«Властью, которую он имеет над своими подданными, он далеко превосходит всех монархов целого мира… Всех одинаково гнетет он жестоким рабством… Свою власть он применяет к духовным так же, как и к мирянам, распоряжаясь беспрепятственно по своей воле жизнью и имуществом каждого из советников, которые есть у него; ни один не является столь значительным, чтобы осмелиться разногласить с ним или дать ему отпор в каком-нибудь деле. Они прямо заявляют, что воля государя есть воля божья и что бы ни сделал государь, он делает это по воле божьей… Все они называют себя холопами (…), т.е. рабами государя», - так описал стиль управления великого князя Московского Василия III барон Сигизмунд Герберштейн, посол Священной Римской империи, побывавший в России дважды – в 1517 и 1526 гг. Его знаменитая книга «Записки о Московии» впервые была издана в 1549 г.
Весьма похоже на Герберштейна, с добавлением важных и колоритных деталей, о русских властных отношениях при том же монархе рассказывает итальянец Франческо да Коло, ещё один имперский посланник, посетивший Москву в 1518 – 1519 гг. (его «Доношение о Московии», правда, увидело свет только в 1603 г.): «Нет здесь никакого писаного закона, но Князь старательно следует собственным обычаям. Его воля, однако, единственно почитается за закон, и настолько ему все подчинены, что если он прикажет кому пойти и повеситься, бедняга не усомнится немедленно подвергнуть себя таковому наказанию. Не видно ни у кого и такой смелости, чтобы кто-то решился сказать — это имущество мое; но говорит — по милости великого Государя приобрел я сие имущество. И, если сказать правду, все имущество, не только общественное, но и частное, каково бы оно ни было,— принадлежит сему Князю, и он сегодня дает одному и отнимает от другого завтра, и крайне часто в одно мгновение возвышает одного до самых высших степеней и положения и опускает другого до самого низа и нищенских условий».
Но можно ли верить иноземцам? Не клеветали ли они злонамеренно на наше Отечество? Разумеется, слепо принимать на веру эти свидетельства, как и любые другие, не стоит. Всякий источник нуждается в проверке. Замечательный русский историк права В.Е. Вальденберга призывал изучать характер верховной власти, разводя три различных вопроса: 1) какой она была де-юре, 2) как она себя фактически проявляла? 3) как изображала её политическая литература?[1] Будем и мы использовать эту удобную схему, добавив к ней ещё один пункт, существенно важный для средневекового общества: как отношения власти-подчинения отражались в титулатуре и этикете?
Итак, власть московского государя де-юре. Приходится признать, что в известном смысле да Коло совершенно прав. В тогдашней России действительно не было никакого писаного закона, в котором бы говорилось о существе и границах полномочий великого князя и даже о порядке престолонаследия. Наиболее известный юридический документ той эпохи – принятый ещё в 1497 г. Иваном III Судебник, практически полностью посвящён процессуальному праву и не содержит ни малейшего намёка на интересующую нас тему. (Следует также отметить, что этот Судебник дошёл до нас в единственном списке, обнаруженном только в 1817 г. – для сравнения, Судебник 1550 г. сохранился более чем в сорока списках – что, конечно, вызывает вопрос о степени его распространённости).
Кое-что о специфике московской монархии можно понять по крестоцеловальным записями, которые с XV века великие князья брали с некоторых своих бояр, дабы удержать их у себя на службе. Например, один из самых выдающихся русских полководцев своего времени князь Даниил Холмский в 1474 г. не просто клянётся Ивану III «и его детем» верно служить «до своего живота», отказываясь от права отъезда к другому сюзерену («не отъехати ми… иному ни х кому»). Он обещает доносить до ведома своих повелителей любую информацию, касающуюся их интересов: «А где от кого услышу о добре или о лихе государя своего великого князя и о его детех, о добре или о лихе, и мне то сказати государю своему великому князю и его детем вправду, по сей моей укрепленои грамоте безхитростно». Более того, Холмский признаёт, что «осподарь мой князь велики и его дети надо мною по моей вине в казни волен». Гарантами исполнения воеводских клятв выступают как высшие церковные иерархи во главе с митрополитом, так и шестеро бояр. В случае нарушения крестоцелованья первые должны лишить князя Даниила пастырского благословения, вторые – заплатить солидный денежный штраф, по 250 руб. каждый, что создаёт для них очевидную личную заинтересованность в этом деле. Сама же верховная власть от каких-либо обязательств по отношению к Холмскому воздержалась. «Все это сильно напоминает договор о пожизненном холопстве», - замечает современный историк Н.С. Борисов[2].
Вообще, договариваться со своими подданными, московские самодержцы не любили, а если всё-таки договаривались, то старались утруждать себя формальностями. На переговорах Ивана III с Новгородом зимой 1477/78 г. новгородские представители, соглашаясь признать великого князя своим «государем», просили, чтобы он взамен дал обязательство соблюдать выдвинутые ими условия («дал крепость своей отчине Великому Новугороду, крест бы целовал»). Но Иван Васильевич не только сам отказался целовать крест новгородцам, но и не позволил этого сделать ни своим боярам, ни будущему новгородскому наместнику.
Косвенным образом мы можем судить об объёме власти московских великих князей по появлению у них, начиная с 70-х гг. XV в., титула «государь». Авторитетный историк русского права М.Ф. Владимирский-Буданов пишет, что с XIV в. это слово применяется к хозяину, имеющему власть над несвободными людьми, в отличие от «господина», властвующему над людьми свободными, поэтому «усвоение термина “государь” или ”господарь” в публичном праве означает развитие неограниченной власти»[3]. Сходно трактует вопрос видный современный медиевист Ю.Г. Алексеев: «”Господин” — это титул сюзерена по отношению к вассалу. Он — глава политической власти, но и вассал пользуется известными политическими правами. Главное же — их отношения основаны на договоре (хотя и не равноправном), носят характер взаимных обязательств, обусловленных определенным соглашением… “Государь”… имеет дело не с вассалами, а с подданными. Власть его над ними основана не на договоре, не на учете взаимных нрав и обязанностей, а на признании его безусловного авторитета и безусловном ему подчинении»[4].
Этот тезис хорошо иллюстрирует следующий эпизод. По сообщению московского летописца, в 1477 г. из Новгорода, находившегося в процессе подчинения Москве, ко двору великого князя прибыла группа бояр «бити челом и называти себе их [Ивана III и его старшего сына Ивана Ивановича] государи. А напред того, как и земля их стала, того не бывало. Никоторого великого князя государем не зывали, но господином». Ещё совсем недавно в московско-новгородском договоре 1471 г. Иван Васильевич именовался «господином». Как позднее выяснилось, это посольство не было согласовано ни с большинством новгородской элиты, ни с вечем, и возмущённые новгородцы дезавуировали челобитье: «А что государи вас, а то не зовем… А вам, своим господином, челом бием, чтобы есте нас держали в старине…». Именно отказ от титулования великого князя «государем» стал первой из трёх «вин», явившихся декларированной причиной похода московской рати зимы 1477/78 гг., который поставил точку в истории новгородской вольности. Теперь Иван Васильевич «отчияу свою, Великыи Новгарод... привел в свою волю в учинился на нем государем, как и на Москве».
В полном соответствии с Герберштейном московские аристократы в письмах к великим князьям называют себя холопами, подписываясь уменьшительно-уничижительными именами. «Государю великому князю Ивану Васильевичю всеа Русии холоп твой, государь, Феодорец Хованский челом бьет», - так начинает своё послание 1489 г. муромский наместник Федор Хованский, князь из Гедиминовичей. «Государю великому князю Ивану Васильевичю всея Русии холоп твой, государь, Васюк Ромодановской челом бьет», - это из грамоты 1491 г. другого князя – Рюриковича, Василия Ромодановского, московского посла в Крыму. При Василии III идиома «холоп твой» стала обязательной в придворном этикете. Понятное дело, что «холопами» русские бояре были не юридически, а лишь символически, но Герберштейна и это не могло не поразить, ибо сам он, посвящая «Записки о Московии» своему сюзерену императору Фердинанду I, подписывался вежливо, но без всякого уничижения: «Вашего величества верный советник, камергер и начальник австрийского казначейства Сигизмунд, вольный барон в Герберштейне, Нойперге и Гутенхаге».
Говоря о фактических полномочиях и возможностях московской власти, нужно начать с удивительной свободы самодержцев в распоряжении своим троном. Как уже говорилось выше, закона о престолонаследии в Московском государстве не существовало. Тем не менее, был устоявшийся обычай – власть передавалась от отца к старшему сыну. Но в конце правления Ивана III возникла экстраординарная ситуация – его старший сын и наследник Иван Иванович Молодой в 1490 г. после долгой болезни скончался. Права на престол имел как сын покойного – Дмитрий, так и сын Ивана III от второго брака с Софьей Палеолог – Василий. «Державный» первоначально остановил свой выбор на внуке, и 4 февраля 1498 г. 14-летний Дмитрий Иванович был торжественно венчан на царство в Успенском соборе и назначен официальным соправителем деда. Но проходит всего несколько лет, и Иван Васильевич круто меняет своё решение. В апреле 1502 г. он, по словам летописца, «положил опалу на внука своего великого князя Дмитрея и на его матерь на великую княиню Елену, и от того дни не велел их поминати в ектеньях и литиах, ни нарицати великым князем, и посади их за приставы», а буквально через три дня «пожаловал сына своего Василия, благословил и посадил на великое княженье Володимерьское и Московское и всеа Руси самодеръжцем…». Судьба Дмитрия печальна – закованного в цепи его посадили в каменную темницу, где он и умер в возрасте 25 лет. В узилище окончила свои дни и его мать. Таким образом, великий князь не просто переиграл своё завещание, он «отменил» венчание на царство и сверг с престола законного монарха без всяких на то основательных причин – по крайней мере, они не были официально объявлены. Просто такова была его воля. И никаких преград этой воле мы не видим.
Не церемонился Иван III и со своими братьями. Дабы не опасаться возможных претензий на власть со стороны их потомства, он фактически запретил им это потомство иметь. Из четырёх великокняжеских братьев двое никогда не были женаты и умерли бездетными – Юрий в возрасте 31 года, Андрей Меньшой – 29 лет, с учётом того, что женились тогда очень рано – сам Иван в 12 лет! – это выглядело явной аномалией. Ещё двое Васильевичей – Андрей Большой Углицкий и Борис Волоцкий всё же вступили в брак и обзавелись детьми. Они пытались перечить старшему брату и даже выступали против него с оружием в руках. В сентябре 1491 г. Иван позвал Андрея Большого в Москву для переговоров, где тот был схвачен и посажен в темницу вместе со своими приближёнными. «Приехал на Москву князь Андрей Углецкии. И князь великий его почте [почтил] велми, а назавтрее его поймал. А великому князю брат родной», - осуждал Ивана независимый летописец. Через два года Андрей скончался в тюрьме (великий князь позднее каялся в грехе братоубийства). Два его сына - одному было 14, другому не более семи - также оказались в заточении, лишь младший вышел из него незадолго до смерти. Углицкий удел был присоединён к великому княжению. Бориса Волоцкого великий князь не тронул, видимо в силу его простоватости: «Брата же своего князя Бориса Василиевичя Волотцскаго и детей его неухыщреннаго их ради нрава не вреди ничим же». Умер в заключении и серпуховской удельный князь Василий Ярославич (дальний родственник великого князя, внук героя Куликовской битвы Владимира Андреевича Храброго, праправнук Ивана Калиты). Он был отправлен в ссылку ещё при Василии Тёмном, но «в железях» оказался уже при Иване Васильевиче.
Василий III, у которого долгое время не рождался наследник, также запрещал своим братьям жениться, поэтому трое из них не оставили потомства. Тем не менее, старшего – Юрия Дмитровского сразу после смерти Василия на всякий случай посадили в ту же темницу, которую ранее занимал несостоявшийся государь всея Руси Дмитрий Иванович Внук, там он и преставился через три года. Самому младшему – Андрею Старицкому было позволено вступить в брак лишь в возрасте 43 лет. В правление Елены Глинской он, видимо напуганный участью Юрия, в 1537 г. попытался бежать в Литву, но увидев, что путь перекрыт, решился на открытый мятеж. Однако до большой битвы дело не дошло, начались переговоры. Великокняжеские воеводы целовали крест князю Андрею на том, что, если он сложит оружие, его отпустят «на его вотчину и сь его бояры и з детми з боярскими совсем невредимо». Поверивший этому обещанию Андрей Иванович, однако, вскоре был схвачен и через несколько месяцев «преставися… в нуже страдальческою смертью», закованный в кандалы и увенчанный «шляпой железной». Его жена и сын также подверглись заключению, но более мягкому. Старицкие бояре были прилюдно биты кнутом и посажены в одну из кремлёвских башен.
Эта расправа была обусловлена в том числе и тем, что Елена, фактически правившая от имени своего малолетнего сына Ивана Васильевича, чувствовала себя крайне неуверенно в этой роли, ибо широко распространённый в Европе уже с XIV века институт регентства русской традицией не предусматривался. «…Сама идея регентства подразумевала признание недееспособности юного монарха, что не соответствовало представлениям о государственном суверенитете, как его понимали в Москве того времени… государь считался дееспособным независимо от возраста… Очевидно, формирующееся самодержавие было несовместимо даже с временным ограничением полномочий государя, независимо от его возраста и состояния здоровья», - отмечает современный исследователь М.М. Кром[5]. Елена именовалась «государыней», считалась соправительницей Ивана, но источником всех легитимных решений оставался маленький мальчик трёх – восьми лет, от имени которого издавались практически все официальные акты. Такова в России была харизма обладателя верховной власти – её невозможно было передать другому. Отсутствие института регентства стало после смерти Елены причиной долгой нестабильности в верхах, вызванной борьбой боярских клик, длившейся до тех пор её сын не «пришёл в возраст».
Замечательна опала князя Василия Михайловича Верейского, прозванного Удалым, троюродного брата Ивана III. «Державный» разгневался на него из-за того, что его же собственная супруга Софья подарила своей племяннице, жене Удалого, драгоценности первой жены государя. Реакция последнего на это явно не выглядит адекватной: «Посла же князь великый, взя у него [Удалого] все приданое, еще и со княгинею его хоте поимати». Василий Михайлович с семейством еле ноги унёс в Литву. «Понятно, что здесь трудно найти явную логику, - комментирует это странное событие Н.С. Борисов. - Но тайная логика этой опалы вполне понятна. Обвинив Василия и его жену в “хищении” ценностей из великокняжеской казны, Иван нашел убедительный повод для того, чтобы избавиться… от младшего поколения верейско-белозерского дома»[6].
Василий Иванович Шемячич, праправнук Дмитрия Донского, удельный князь Новгород-Северский и Рыльский перешёл из Литвы на службу Василию III и честно сражался на его стороне во многих войнах. Недоброжелатели доносили великому князю о его тайных сношениях с Литвой, но Шемячичу дважды удавалось оправдаться. В 1523 г. его снова потребовали на суд в Москву с гарантией безопасности от самого митрополита Даниила. Но уже через несколько дней после приезда Шемячича схватили, шесть лет он провёл в заключении, где и скончался. Княжество его, конечно, перешло в великокняжеские руки.
Уж если московские самодержцы столь непринуждённо обращались со своей роднёй, то какой деликатности могли ожидать от них «государевы холопы»? Казни и аресты знати в доопричное время – дело не то чтобы очень частое, но вполне обыденное. Причины этих репрессий мы не всегда знаем. Например, неизвестно за какую провинность Иван III в 1463 г. приказал ослепить знаменитого и неизменно верного его отцу воеводу Фёдора Басёнка. Но когда сведения на сей счёт имеются, видно, что наказание определяется не степенью вины пострадавших, а полностью монаршим произволом. Так, братьев А.М. и И.М. Шуйских в 1528 г. заковали в кандалы и разослали «по городам» за то, что они хотели перейти на служу от великого князя к его брату Юрию (при том, что право отъезда формально действовало!) В случае побега Шуйских 28 боярам и детям боярским, поручившимся за них, пришлось бы заплатить штраф в 2000 рублей. Позднее А.М. Шуйский будет без всякого суда убит псарями по приказу тринадцатилетнего великого князя Ивана Васильевича (будущего Грозного). В 1530 г. не за поражение, а за недостаточно результативный поход на Казань воевода И.Д. Бельский чуть не взошёл на плаху, в итоге отделавшись тюремным заключением. В 1525 г. сын боярский И.Н. Берсень-Беклемишев потерял голову лишь за разговоры, в которых он критиковал стиль правления Василия III, и о которых донёс следствию обвиняемый в турецком шпионаже преподобный Максим Грек. Кстати, Берсень, видимо неосторожный на язык, вызывал великокняжеский гнев и раньше, когда пытался спорить с государем на политические темы, дискуссия закончилась грубым окриком: «Поди прочь, смерд, ненадобен ми еси».
Знаток русских юридических древностей В.И. Сергеевич писал, что великие князья карали своих подданных не по закону, а «по усмотрению». Так, в 1471 г. после присоединения Новгорода были казнены четверо новгородских бояр, в вину им вменялось желание увести свой город под власть Литвы. Между тем, с юридической точки зрения, этот приговор – нонсенс. Ведь указанное стремление осуждённые имели до присоединения к Москве, а тогда новгородцы обладали полным правом призывать к себе на княжение властителей из какой угодно земли. Более того, даже в договоре с Москвой 1471 г., делавшего московских князей государями Новгорода, смертная казнь за намерение отступить от них не была прописана. «Почему же наказаны были четыре новгородца… и именно смертною казнью? – задаётся вопросом Сергеевич. – Так нравилось великому князю, это дело его усмотрения»[7]. По той же самой логике Иван III в 1499 г. заключил в тюрьму двух псковских посадников, посмевших возражать ему в вопросе о назначении псковского князя. «Послы просили не назначать Пскову особого от Москвы князя. В чем тут московский государь усмотрел преступление? Единственно в смелости говорить против его распоряжения. Было ли каким-либо уставом запрещено возражать князю? Никаким. Наоборот, мы знаем, что тот же Иван Васильевич даже любил “встречу”. A здесь возражение псковичей не понравилось ему, и он опалился. Это опять дело его усмотрения»[8].
Ярчайшим примером произвола московских самодержцев в отношении своих подданных являются знаменитые выводы – многотысячные переселения людей с места на место. Иван III, присоединяя Новгород, в январе 1478 г., дал ему жалованную грамоту о соблюдении ряда новгородских вольностей, где в первую очередь обещал не переселять новгородцев в другие земли и не покушаться на их собственность. Но менее чем через десять лет великий князь своё обещание нарушил. В 1487 г. из Новгорода было выведено более семи тысяч «житьих людей» (слой новгородской элиты между боярами и средними купцами). В 1489 г. произошёл новый вывод – на сей раз более тысячи бояр, «житьих людей» и «гостей» (верхушка купечества). С учётом того, что население Новгорода вряд ли превышало 30 тыс., это огромная цифра, почти треть жителей. Обширные земли, конфискованные у новгородских бояр, были розданы в поместное владение двум тысячам человек из различных уездов Московского государства. В 1489 г. та же участь постигла Вятку: «воиводы великаго князя Вятку всю розвели», – сообщает летописец.
Василий III верно следовал по стопам отца. Из Пскова в 1510 г. он вывел более тысячи человек. Высший слой псковского купечества обновился полностью – в дома трёхсот псковских семей въехали триста московских. Из Смоленска, которому, как и Новгороду, была дана жалованная грамота с гарантией «розводу… никак не учинити», зимой 1514/1515 г. вывели большую группу бояр, а через десять лет – немалое количество купцов. Практиковались переселения и в других западнорусских землях (Вязьма, Торопец) – вяземским «князем и панам», кстати, тоже обещали «вывода» не делать. Уже к середине XVI в. там доминировали пришлые служилые роды. Как видим, московский суверен действительно распоряжается своими подданными и их имуществом, как ему заблагорассудится, не связывая себя какими-либо устойчивыми правилами. Он не просто верховный правитель, он, как типичный восточный деспот – верховный собственник.
Московские самодержцы целенаправленно обменивали родовые вотчины бывших удельных князей на вотчины в других уездах, тем самым разрушая корпоративные связи провинциальной элиты. Так, в 1463 г. «простились со всеми своими отчинами на век» ярославские князья и «подавали их великому князю…, а князь велики против их отчины подавал им волости и сел». Провинциальная элита сознательно и систематически отрывалась властью от своих земель, стягивалась к центру и затем перебрасывалась с места на место. В этом-то и состоял основной смысл выводов – вырывалась с корнем именно местная верхушка, заменяемая московскими выходцами, напрямую зависящими от самодержца, и не имеющими никаких связей с новым для него сообществом. А новгородцы, переселённые во Владимир, Муром, Нижний Новгород, Ростов; вятчане, направленные в Боровск, Алексин, Кременец, Дмитров; смоляне, выведенные в Ярославль, Можайск, Владимир, Медынь, Юрьев, тоже были там чужими.
Характерно, что и места службы русской знати, как правило, находились вдалеке от её «малой родины» Среди рязанских наместников первой половины XVI в. нет ни одного представителя местной знати. Судя по списку административных назначений членов Боярской думы 1547 г., ни один из них не была назначен в те земли, где у него были родовые владения. Из ста пожалований на «кормление» в середине XVI в. только в 9 случаях «дети боярские» (дворяне) получили их на территории своего уезда. Той же цели служили частые перемещения провинциальных администраторов с места на место. В Новгороде в 1500 - 1532 гг. сменилось 32 наместника, в Пскове в 1510 - 1540 гг. – 21, в Смоленске в 1540 - 1544 гг. – 11.[9]
Русская аристократия (боярство) не имела по отношению к великим князьям никаких зафиксированных прав. Даже право отъезда к другому сюзерену, как мы видели выше, со второй половины XV века фактически не действовало. Сама по себе родовитость ещё не обеспечивала боярам высокого социального статуса, который повышался только благодаря государевой службе: «В Московской Руси место человека на лестнице служилых чинов... определялось не только происхождением, но и сочетанием служебной годности и служб человека с учетом его родовитости, т.е. служебного уровня его “родителей”, родичей вообще, а в первую очередь его прямых предков»[10]. Боярская Дума при великом князе не была институтом, который ограничивал его власть. Во всяком случае, мы не имеем никаких свидетельств, которые бы об этом говорили (да, собственно говоря, никаких документов о работе Думы вообще не сохранилось). Судя по всему, была она до второй трети XVI века весьма немногочисленна (10-12 человек), и лишь в годы малолетства Ивана IV значение её возросло. Упомянутый выше Берсень-Беклемишев жаловался, что Василий III решает все дела с узким кругом приближённых – «запершись сам третей у постели».
Что же касается дворянства (служилых людей), то оно зависело от верховной власти целиком и полностью, поскольку его земельная собственность (поместье) носила условный характер. Поместье давалось за службу – бессрочную, пока у помещика на неё доставало сил, в отличие от вотчины, оно не являлось частной собственностью и могло быть отобрано в случае уклонения от службы. Именно в поместное владение двум тысячам человек были розданы огромные земли, конфискованные у новгородских бояр, что позволило содержать большое и непосредственно зависящее от великого князя профессиональное войско. К середине XVI века поместное войско составляло, по разным оценкам, от 20 до 45 тыс. человек, в него верстались представители самых разных слоёв населения, вплоть до боярских холопов.
Характерно, что в Москве не действовало стандартное для Европы сословное ограничение на телесные наказания: бояре и служилые люди подвергались им наравне с простолюдинами – батоги, кнут, битьё по щекам…
Произвол как принцип отношения к нижестоящим, приспосабливая к своим нуждам, естественным образом перенимала у верховной власти её администрация. Об этом, например, свидетельствует преподобный Максим Грек в своём «Слове о непостижимом Промысле Божием…» (начало XVI в.): «Ныне так возобладала страсть иудейского сребролюбья и лихоимства судьями и властителями, посылаемыми благоверным царем по городам, что они даже слугам своим дозволяют придумывать всякие неправедные обвиненья против людей состоятельных, и для этого они подкидывают иногда по ночам в их дома разные предметы, а иногда о великое нечестье! притаскивают труп мертвого человека и покидают его среди улицы, чтобы таким образом, под предлогом якобы праведного мщенья за убитого, иметь повод привлечь к суду по делу об убийстве не одну только улицу, но и всю эту часть города, и чрез то получить в виде мерзких и богопротивных корыстей множество серебра... Православные христиане, изобилующие богатством и всяким имением, и к тому же получившее на время власть, которую следовало бы им употребить, если бы была в них искра страха Божья, на то, чтобы снискать себе при посредстве всякой правды и милосердья неистощимое богатство на небе; они же, будучи объяты величайшим неистовством несытого сребролюбья, обижают, лихоимствуют, грабят имения и стяжания вдовиц и сирот, придумывая всякие вины против неповинных, не боясь Бога, этого страшного отмстителя за обижаемых, осуждающего лихоимцев на нескончаемые муки, и не стыдясь людей, живущих вокруг их, разумею поляков и немцев. Ибо эти, хотя и к латинской принадлежат ереси, но управляют подчиненными им со всяким правосудьем и человеколюбием, согласно с законами, установленными благоверными и премудрыми царями: Константином Великим, Феодосием, Иустинианом и Львом Премудрым, со всяким благоразумьем и мудростью. Где найдешь у латинян тех такой вид неправосудия, какой ныне существует у нас, православных?»
Что же касается описания верховной власти в московской политической литературе, то следует прежде всего заметить, что в строгом смысле слова такой литературы до середины XVI века не было вовсе. Отдельные политические темы или идеи обсуждались в религиозно-богословских текстах, конкретно – вопрос об отношении государства и церкви. В.Е. Вальденберг выделяет два направления в решении этого вопроса: «…одно… отстаивает… свободу церкви, объявляет, что она не подчинена князю (причем невмешательство князя в дела церкви и составляет содержание тех норм, на обязательности которых для князя направление настаивает), другое, наоборот, церковные дела подчиняет, в том или ином объеме, князю, предоставляет ему право вмешательства в церковные дела»[11]. Второе направление было «гораздо более развито»: «Оно дало такое количество писателей [среди которых митрополиты Иона и Даниил, преподобный Иосиф Волоцкий, старец Филофей] и отдельных памятников, что его, по справедливости, можно назвать главным направлением (курсив здесь и далее Вальденберга, - С.С.) древнерусской литературы в развитии учения о пределах царской власти»[12]. Итак, максимум ограничения верховной власти, представляющийся сознанию московского книжника, – «невмешательство в дела церкви».
В то же время мы «не встречаем и понятия полной неограниченности в смысле абсолютизма царской власти, в смысле права ее на полный произвол»[13]. Более того, у Иосифа Волоцкого есть недвусмысленный призыв не подчиняться неправедному царю: «Аще ли же есть царь, над человеки царьствуя, над собою имать царствующа скверныа страсти и грехи, сребролюбие же и гнев, лукавьство и неправду, гордость и ярость, злейшиже всех, неверие и хулу, таковый царь не Божий слуга, но диаволь и не царь, но мучитель… Ты убо такового царя или князя да не послушавши, на нечестие и лукавьство приводяща тя, аще мучит, аще смертию претит». Но этот призыв имеет не политический, а нравственный характер – образ монарха, подверженного «скверным страстям и грехам», отступника от Бога и Его заповедей довольно абстрактен, не уточняются конкретные проявления его «нечестия» и границы неповиновения «царю-мучителю». Политико-правовыми категориями русская мысль рассматриваемого периода не оперирует совершенно. Такие понятия как «закон», «естественное право», «общее благо», «тирания» для неё ещё не существуют (Вальденберг называет процитированный выше пассаж Иосифа Волоцкого «учением о тиране», но Иосиф нигде не использует этого слова). «Сами термины “ограниченность” и “неограниченность” в древнерусской литературе не встречаются; не заметно в ней и употребление других каких-нибудь выражений, которые были бы однозначащи с этими терминами»[14].
Но действительно ли власть московских монархов была уникальной для Европы позднего Средневековья – раннего Нового времени? Для того, чтобы ответить на этот вопрос, необходимо сделать хотя бы краткий экскурс в европейскую историю второй половины XV – первой половины XVI века.
[1] См.: Вальденберг В.Е. Древнерусские учения о пределах царской власти: Очерки русской политической литературы от Владимира Святого до конца XVII века. М., 2006. С. 27.
[2] Борисов Н.С. Повседневная жизнь средневековой Руси накануне конца света: Россия в 1492 году от Рождества Христова, или в 7000 году от Сотворения мира. М., 2004. С. 393.
[3] Владимирский-Буданов М.Ф. Обзор истории русского права. М., 2005. С. 181 (сноска).
[4] Алексеев Ю.Г. «К Москве хотим»: Закат боярской республики в Новгороде. Л., 1991. С. 119.
[5] Кром М.М. «Вдовствующее царство»: Политический кризис в России 30–40-х годов XVI века. М. 2010. С. 130, 132.
[6] Борисов Н.С. Иван III. М., 2000. С. 605.
[7] Сергеевич В.И. Лекции и исследования по древней истории русского права. СПб., 1910 г. С. 31.
[8] Там же. С. 31 – 32.
[9] См.: Б.Н. Флоря. Два пути формирования общегосударственной политической элиты: (На материале, относящемся к истории Польши XIV в. и Русского государства XV - XVI в.) // Древняя Русь. 2011. № 4 (46). С. 8-9.
[10] Веселовский С.Б. Исследования по истории класса служилых землевладельцев. М., 1969. С. 103.
[11] Вальденберг В.Е. Указ. соч. С. 349.
[12] Там же. С. 350.
[13] Там же.
[14] Там же. С. 353.