во едином граде едины люди на другие поусти [натравил]». Англичанин Джильс Флетчер, посетивший Россию в конце XVI века, охарактеризовал методы Ивана IV схожим образом: «…он посеял между ними [боярами] личное соперничество за первенство в чинах и званиях и с этой целью подстрекал дворян менее знатных по роду стать выше или наравне с происходящими из домов более знатных. Злобу их и взаимные распри он обращал в свою пользу, принимая клевету и доносы о кознях и заговорах, будто бы замышляемых против него и против государства. Ослабив таким образом самых сильных и истребив одних с помощью других, он наконец начал действовать открыто и остальных принудил уступить ему права свои».
Интересно, однако, что именно в опричный период, в июне-июле 1566 г., в Москве состоялось собрание представителей разных «чинов» (бояр, духовенства, служилых людей, купцов, государевых чиновников – дьяков), которое многие исследователи считают первым Земским собором. Целью собрания было обсуждение вопроса о продолжении войны с Литвой. Но вряд ли можно признать это консультативное совещание заседанием полноценного сословно-представительного учреждения: выборов делегатов не проводилось; было представлено исключительно столичное дворянство и купечество; решение собора не выразилось в виде общего постановления – «приговора». По афористической формулировке Ключевского, «собор 1566 г. был в точном смысле совещанием правительства со своими собственными агентами… это было ответственное представительство по административному положению, а не полномочное представительство по общественному доверию… часть в составе собора…, имевшая по крайней мере некоторое подобие представительства, состояла из военных губернаторов и военных предводителей уездного дворянства, которыми были столичные дворяне, и из финансовых приказчиков правительства, которыми были люди высшего столичного купечества»[12]. Работа совещания свелась к подаче мнений от каждой группы «чинов» по отдельности, все они одобрили продолжение войны: «Едва ли сами мнения не были внушены известным желанием правительства; об этом свидетельствует их однообразие»[13].
Для понимания причин и методов опричнины чрезвычайно важны особенности темперамента и психологии первого русского царя. Его очевидная склонность к актёрству, несомненно, сказалась на театрализованном антураже этого «странного учреждения» (Ключевский) – все эти чёрные одежды, мётлы, пёсьи головы и т.д. О царской повышенной возбудимости, гневливости, подозрительности, склонности к скорой, жестокой и изощрённой расправе свидетельствуют многие источники, прежде всего собственные тексты «мучителя в жизни и в своих писаниях»[14]. Но Грозный, к несчастью, имел возможность обнаруживать эти свойства не только на бумаге, но и в непосредственных отношениях со своими подданными, обильно уничтожая их при малейшем подозрении в «измене», и даже с собственным сыном, убитом им в приступе гнева (европейская история, кажется, не знает ни одного принца, погибшего в прямом смысле слова от руки собственного отца). Иные поступки Ивана Васильевича вообще находятся за гранью понимания – например, временное провозглашение царём князя Симеона Бекбулатовича или просьба к королеве Елизавете (которую он в одном из посланий именовал «пошлой девицей») об убежище в Англии.
В позапрошлом столетии некоторые отечественные медики уверенно диагностировали у создателя опричнины психическое заболевание [15]. Разумеется, этот ретроспективный диагноз невозможно подтвердить историей болезни, но он весьма правдоподобен, все признаки паранойи налицо. Историки стесняются пользоваться этой версией, считая её «ненаучной», для общественного сознания она кажется обидной (как же так, двадцать с лишним лет Россией правил сумасшедший!), но безумцы на троне – явление не такое уж и редкое в европейской истории. Проблема Московского государства состояла не столько в низком уровне медицины, сколько в отсутствии механизмов отстранения душевнобольного монарха от рычагов реальной власти. Я вовсе не хочу сводить все особенности политики Ивана IV после 1560 г. к его психическому состоянию, понятно, что тут сказалось отмеченное выше противоречие между деспотической природой самодержавия и политикой «консолидации элиты», но то, какими методами это противоречие решал Грозный, обусловлено, конечно, его патологией. Террора такого размаха ещё никогда не было на Руси – казни, совершённые при Иване III и Василии III, на этом фоне выглядят точечными и рационально мотивированными. Но государю же приходилось бороться против многочисленных заговоров – возразят многочисленные ныне поклонники первого русского царя. А были ли эти заговоры на самом деле?
Чрезвычайно осторожный и деликатный в своих выводах Б.Н. Флоря пишет: «В нашем распоряжении до сих пор нет серьезных доказательств, что царь в своей политике сталкивался с непримиримой, готовой на крайние меры оппозицией, и продолжают сохраняться серьезные сомнения в существовании целого ряда заговоров, которые Иван IV подавлял с такой жестокостью»[16]. Приводимый им материал скорее свидетельствует о том, что заговоры – плод болезненной подозрительности Грозного. Никто из современных специалистов по XVI веку не признаёт реальность «новгородской измены». В.А. Колобков решительно отрицает существование т.н. «земского заговора» 1567 г.[17] А ведь именно эти два дела повлекли за собой наибольшее количество жертв. И в любом случае не были заговорщиками дворовые люди опальных бояр, безжалостно истреблявшиеся опричникам по государеву приказу. Не говорю уже о совершенно безвинных крестьянах, убиваемых «кромешниками» по собственной инициативе во время банального грабежа.
Источники почти не упоминают о вооружённом сопротивлении опричному террору (Штаден пишет о двух случаях нападения «земских» на опричников). Протест выражался главным образом либо прошениями и молениями, либо побегами. Но и то, и другое было смертельно опасно. Подавшие в 1566 г. царю челобитную об отмене опричнины земские дворяне были брошены в тюрьму, биты палками, а трое зачинщиков демарша – казнены. Осуждение опричнины главой Русской Церкви митрополитом Филиппом, кстати, трусливо не поддержанное епископатом, обернулось для святителя извержением из сана, ссылкой и гибелью от руки Малюты Скуратова. Пойманных беглецов (и их родственников) тоже ждала жестокая расправа. Даже такая форма эскапизма, как принятие монашества, была сопряжена с риском: «…когда уходы в монастырь стали многочисленными, Иван стал вносить в поручные записи обязательство служилого человека не постригаться без разрешения, а иногда подвергал самовольно постригшегося человека казни, невзирая на монашескую рясу, которой тот рассчитывал прикрыться от царского гнева. Так погиб Никита Казаринов Голохвастов с сыном Федором. Когда царь узнал, что тот постригся и принял “ангельский чин”, т. е. схиму, он приказал привести его с сыном в Александрову слободу и казнил их»[18]. Отношения между самодержцем и подданными в годы опричнины точнее всего охарактеризовал П.Я. Чаадаев: «…народ со связанными руками и ногами отдавал себя во власть впавшего в безумие государя».
Не вызвала опричнина и серьёзной оппозиции на уровне идей. Ключевский справедливо указывал, что у московского боярства XVI века отсутствовал план «государственного устройства, в котором были бы полно и последовательно выражены и надежно обеспечены политические притязания класса».[19] И даже у наиболее образованного и литературно одарённого представителя тогдашней русской аристократии, каковым, несомненно, был Курбский, можно найти лишь бледные наброски такого плана. Князь Андрей красноречиво обличает царские злодеяния, но в его сочинениях нет ясной политической программы, альтернативной Ивановой концепции самодержавия, кроме того, что монарх должен прислушиваться к советам бояр и «всенародных человек». Тем не менее политические взгляды Курбского уникальны для московской литературы: он воспринимает Русь не как владение государя (государство), а как общее дело (республику), в которой монарх должен блюсти не только христианские заповеди, но и естественные права подданных, в том числе и право на защиту от несправедливых гонений власти. Совершенно очевидно, что Курбский испытал влияние европейских ренессансных мыслителей, в первую очередь, польско-литовских[20].
В 1572 г. опричнина была формально отменена, но репрессии, хотя и гораздо менее массовые, продолжались до самой кончины Ивана IV. Безусловно, его политика террора была аномалией, эксцессом московской государственной системы, но она плоть от плоти этой системы и могла возникнуть только там, где отсутствовали механизмы защиты от тирании. По крайней мере, в европейском контексте опричнина уникальна. Речь не о насилии как таковом, его в Европе XVI столетия было не меньше, чем в России, а о возможности массового уничтожения по воле монарха его же мирных подданных без всяких на то правовых оснований.
Генрих VIII Английский, старший современник Грозного, отправлял на тот свет своих жён и министров, но, во-первых, всё же по приговору суда, во-вторых, ничего подобного разгрому Новгорода за ним не числится. Распространённый в России миф о 72 тысячах повешенных бродяг в правление этого монарха не имеет фактического основания. При Генрихе проводились репрессии против католиков, сопротивлявшихся Реформации, а при его дочери-католичке Марии Тюдор – против протестантов (было сожжено около 300 человек). Но в обоих случаях гонимые не были только безгласными жертвами. Известны восстания католиков против Реформации. В т.н. «Благодатном паломничестве», охватившем в 1536 – 1537 гг. Йоркшир, приняло участие около 40 тысяч человек. Участники Восстания Книги Молитв, произошедшем в 1549 г. в графствах Корнуолл и Девон, вели настоящую регулярную войну против королевской армии, хотя, разумеется, и потерпели поражение. Трон Марии угрожающе зашатался, когда в 1554 г. вспыхнул мятеж Томаса Уайатта, отряды которого едва не захватили Лондон.
«Пошлой девице» Елизавете I со стороны немалой части её подданных грозили волне реальные опасности. Английские католики составляли против неё (и в поддержку её соперницы Марии Стюарт) заговоры, поднимали мятежи (в 1569 г. – практически одновременно с новгородским погромом – восстание охватило весь север страны), были фактически «пятой колонной» воевавшей с Англией Испании. Папа римский официально рекомендовал католикам лишить отлучённую от церкви королеву-еретичку жизни. «Двор и страну постоянно будоражили слухи о том, что тут или там схвачен либо католический священник, либо подстрекаемый иезуитами юнец, либо ирландец, намеревавшиеся, проникнув во дворец, застрелить Елизавету или заколоть ее отравленным кинжалом во время прогулки. Никогда еще угроза ее жизни не была столь реальной, как в эти [1580-е] годы»[21]. Разумеется, Елизавета карала врагов. После подавления Северного восстания было казнено около 600 человек, часть земель мятежных баронов была конфискована и передана во владение дворянам-протестантам, на плаху взошли несколько участников заговоров. Но массовой «зачистки» папистов, сравнимой с опричным террором, королева тем не менее не провела, хотя протестантское большинство требовало самых крайних мер. Многие участники восстания получили амнистию, католическое меньшинство продолжало оставаться влиятельной силой.
В параллель новгородскому делу часто приводят «Стокгольмскую кровавую баню», устроенную в 1520 г. по приказу датского короля Кристиана II. Но следует уточнить, что, если в Новгороде русское войско русского царя разгромило русский мирный город, то в Стокгольме датчане резали шведов, не желавших признать власть датского короля и оказывавших ему упорное вооружённое сопротивление (осада длилась пять месяцев). Кристиан вступил в город, пообещав амнистию своим противникам, но нарушил слово, и около ста человек были казнены, меж тем как в Новгороде опричники уничтожили, по самым скромным подсчётам, 2 – 2,5 тысяч жителей. И гибель стокгольмцев не осталась без возмездия – уже в 1523 г. восстание шведов во главе с Густавом Васой (Вазой) низвергло датское владычество.
Ещё одна скандинавская аналогия, ярко высвечивающая уникальность русского варианта – история шведского короля Эрика XIV, современника и корреспондента Грозного, имевшего с последним очевидное психологическое сходство. Ему тоже был присущ «дар фантазии, порой… затемнявшей его чувство реальности» и «ярко выраженная подозрительность», принявшая со временем «характер настоящей мании преследования»[22]. Признано, что Эрик страдал приступами душевной болезни. Практически одновременно с учреждением опричнины он в 1563 г. устроил жестокую расправу (правда, всё-таки оформленную решением суда) со сторонниками своего единокровного брата Юхана, боровшегося с ним за трон (сам Юхан подвергся аресту). В 1567 г. по подозрению в измене король приказал без суда уничтожить несколько представителей знатнейших аристократических родов королевства, находившихся в заключении. Это переполнило чашу терпения шведского дворянства, и уже в следующем году экстравагантный монарх был низложен. На престол взошёл Юхан, а Эрик в 1577 г. умер в заключении (видимо, отравленный). Да, очень похожи Эрик XIV и Иван IV, но сколь различны их судьбы и итоги правления! «Падение Эрика XIV означало полную победу дворянства. Дворянство получило от Юхана III широкие привилегии… За дворянами закреплялось право быть судимыми только судом равных себе, право на занятие большей части должностей председателей уездных судов и т.д. Поскольку новый король должен был быть утвержден в своем сане (ибо мятеж [против Эрика] нарушил… порядок престолонаследия), риксдаг получил право своим авторитетом санкционировать смену королей»[23].
Но, конечно, наиболее распространённая в русском общественном сознании европейская параллель опричному террору – Варфоломеевская ночь во Франции. Общее число погибших во время этой ужасающей резни, устроенной католиками гугенотам в Париже и прокатившейся по многим другим французским городам в конце августа – начале сентября 1572 г., «составляет не менее 5 тыс. человек»[24]. Между прочим, Иван Грозный в письме германскому императору с праведным негодованием осудил эту бойню как «безчеловечество». Но если по количеству жертв Варфоломеевская ночь может даже и превосходит опричнину, то по своей социально-политической природе эти исторические феномены принципиально отличны. Избиение французских кальвинистов было не столько актом государственного террора, сколько «творчеством масс», разбуженных гражданской войной. Последняя шла с перерывами с 1562 г., и в её ходе религиозная оппозиция (гугеноты) противостояла королевской власти как самостоятельная политическая сила. Екатерина Медичи и Карл IX планировали только убийства вождей гугенотов (т.е. нескольких десятков человек): «Эти убийства совершаются 24 августа 1572 г. между 3 и 5 часами утра. Колиньи и все наиболее видные представители гугенотской аристократии гибнут от рук внезапно напавших на них солдат Гиза и короля. Следовательно, продуманная и организованно направляемая “ночь длинных ножей” завершилась до наступления дня... Однако начиная с 5 часов утра 24 августа 1572 г. происходит непоправимое: правители теряют контроль над ситуацией. Теперь на сцену выходит парижский народ, и это слово здесь обозначает отнюдь не только “простонародье”, но и прежде всего местных руководителей органов муниципальной власти и отрядов ополчения (приверженцев Гизов) - тут “и полицейское начальство, и командиры квартальных стражников, и их десятники” вкупе с богатыми торговцами, младшими армейскими офицерами, ремесленниками и… проходимцами всех мастей. Королевское правительство хоть и предпринимает несколько похвальных попыток сдержать разгул страстей, но оказывается совершенно не в состоянии обуздать разбушевавшихся горожан, давших волю своим чувствам, созвучным, по их мнению, официальным установкам... В дюжине провинциальных городов, где в период с августа по октябрь 1572 года прошли свои, местные, варфоломеевские ночи, они принимали форму то городских погромов (как в Париже утром 24 августа), то просто массовых избиений, организованных слишком старательными местными властями... Однако, как в одном, так и в другом случае ни Карл IX, ни его правительство не имели отношения к этим событиям. И уж в том, что касается провинции, умысла королевской власти обнаружить нельзя»[25].
Разумеется, тысячам убитых гугенотов нисколько не легче от того, что они погибли не по приказу короля, а в результате всплеска массового католического фанатизма. Речь о другом: насколько различны были тогдашние русский и французский социумы – в последнем мы видим не единственный политический субъект (как в России – верховную власть), а несколько (наряду с властью – католическую и протестантскую партии), весьма успешно оспаривающих у государства монополию на вооружённое насилие. После Варфоломеевской ночи гугеноты не только не прекратили сопротивление (хотя и представляли собой очевидное меньшинство населения Франции – 5 %), но, напротив, создали, по сути, своё собственное государство в государстве с развитой системой самоуправления и собственными вооружёнными силами – федерацию городов юга Франции, организованную по примеру Голландии: «Рожденное во время войны и сформировавшееся стихийно для сопротивления гнету, протестантское государство существовало de facto»[26]. В конечном итоге, по Нантскому эдикту (1598), завершившему религиозные войны во Франции, гугеноты получили свободу совести и контроль над 32 городами, 147 крепостей во главе с Ла-Рошелью стали гарантией их безопасности. Протестантские города были освобождены от налогов в обмен на обещание терпеть в своих областях католиков. С другой стороны, вокруг герцогов Гизов сложилась католическая Лига, также (уже при Генрихе III) оказавшаяся в оппозиции к королевской власти. Именно лигисты в мае 1588 г. возвели первые парижские баррикады, вынудившие короля бежать из столицы. В том же году лигисты победили на выборах в Генеральные штаты, сделав их своим политическим орудием. Генриха III с одинаковой яростью поносили и протестантские, и католические публицисты, величая его «мерзким тираном Валуа», «вторым Нероном и Калигулой», «странным зверем, безмозглым и безлобым»[27], наконец, даже учеником Ивана Грозного в коварстве [28]. Парижский магистрат и Сорбонна освободили Францию от присяги столь непопулярному монарху. Позднее Генрих IV был вынужден заплатить 24 миллиона ливров вожакам Лиги за разоружение[29]. Такая политическая полисубъектность и не снилась Московскому государству!
Ситуация гражданской войны способствовала и важным теоретическим новациям. Именно в трудах гугенотских политических мыслителей («монархомахов» – Ф. Отмана, Ф. Дюплесси-Морне, Т. Беза) была сформулирована теория народного суверенитета и идея договора между народом и монархом, нарушение которого последним наделяет первый моральным право на сопротивление верховной власти. Это «эпохальный шаг» в истории политической мысли, ибо «появляется всецело политическая теория революции, основанная на хорошо знакомом современном, секулярном тезисе о природных правах и первоначальном суверенитете народа»[30]. Но и католические идеологи, прежде всего испанские философы-иезуиты, также высказывали в это время весьма радикальные идеи. Так, Франциско Суарес подчёркивал, что «по природе вещей все люди рождены свободными», и даже, если общество передало власть монарху, оно оставляет за собой право на сопротивление, в случае «если король превращает справедливую власть в тиранию». Хуан де Мариана утверждал, что для борьбы с тираном оправдано даже цареубийство, «которое может быть осуществлено каким угодно частным лицом, желающим прийти на помощь государству». Характерно, что убийцами двух французских королей – Генриха III и Генриха IV – были именно католические фанатики – Жак Клеман и Франсуа Равальяк. В противовес конституционализму развивалась абсолютистская концепция суверенитета, получившая наиболее известное воплощение в классической работе Жана Бодена «Шесть книг о государстве». Но даже и в этом катехизисе абсолютизма, утверждавшем безоговорочный суверенитет монарха, признавалось, что любой договор «между государем и его подданными является взаимным и связывает обе стороны, чтобы никто не мог с его помощью нанести ущерб другой стороне или сделать что-либо без ее согласия», и фиксировалась обязанность суверена уважать неотъемлемое право подданных на частную собственность. Вряд ли такой абсолютизм устроил бы Ивана Грозного, да и его отца и деда тоже.
В Германии в 1546 – 1554 гг. тоже развернулась религиозная война между католиками и протестантами (лютеранами), которые не побоялись выступить против своего верховного суверена – императора Карла V, державшего сторону католиков. Война шла с переменным успехом и закончилась Аугсбургским миром (1555), признавшим лютеранство легитимной конфессией и закрепившим за субъектами империи (князьями, вольными городами, рыцарями) право на свободу вероисповедания.
Протестантская революция произошла в Шотландии. В 1559 –1560 г. кальвинисты, вдохновлённые пламенными проповедями Джона Нокса, при помощи англичан свергли регентшу-католичку Марию де Гиз. В 1567 г., потерпев поражение в войне со своими подданными, вынуждена была отречься от престола королева Мария Стюарт. Один из идеологов шотландского кальвинизма Джордж Бьюкенен писал, что народ, передавая власть своему правителю, может в любой момент вернуть её себе.
Наконец, в конце XVI века к немногочисленным европейским республикам – Венеции, Генуе, Лукке, Рагузе (Дубровнику), Швейцарскому союзу, немецким вольным городам – добавилась новая, которая вскоре станет «одной из главных военных, морских и торговых держав в Европе...»[31]. В июле 1581 г. Генеральные штаты Северных Нидерландов приняли «Акт о клятвенном отречении», низлагавший их суверена – испанского короля Филиппа II и его наследников. Профиль Филиппа был удалён с монет и официальных печатей, а герб Габсбургов – сбит со всех общественных зданий и счищен с документов. Чиновники и магистраты должны были принести новую присягу штатам. В риторике «Акта» чувствовалось влияние гугенотских политических теорий, в нём подчёркивалось, «что провинции Соединённых Нидерландов вынуждены, “в соответствии с законом природы”, использовать свое неотъемлемое право на сопротивление тираническому правлению и “прибегнуть к таким средствам”, которые дают надежду на обеспечение их “прав, привилегий и свобод”»[32]. Причины нидерландской революции были не только религиозными (борьба кальвинистов за свободу вероисповедания), но и социально-политическими. Спусковым крючком народного гнева стало введение в 1571 г. незаконного 10%-го налога, явившегося «символом превышения полномочий центральной власти, грубо попирающей уважаемые всеми конституционные процедуры, символом нелегитимности правительства и безжалостного насилия над правами городов»[33]. После целого ряда войн Испания в 1648 г. всё же была вынуждена признать независимость Голландии де-юре.
В самой же Испании Филипп II, представляющийся большинству современных образованных людей, по Шиллеру и Шарлю де Костеру, как эталон мрачного деспота, подавив мятеж в Арагоне в 1591 г., «воздержался… от серьезного изменения его конституции. Шанс на централизацию был сознательно отвергнут»[34]. В 1581 г., присоединив после вооружённой борьбы к своей короне Португалию, Филипп, признанный королём местными кортесами, в свою очередь обязался соблюдать португальские свободы, привилегии, обычаи и традиции, и до конца своих дней он обязательство это не нарушал.
Как видим, политическая полисубъектность и правовая культура европейских социумов сильно корректировали, а иногда и блокировали всё более усиливающееся стремление монархов к абсолютной власти. На этом фоне и сам опричный террор, и реакция на него русского общества выглядит как явление действительно уникальное.
[1] Кром М.М. Политический кризис в России 30–40-х годов XVI века. М. 2010. С. 300.
[2] Там же. С. 354.
[3] Флоря Б.Н. Иван Грозный. 2-е изд. М., 2002. С. 50.
[4] Зимин А.А. Опричнина. 2-е изд., испр. и доп. М., 2001. С. 140.
[5] Пресняков А.Е. Московское царство // Он же. Российские самодержцы. М., 1990. С. 411.
[6] См.: Флоря Б.Н. Указ соч. С. 395 – 396.
[7] Веселовский С.Б. Исследования по истории опричнины. М., 1963. С. 121 – 122.
[8] Павлов А.П. Государев двор и политическая борьба при Борисе Годунове (1584-1605). СПб., 1992. С. 160, 200.
[9] Веселовский С.Б. Указ. соч. С. 159.
[10] См.: Новосельский А.А. Служилое общество и землевладение на Белоозере после Смуты // Он же. Исследования по истории эпохи феодализма. М., 1994. С. 140 - 141.
[11] Веселовский С.Б. Указ. соч.. С. 172.
[12] Ключевский В.О. Состав представительства на земских соборах древней Руси // Он же. Соч. в 9 т. Т. 8. М., 1990. С. 317 – 318, 319.
[13] Чичерин Б.Н. О народном представительстве. СПб., 2016. С. 348.
[14] Лихачев Д.С. Стиль произведений Грозного и стиль произведений Курбского. (Царь и «государев изменник») // Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. М., 1993. С. 188.
[15] См.: Чистович Я.А. Душевная болезнь царя Ивана IV Васильевича Грозного // Он же. История первых медицинских школ в России. СПб., 1883; Ковалевский П.И. Иоанн Грозный и его душевное состояние. Харьков, 1894.
[16] Флоря Б.Н. Указ. соч. С. 397.
[17] Колобков В.А. Митрополит Филипп и становление московского самодержавия: Опричнина Ивана Грозного. СПб., 2017. С. 200 – 262.
[18] Там же. С. 122.
[19] Ключевский В.О. Боярская дума древней Руси. С. 292.
[20] Подробнее о политическом мировоззрении Курбского см.: Ерусалимский К.Ю. Историческая память и социальное самосознание князя Андрея Курбского // Соцiум. Альманах соцiальноï iсторiï. Киïв, 2005. Вип. 5. С. 242 – 248.
[21] Дмитриева О.В. Елизавета Тюдор. М., 2012. С. 158.
[22] Андерссон Ингвар. История Швеции. М., 1951. С. 162.
[23] Там же. С. 163.
[24] Уваров П.Ю. Новые версии старого преступления // Варфоломеевская ночь: событие и споры. М., 2001. С. 12.
[25] Ле Руа Ладюри Эмманюэль. Королевская Франция. От Людовика ХI до Генриха IV. 1460-1610. М., 2004. С. 238 - 239
[26] Констан Жан Мари. Повседневная жизнь французов во времена Религиозных войн. М., 2005. С. 173.
[27] См.: Эльфонд И.Я. Методы конструирования имиджа власти во Франции второй половины XVI в. // Власть, общество, индивид в средневековой Европе. М., 2008. С. 443 – 444.
[28] Всемирная история в 6 т. Т. 3. Мир в раннее Новое время. М., 2013. С. 156.
[29] Лахман Ричард. Указ. соч. С. 231.
[30] Скиннер Квентин. Истоки современной политической мысли. Т. 2. Эпоха Реформации. М., 2018. С. 497, 502 – 503.
[31] Израэль Джонатан И. Голландская республика. Ее подъем, величие и падение. 1477 – 1806. Т. 1. 1477 – 1650. М., 2018. С. 257.
[32] Скиннер Квентин. Указ. соч. С. 502.
[33] Израэль Джонатан И. Указ. соч. С. 186.
[34] Андерсон Перри. Указ. соч. С. 71 – 72.