Версия для печати
Понедельник, 23 августа 2021 08:43

Смысл Петра

Автор Дмитрий Тараторин
Оцените материал
(1 Голосовать)

Впереди у нас 300-летие империи. 2 ноября 1721 года Петр I принял титул императора и Отца Отечества.

Отношение к этому царю и его реформам в нашей историографии (если исключить радикальные и маргинальные позиции) можно свести к двум точкам зрения.

Сергей Соловьев: «Необходимость движения на новый путь была сознана, обязанности при этом определились; народ поднялся и собрался в дорогу, но кого-то ждали, ждали вождя, вождь явился».

Константин Аксаков: «Он взглянул на Россию: совершающая трудный путь самобытного развития, старающаяся усвоить всё хорошее, но не переставая быть собою, медленно идущая вперёд, признающая народ всегда народом, не одевающая разврата в приличие и благоверность, вовсе не блестящая внешним блеском, исповедующая перед гордой Европой иные, не эффектные начала смирения и духовной свободы, глубоко верующая, тихо молящаяся, показалась Россия Петру невежественною страною, в которой нет ничего хорошего, кроме доброго, отличного народного материала. Пётр не усомнился разом осудить всю жизнь России, всё её прошедшее, отвергнуть для нея возможность самости и народности».

Таким образом, умеренные западники считают, что в допетровской Руси уже вызрели предпосылки для модернизационных реформ, более того, при Алексее Михайловиче к ним уже начали подступаться, поскольку они были просто необходимы. Московское царство вошло в фазу тяжелого кризиса, который затронул буквально все – от экономики до военного дела.

Славянофилы, соглашаясь с тем, что кризис был, категорически отрицают необходимость столь радикальных реформ и вообще вестернизации.

Однако и те, и другие упускают, на мой взгляд, главное – во время правления Алексея Михайловича страна не просто вошла в кризис, произошло куда худшее - она лишилась смысла, путеводной идеи («Идеи-правительницы», как называют ее евразийцы). Рухнула утопия «Православного царства». Раскол, а затем крушение проекта Никона дали ответ на главный вопрос, тот самый, который и сегодня многим не дает покоя – является ли Россия самостоятельной цивилизацией, имеющей свою, отличную от Запада Правду? Может ли стать самостоятельным полюсом?

Оказалось, что нет. Чисто экспериментально выяснилось. Россия сделала тогда заявку на этот статус, но под тяжестью задачи надломилась.

Историк церкви Антон Карташев отмечает: «Теократическая идеология «единого вселенского православного царя всех христиан» толкала московских царей на пути сближения с греками и всеми другими православными. А доморощенная Москва, загородившая свое православие китайскими стенами, не пускала своих царей на вселенское поприще. Это значит, что столичные ревнители как раз помогали московским государям выбраться на вселенское поприще, провинциальные же огораживали их «китайскими стенами».

Провинциальные – это, прежде всего, Аввакум и Неронов, для которых целью было сохранение Руси как острова святости в океане ересей.

Но при этом, была еще и третья позиция – патриарха Никона. Он, полностью разделяя «вселенскую» программу царя, боролся за возвышение Церкви над Царством. И в этом смысле очень показателен замысел Никона о строительстве Новоиерусалимского монастыря, воспроизводящего палестинские святыни на русской земле.

И три эти позиции, придя в жесткое столкновение, фактически «обнулились».

Когда царь узнает о казни Карла I, он в гневе велит закрыть Английский двор, торговое представительство, санкцию на открытие которого давал еще Грозный, и которое благополучно пережило даже Смуту. Казалось бы, нет больших антиподов, чем цареубийца Кромвель и Алексей Михайлович. Но ведь и русский царь, и английский революционер христианские утописты. Только один строит Праведное Царство, а другой Республику праведников. И оба терпят поражение…

Описывая утопию Алексея Михайловича, Игорь Андреев, автор монографии о нём, отмечает: «Для него каждое из сословий должно было строго исполнять предназначенное, не роптать и не покушаться на права других чинов. Так установлено Богом. Так закреплено царскими законами, прописанными на основании высших установлений. В основе общественного устройства лежит чин и порядок… По твердому убеждению царя, ничто без «чина» не может «утвердитца», «объявить» свою красоту («уряжение») и «честь». Но сам «чин» и «честь» должны быть «положены» по соответствующему «образцу», по «естеству» — «мере»; без «меры» и «чина» не может быть «чести»; в «мерности» «чина» и «чести» — красота. Но «мера», «чин», «честь» и «образец» могут проявиться только через «стройство» — действие».

Но в стране, пережившей Смуту, сами основы этого вожделенного строя и чина были уже подорваны. Запрос был на Правду…

Протоиерей Георгий Флоровский писал: «Смута была не только политическим кризисом, и не только социальной катастрофой. Это было еще и душевное потрясение, или нравственный перелом. В Смуте перерождается сама народная психея. Из Смуты народ выходит изменившимся, встревоженным и очень взволнованным, по-новому впечатлительным, очень недоверчивым, даже подозрительным. Это была недоверчивость от неуверенности».

Эпоха «Тишайшего» было временем переломным и катастрофическим. Традиционное московское «благочестие» уже не давало ответы на новые вызовы. Алексей Михайлович это понимает и пытается решить проблему, «расширив горизонты». Но это оборачивается трагедией Раскола.

Флоровский подчеркивает: «XVII-ый век был «критической», не «органической» эпохой в русской истории. Это был век потерянного равновесия, век неожиданностей и непостоянства, век небывалых и неслыханных событий. Именно век событий (а не быта). Век драматический, век резких характеров и ярких лиц. Даже С. Μ. Соловьев называл этот век «богатырским». Кажущийся застой XVII-го века не был летаргией или анабиозом. Это было скорее лихорадочное забытье, с кошмарами и видениями. Не спячка, скорее оторопь…

Все сорвано, сдвинуто с мест. И сама душа сместилась. Скитальческой и странной русская душа становится именно в Смуте… Кончается этот испуганный век апокалиптической судорогой, страшным приступом апокалиптического изуверства. Вдруг показалось: а не стал ли уже и Третий Рим царством диавольским, в свой черед… В этом сомнении и в этой догадке исход и тупик Московского царства. Надрыв и душевное самоубийство. «Иного отступления уже не будет, зде бо бысть последняя Русь…»

В бегах и в нетях, вот исход XVII-го века. Был и более жуткий исход: «древян гроб сосновый», — гарь и сруб…»

То есть, детство Петра приходится на период очевидной катастрофы и деградации на фоне потери высшего смысла национального бытия.

Мы привыкли сочувствовать стрельцам. Конечно, «Утро стрелецкой казни» - проникновенное произведение…

Однако эта «краса и гордость» Московского царства как раз и являла собой квинтэссенцию деградации. Фактически, это было вооруженное сборище слабо дисциплинированных, циничных, корыстных, кровожадных и ограниченных персонажей. Достаточно вспомнить, как они, фактически, «продали» Софье старообрядческого проповедника Никиту.

Вот как это происходило. В Москву вскоре после кровавой оргии того самого стрелецкого бунта, в ходе которого его участники буквально изрубили в куски двух дядьев 10-летнего Петра, съехались сторонники старообрядчества в надежде вернуть «истинную веру», доказать свою правоту.

Антон Карташев пишет: «Во главе раскольников стоял суздальский протопоп Никита Добрынин, окрещенный потом официальным прозвищем «Никита Пустосвят». С ним тут сошлись Волоколамский инок Савватий, инок Сергий с севера из Олонецкого края и еще трое. Составилась «злая шестерица», державшая совет в Гончарах у калачницы Федоры. Никита предложил текст челобитной. Понесли ее читать в стрелецкую слободу. В Титовом стрелецком полку толковали, «как бы восстановить старую веру». Инок Сергий написал челобитную «от лица всех полков и чернослободцев». Впечатление от Сергиевой челобитной было исключительное. Слушали ее со слезами. «От роду мы не слыхали такого слога!» «Подобает, братцы, постоять за старую веру и кровь свою пролить». А Сергий взвинчивал толпу. «Попекитесь, братие, о стольких душах, погибающих от новых книг!» Хованский рад был такому эффекту и указал на Никиту, как на главного оратора перед властями: «этот заговорит им уста!»

Старообрядцы и поддержавший их Хованский требовали открытого спора на Красной площади, но царевна Софья настояла на «камерном формате» в Грановитой палате.

Диспут протекал в предельно острой форме и даже вылился в рукоприкладство. Согласно источникам, главный «спикер» старообрядцев Никита Добрынин бросился с кулаками на архиепископа Афанасия. В спор вступила сама царевна. Для нее заведомо невозможен был компромисс, ведь он означал признание неправоты, а то и еретичества собственного отца. Но она поступила коварно. Прервав спор обещанием дать ответ на старообрядческую челобитную позже, она воспользовалась уходом ее подателей и начала обработку стрельцов. На следующий день она продолжилась. Выборные от полков были подкуплены, рядовому составу открыли кремлевские винные погреба.

И точка в споре была поставлена. Стрельцы позабыли о слезах умиления и сдали «златоуста». Большинство его соратников сумело скрыться. А Никиту Добрынина казнили на Красной площади. В этой ситуации воинская элита продемонстрировала полную религиозную индифферентность. Ничего, кроме собственных корпоративных интересов, стрельцов не волновало. Вообще, отношение к вопросам веры элитных групп «святой» Руси вполне коррелируется с тем, что мы наблюдаем в Европе после Тридцатилетней войны и Английской революции – усталость от проектов, ориентированных на всеобщую праведность. Как бы она ни понималась…

Таким образом, Петр решает фундаментальную задачу. Он дает стране новый смысл – строительство империи. Он берет «старую Русь» за бороду, подтаскивает к зеркалу и фактически, говорит словами из Откровения Иоанна Богослова:

«Ибо ты говоришь: «я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды»; а не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг. Советую тебе купить у Меня золото, огнем очищенное, чтобы тебе обогатиться, и белую одежду, чтобы одеться и чтобы не видна была срамота наготы твоей, и глазною мазью помажь глаза твои, чтобы видеть. Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю. Итак будь ревностен и покайся. Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему, и буду вечерять с ним, и он со Мною. Побеждающему дам сесть со Мною на престоле Моем, как и Я победил и сел с Отцем Моим на престоле Его. Имеющий ухо да слышит, что Дух говорит церквам».

Но Петр на место духовной Победа ставит, как высший смысл, абсолютно материальную Викторию! Для него сама Империя есть и цель, и средство. Он никак не меньший утопист, нежели его батюшка. Но его утопия – это рационалистическое, регулярное царство «общего блага». Причем, большинством это «благо» благом не осознается. Петр это осознание буквально вколачивает палкой даже в свой ближний круг.

Император окончательно лишает русское самосознание ощущения религиозной, эсхатологической исключительности, резко смещая фокус с ожидания Царства Небесного на строительство небывалой земной империи. В этом деле все средства хороши. И прежде всего, необходим европейский «еретический» опыт, западные наука и техника. А соответственно, начинает внедряться абсолютно новый способ мышления.

Но как ему удается, по слову Пушкина, «поднять Россию на дыбы»? Почему конь не сбросил жестокого седока? Только ли из-за его абсолютной беспощадности, как считают славянофилы, евразийцы и другие поборники «особого пути»?

Чаадаев задает вполне национал-нигилистические вопросы: «Неужели вы думаете, что, если бы он нашел у своего народа богатую и плодотворную историю, живые предания и глубоко укоренившиеся учреждения, он не поколебался бы кинуть его в новую форму? ... И, с другой стороны, позволила бы страна, чтобы у нее отняли реальное ее прошлое и, так сказать, навязали ей прошлое Европы? Но ничего этого не было. Петр Великий нашел у себя дома только лист белой бумаги и своей сильной рукой написал на нем слова Европа и Запад... Если мы оказались так послушны голосу государя, звавшего нас к новой жизни, то это, очевидно, потому, что в нашем прошлом не было ничего, что могло бы оправдать сопротивление».

Разумеется, насчет «белого листа» - это явный полемический перегиб. Правда в том, что старый путь завел Россию в безвыходный тупик. Поэтому не было, собственно, прочной позиции, с которой можно было бы «старину» защищать.

Да, прав Ключевский, который считал, что петровские реформы содержат в себе коренное противоречие. Он писал: «Реформа Петра была борьбой деспотизма с народом, с его косностью. Он надеялся грозою власти вызвать самодеятельность в порабощенном обществе и через рабовладельческое дворянство водворить в России европейскую науку… хотел, чтобы раб, оставаясь рабом, действовал сознательно и свободно».

Но Петр считал себя Отцом Отечества. Этот титул он принимает вместе с императорским. Он – Отец, а народ – неразумное дитя. Петр говорил: «Наш народ, яко дети, которые никогда за азбуку не примутся, когда от мастера, не приневолены бывают». И он приневоливал не только к учению, он приневоливал к полному перевороту привычного образа жизни. Пушкин говорил, что указы Петра «как будто писаны кнутом».

Петр – утопист, который крайне невысоко оценивал наличное состояние вверенного ему человеческого материала. Но был уверен, что идея России, как общего имперского проекта, в процессе ее реализации перевоспитает, даже переформатирует русского человека.

И да, действительно «петербургский тип» - это его, Петра творенье. И хотя прав был Максимилиан Волошин, по методам, возможно, «царь Петр был первый большевик». Однако, вот парадокс – белое офицерство, можно сказать, высший тип русского человека – это именно его «дети», это «птенцы гнезда Петрова», а никак не потомки стрелецких полковников…

Да, новая идея, «смысл Петра» вдохновляет лишь переформатированную и перелицованную элиту. Народные массы остаются ей чужды. Они исполняют чисто инструментальную роль. В то время как идея Православного царства была некогда понятна и близка всем слоям и сословиям.

И тем не менее, именно созидание империи, как задание и миссия было со времен Петра, не только главным, но единственным смыслом Российской истории.

Однако, уже в XIX веке он начинает осознаваться (петровской же по генезису интеллигенцией), как недостаточный или, даже просто ложный. Это сомнение, а затем отрицание порождают и славянофилов, и революционеров.

Максимилиан Волошин писал о типе русского интеллигента:

Он был с рожденья отдан под надзор,
Посажен в крепость, заперт в Шлиссельбурге,
Судим, ссылаем, вешан и казним
На каторге — по Ленам да по Карам…
Почти сто лет он проносил в себе —
В сухой мякине — искру Прометея,
Собой вскормил и выносил огонь.

Но — пасынок, изгой самодержавья —
И кровь кровей, и кость его костей —
Он вместе с ним в циклоне революций
Размыкан был, растоптан и сожжен.
Судьбы его печальней нет в России.
И нам — вспоенным бурей этих лет —
Век не избыть в себе его обиды:
Гомункула, взращенного Петром
Из плесени в реторте Петербурга.

Катастрофическим исходом становится 1917 год.

Но парадоксальным образом имперская идея берется на вооружение Сталиным. Программный, в этом смысле, фильм - «Петр Первый». Именно петровская идея всенародного и самозабвенного служения государству-империи, как «общему делу» приходит на смену проекту «мировой революции».

Однако, при этом радикально меняется содержание проекта. Империя теряет свой подчеркнуто европейский характер, а становится евразийской, ориентированной снова на «особый путь». Не случайно евразийцы 30-х годов говорят применительно к ней не о Петровском, но о Чингисхановском наследии. И стремятся придать последнему позитивный смысл. Но эти национал-большевистские инициативы успеха не имели. И Советская империя сохраняет вплоть до самого конца марксистское идеологическое наполнение. Неоевразийцы и им подобные полагают, что это и привело ее к краху.

Но, на самом деле, обесценились обе составляющие – и красная, и имперская. И это, несмотря на то, что, казалось бы, постсоветское население демонстрирует по обеим ностальгию. Однако, одно дело – смутная тоска, другое – готовность умирать. Собственно, умирать, конечно, можно заставить. Как это и делал Петр. Но это была личность вровень с Александром Великим. Оба - не только цари, но харизматические лидеры, одержимые мечтой и заражающие элиту своей одержимостью.

Но по мере ухода монархий из политической реальности, даже харизматику, чтобы кого-то куда-то повести, нужны очень специфические революционные условия. Например, задумаемся, кем бы остались в истории Наполеон, Ленин, Гитлер если бы они не жили в «эпоху перемен»? Первый, скорее всего, дослужился бы таки до генерала в королевской армии. Но не более. Два других так и остались бы известными лишь узкому кругу маргиналами.

Таким образом, судьба Северной Евразии зависит от энергетического потенциала (если угодно «пассионарности») ее населения. При тех тенденциях, которые мы в этом плане наблюдаем, имперский кадавр еще может напиться крови, но воскреснуть – нет.

Прочитано 1400 раз

Похожие материалы (по тегу)