Сам сюжет представляет собой экранизацию воспоминаний Салиха Бозока — ближайшего друга и адъютанта Ататюрка (дружба с Кемалем была настолько важна для Бозока, что тот совершил неудачную попытку самоубийства в день кончины президента в 1938 г.), а «красной нитью» картины стали отношения Ататюрка с любимыми женщинами — Фикрие и Латифе. И хотя образ обеих героинь достаточно приближен к их реальным прототипам, обе они несут в ленте, прежде всего, метафорическую нагрузку, олицетворяя собой два начала в турецком обществе начала XX века: османскую традицию и вестернизацию. Консервативная и застенчивая Фикрие представляет первое, а харизматичная знающая несколько европейских языков «светская львица» Латифе (она, собственно, была единственной супругой турецкого лидера на протяжении двух лет — с 1923 по 1925 гг.) - второе. По ходу фильма зритель понимает, что его создатели явно симпатизируют «османской» Фикрие (отвергнутая героиня покончила с собой), которой главный герой в итоге предпочел своенравную и «слишком европейскую» Латифе, и подспудно проводят мысль о том, что Ататюрк совершил ошибку при выборе жены (и вектора развития страны в ее лице).
Общеизвестно, что в Турции существует абсолютное, пусть и несколько смягченное за последние годы табу на публичную критику первого президента Турции, поэтому интерпретация «дихотомии» Фикрие vs Латифе, на мой взгляд, следует воспринимать как слегка завуалированную критическую оценку со стороны современного турецкого идеологического мейнстрима разрыва Ататюрка с османским наследием, который он предпринял в 1920-е годы. И разрыв этот, по мнению правящих исламистов, ныне культивирующих массовые симпатии к исчезнувшей империи, был, по меньшей мере, чрезмерно радикальным, если не вовсе неоправданным.
Насколько же глубокую революцию осуществил Мустафа Кемаль, если даже почти столетие спустя не прекращаются споры о смысле и масштабах предпринятых им преобразований? И могут ли они быть интересны в России — стране, которая практически в тот же самый период пережила свой Stunde Null («час ноль» - немецкое понятие, обозначающее абсолютное и тотальное «обнуление» всей предыдущей исторической традиции и начало жизни «с чистого листа», в Германии оно обозначает события мая 1945 г.)?
В одной из своих речей в 1922 г., когда единственным официально признанным на международном уровне правителем Анатолии еще считался султан Мехмет VI Вахидеддин, Ататюрк произнес декларацию, где содержалась совершенно недвусмысленная оценка всего османского прошлого Турции: «Власти и суверенитет не возникают из академической дискуссии. Они берутся силой. И именно силой династия Османов захватила правительственные институты турецкого народа и управляла им шесть веков… Теперь турецкая нация взяла власть в свои руки. Это состоявшийся факт… Если все здесь присутствующие принимают реальность такой, какая она есть… В противном случае, тайное все равно станет явным, но к тому времени некоторые головы могут и полететь...»
«Взятие нацией власти в свои руки», или иными словами, создание на месте бывшей империи турецкого национального государства, выразилось в последовательном упразднении институтов султаната и халифата (оба они существовали с 1299 и 1517 годов соответственно) и создании на их месте современной республики европейского типа, в основе которой лежали принципы кемализма — эклектичного идеологического конструкта, совмещавшего в себе принципы республиканизма, национализма, секуляризма, революционности и экономического этатизма. Вместо неподотчетного султаната появлялась избираемая высшая власть (президент и парламент), декларировавшая верховенство закона. Произвести совершенно апокалиптические, по меркам своего времени, сдвиги в стране, подавляющее большинство населения которой жило в условиях традиционного общества и массовой неграмотности, можно было только благодаря сочетанию двух факторов: наличию исключительно волевого и авторитетного лидера и одновременно столь же исключительной деморализации и пассивности общества в результате предшествовавших катаклизмов и унижения со стороны внешних врагов. Такое совпадение факторов стало возможным в Турции после Первой мировой войны.
Десятилетний промежуток между 1914 и 1923 годами обернулся для Малой Азии полномасштабной гуманитарной катастрофой: помимо собственно боевых действий против держав Антанты и ее союзников на Кавказе и на Балканах, закончившихся оформленной условиями Мудросского перемирия капитуляцией Османской империи, на полуострове произошли этнические чистки крупных армянской и греческой общин, а значительная часть населения погибла от голода и болезней. В общей сложности, за эти годы страна потеряла до четверти своих граждан — абсолютный рекорд среди всех стран-участниц Первой мировой. По условиям Севрского мирного договора 1920 г. (турецкого Версаля), Османы утрачивали не только все владения за пределами Анатолии - само турецкое этническое ядро оказывалось поделенным на сферы влияния Великобритании, Франции и Италии. Причем значительная часть Малой Азии должна была отойти напрямую Греции и Армении, что выглядело особенно унизительным для турок.
Единственной серьезной силой, которая противостояла происходившим с санкции султана расчленению и фактической колонизации страны, стало Великое национальное собрание Турции. Этот орган был созван в Анкаре по инициативе самого успешного османского военачальника времен Первой мировой — Мустафы Кемаля (британский биограф Ататюрка лорд Кинросс полагает, что он был единственным генералом, кто не потерпел ни одного поражения на фронтах Первой мировой) и именно он стал альтернативой многовековой неподзаконной султанской власти, которая предлагала радикально иное видение развитие государства — развитие, основанное на однозначном выборе в пользу европейских политических, экономических и даже культурных ценностей. Главной опорой этого движения за модернизацию и преодоление архаики выступало армейское офицерство и его сердце в лице военного масонства.
Нет ничего удивительного, что в такой «империи пороха» (державе, способной содержать боеспособную и способную к равному противостоянию европейцам армию с развитым огнестрельным оружием, но обладавшей при этом отсталыми социальной институтами и управлявшейся деспотическими методами), каковой, по замечанию историка Маршалла Ходжсона, являлось Османское государство, именно военная прослойка исторически выступала авангардом вестернизации и модернизации: она чувствительнее всего ощущала последствия перманентных военных поражений и общей деградации государственных интститутов, преследовавших страну с конца XVII столетия и превративших ее в «больного человека Европы». Так было в эпоху реформ «Танзимата» в 1-й пол. XIX в., так было и в период Младотурецкой революции 1908 г. Катастрофа, на грани которой оказались турки к 1920 г., поставила ребром вопрос о радикальных переменах не только всей общественно-политической системы, но и самой национальной идентичности турок.
При этом надо иметь в виду, что переход от монархии к светской республике представлялось гораздо более сложным и проблемным мероприятием, нежели в Австрии или Германии в аналогичный исторический период, так как основная часть народа продолжала еще жить в довольно глубокой архаике. Тем не менее, Ататюрк полагал, что только революционные радикальные изменения, причем совершенные максимально быстро, могут сделать смену курса развития общества необратимым. Если Бердяев назвал российского императора Петра I «большевиком на троне», то не будет особым преувеличением назвать Ататюрка и большевиком, и Петром одновременно: в зависимости от ситуации он применял то петровские, то большевистские методы, с той лишь разницей, что президентское кресло заменяло ему царский престол. Действительно, скорость изменения лица Турции поражает воображение. Вот основные моменты:
- Десакрализация власти. Если в 1922 г. Османская империя официально еще возглавлялась султаном, одновременно считавшимся и халифом (то есть человеком, претендовавшим на духовную власть над мусульманами-суннитами всего мира, как это было при средневековых Омейядах и Аббасидах), то уже в 1928 г. по требованию Ататюрка из конституции удаляются любые упоминания об исламе как значимой для страны и народа религии, при этом резко ослабленные исламские институции интегрируются в государственную систему на принципах полного и безоговорочного подчинения светской власти. Эта модель довольна схожа с синодальным управлением церкви при Романовых. Тут надо иметь в виду, что «отец нации» не выступал против ислама как такового. Видя в нем не противоречащую рационализму «религию разума», он полагал, что, оказавшись в качестве политического инструмента власти в руках султанов, ислам превратился в фактор деградации, отсталости и консервации деспотизма. Поэтому вера должна была уйти в сугубо приватное пространство.
- Реформы языка. По мнению журналиста Д. Хотэма, турецкий язык проделал по масштабу изменений примерно ту же эволюцию за 40 лет после краха Османов, какую английский проделал за 600 (!) лет. Арабская письменность была заменена латиницей, а огромный пласт арабской и персидской лексики был заменен тюркскими неологизмами.
- Национальная идентичность. Если в Османской империи турки считались ключевым элементом системы «миллетов», в рамках которой туркам, как мусульманам, доставалась роль воинов и административных управленцев, а вся коммерческая сфера отходила в руки этнорелигиозных меньшинств, то после ее краха все жители территории, оказавшейся под властью Анкары, согласно Лозаннскому мирному договору (он на 99% определил современные границы Турции), были объявлены турками, независимо от этнической и религиозной принадлежности, которые обязаны были максимально широко использовать только турецкий язык: он становился единственным легальным средством коммуникации в госучреждениях, в школах, СМИ и даже богослужениях всех конфессий. Таким образом, была под корень ликвидированы и в теории, и на практике представления о турках как «служилом народе» - бесправных рабах султана. Ситуация, при которой в начале в XX века туркам в Стамбуле принадлежало лишь 10% финансово-хозяйственных активов, а остальные были сосредоточены в руках армян, греков и евреев, а сами «воины ислама» оказывались лишены самого базового политического представительства, становилась более немыслимой (кровавые этнические конфликты турок с греками и армянами стали производной от распада традиционной сословно-конфессиональной системы миллетов, которая до определенного момента защищала государство от религиозных войн и нетерпимости, раздиравших Европу до XVIII в., но при переходе к современному массовому обществу оказалась, по сути, подводной миной колоссальной разрушительной силы).
Среди прочих революционных мероприятий Ататюрка стоит упомянуть изгнание из страны Османской династии: после упразднения института халифата, в марте 1924 г. 117 членов династии были депортированы в Европу, а на их возвращение в страну даже в качестве туристов был наложен категорический запрет. Санкции коснулись даже тех представителей османской знати, которые оказывали содействие Кемалю в его борьбе с иностранными интервентами и султанской властью. Эти ограничения были сняты только спустя 30 лет для женщин и спустя целых полвека для мужчин. Запрет мусульманской одежды в общественных местах, введение европейской системы образования на всех уровнях, европейская же уголовно-правовые и финансовые механизмы, переход на григорианский календарь и метрическую систему — все эти меры, в конечном счете, дали эффект. В стране за несколько десятилетий появился устойчивый слой людей, безусловно ориентированных на западную парадигму развития, пусть и разбавленную национальным колоритом.
Однако рубеж XX и XXI веков стал для кемализма подлинным «краш-тестом», самым крупным вызовом его основам за всю историю. После Второй мировой войны бурный рост промышленности привел к массовой урбанизации: в города начали переселяться обитатели традиционной сельской глубинки. Оказалось, что большинство этих людей продолжает сохранять «дореформенную» ментальность и поведенческие стереотипы. Великие преобразования 1920-х затронули их весьма поверхностно. Так, загнанные Ататюрком в подполье суфийские ордена (вплоть до крушения Османской империи эти мистические «дервишеские» братства являлись одним из немногих автономных от власти институтов «низовой» самоорганизации) снова начинают о себе напоминать. Их члены почти незаметно проникают в ключевые сферы общественной жизни: школы, больницы, бизнес, полицию и др. Постепенно эта среда консолидируется и к 1990-м годам оформляется в претендующую на реальную власть общественную силу. Она открыто не противопоставляла себя наследию Ататюрка, но призывала к «перестройке» созданного им государства, ради чего во внутренней и внешней политике неплохо бы реанимировать положительные компоненты османского прошлого.
На практике это означало, по крайней мере, частичную реисламизацию во внутренней политике и переход к экспансии в странах бывшей Османской империи во внешней (для обозначения этого курса в политологии возник термин «неоосманизм»). И здесь оказалось, что круг убежденных сторонников кемализма не такой и широкий: он ограничивается крупными городами на западе Анатолии и численному превосходству сторонников «реакции» им противопоставить нечего. Армию, наделенную еще основателем республики специальными привилегиями по поддержанию конституционного порядка, если возникнет любая угроза кемалистскому фундаменту, охватил паралич: с 1960 по 1980 г. она трижды совершала государственный переворот для купирования угрозы отхода гражданских политиков от курса Ататюрка, но на этот раз она была бессильна: открыто противостоять глубоко укоренившимся в социуме и чрезвычайно популярным организациям (к тому же, всячески мимикрирующим и не идущим на прямую конфронтацию с режимом) было чрезвычайно тяжело. Успех на демократических выборах 2002 года партии «Справедливость и развитие» (АКП) во главе с Реджепом Эрдоганом увенчал почти полувековые усилия «неоосманов» по ревизии ататюрковского наследия, а недавнее повторное превращение собора св. Софии в мечеть призвано символизировать необратимость смены идентичности государства.
Означает ли это скорый окончательный крах идеалов Ататюрка? Автор этих строк не склонен к апокалиптическим прогнозам. Дело в том, что несмотря ни на что, в обществе продолжают сохранять устойчивые позиции силы, выступающие против политики Эрдогана. Его партия, кстати, ни на одних выборах не смогла преодолеть 50% барьер, хотя и вплотную к нему приближалась. Сейчас пик ее популярности уже в прошлом, после кампании 2018 г. ей уже пришлось создавать коалиционное правительство, дальнейшие опросы показывают медленное, но неуклонное падение рейтинга в сторону показателей двадцатилетней давности. Оппоненты же из лагеря кемалистов продолжают набирать обороты, что подтверждается и социально-демографическими трендами: по данным социологических исследований, турецкая молодежь становится все менее религиозной, коэффициент фертильности также демонстрирует устойчивое падение: за период правления АКП, вопреки ее про-репродуктивной риторике, он снизился с 2.37 до 1.88 детей на одну женщину. Дети поколения «новых горожан», в свое время приведших к власти Эрдогана, будучи гораздо более образованными и либерально настроенными, воспринимают идеалы отцов в целом более прохладно.
Важно и то, что механизмы легальной оппозиционной деятельности в виде конкурентных демократических выборов, вопреки всем вызовам, продолжают функционировать. Их не смогли поколебать даже массовые чистки реальных или мнимых сторонников неудавшегося военного путча 2016 года, в результате которых по итогам оказались в тюрьмах или были уволены с работы более 100 тысяч человек. Так же сложно предсказать, как поведет в себя в будущем армия, исторически считавшая себя хранителем идеалов первого президента: последствия обескровливания и деморализации ее прокемалистских элементов не будут длиться бесконечно. В общем, с высокой долей вероятности можно предположить, что ревизия кемализма не зайдет сильно дальше текущих отметок, и уже в ближайшие годы либо произойдет стабилизация в нынешнем статус-кво, либо и вовсе произойдет «откат» в 1990-е годы, когда запрет на политический ислам уже не был столь жестким, но до власти его адептам было довольно далеко. Религиозно ориентированные силы станут просто одной из нескольких сил на секулярном политическом ландшафте, не претендуя более на монопольную лидерскую роль.
В заключение целесообразно задать вопрос об актуальности опыта Ататюрка для России. Несомненно, что после победы над султаном-халифом и изгнания интервентов свой курс на создание правового национального демократического государства европейского типа он начал с гораздо более низкой платформы, чем имелась в Российской империи даже в 1905 г.: уровень развития и устойчивости ее политической культуры и институтов управления, очевидно, превосходил османские аналоги. Однако последствия катаклизма 1917 г. несколько уравняли позиции русских и турок: если для последних XX век стал эпохой неуклонного социального прогресса и институционального развития, то в случае их северных соседей все обстояло ровно наоборот. Поэтому я бы не стал исключать в будущем появления в наших краях своего «Ататюрка», который сможет построить государство на совершенно новом фундаменте, способном противопоставить себя не только советским, постсоветским, но и досоветским негативным социально-политическим моделям. Моделям, в рамках которых оказывалось возможным длительное существование надзаконной высшей власти (местами по степени неподконтрольности напоминавшую османский султанат), сознательно или несознательно тормозившей появление полноценного гражданского общества и автономных институций, а на престоле появлялись деятели вроде Николая I, что пустил «коту под хвост» тридцать критически важных лет социального развития, столь необходимого для последующего органичного перехода к массовому обществу.
Хотелось бы только, чтобы если такая реформаторская сила и появится, то ее не сопровождали катаклизмы масштаба тех, которые предшествовали триумфу Мустафы Кемаля-паши в Турции.