Версия для печати
Понедельник, 12 октября 2020 13:54

«La der des ders»: от войны к поражению

Автор Василий Молодяков
Оцените материал
(3 голосов)

Есть выражения, которые сразу понятны соотечественникам и современникам: например, «жить стало лучше, жить стало веселее» или «процесс пошел», – но для других требуют пояснений. Следивший за политикой французский читатель газет в межвоенные годы сразу понимал, что такое «la der des ders», для непосвященного звучащее как абракадабра. Это ироническая скороговорка формулы «la dernière des guerres» (последняя из войн), пущенной в широкий обиход Морисом Барресом в 1914 г. Тогда многие верили, что начавшаяся война будет последней: «По пажитям Европы древней идет последняя война» (Валерий Брюсов). Война оказалась отнюдь не последней. Напротив, она, точнее, созданная в ее результате версальская система, породила столько новых проблем и конфликтов, что наиболее логичным выходом из создавшегося положения виделась война европейского, а то и мирового масштаба.

3 сентября 1939 г. Великобритания и вслед за ней Франция объявили войну Германии. Как и четверть века назад, сторонники «Action française» массово отправились под знамена, не дожидаясь призыва; в их числе был Жак Моррас, племянник и приемный сын Шарля.

«Начиная с сентября 1939 г. журналисты L’AF [газета l’Action française] поставили свои перья на службу единственной цели войны, на которой, как они считали, должны сосредоточиться “союзники”: “уничтожить отвратительное единство” Германии, главную, по их мнению, причину второй вооруженной схватки с Рейхом с начала ХХ века. Стремясь внести вклад в достижение этой цели, они сосредоточили усилия на двух направлениях: с одной стороны, выступали неустанными пропагандистами “бенвилевского мира” (т.е. расчленения Германии – В.М.); с другой, призывали к безжалостной борьбе против всех немцев, нацисты они или нет». Этот вывод М. Грюнвальда следует помнить при рассмотрении дальнейших событий.

Король шансона Морис Шевалье поднимал боевой дух мобилизованных соотечественников бодрой песней о национальном единстве «Это прекрасные французы»[1] (слова Жана Бойе, музыка Жоржа ван Париса), где есть такой куплет:

Полковник был из «Action Française»,

Майор был «умеренным»,

Капитан был за церковь,

Лейтенант ненавидел попов,

Унтер был заядлым экстремистом,

Сержант был истовым социалистом,

Капрал зарегистрирован во всех списках,

А рядовой – на скачках.

                За этим следовал рефрен с нравоучительным финалом:

И всё это

Прекрасные французы,

Прекрасные солдаты,

Которые маршируют в ногу

С мыслью, что Республика

Все еще лучший строй для нас.

И все эти парни,

Которые по большей части

Совсем не согласны в политике,

Едины в том,

Что, как бы там ни было,

Теперь они хотят

Еще раз добиться мира!

Однако атмосфера в стране, несмотря на оптимизм правительственных заявлений и прессы, ничуть не походила на дни «священного единения» 1914 года. Из множества свидетельств приведу слова капитана Анри Массиса, призванного в штаб Второй армии:

«Наша страна, сама того не желая, сползала в войну. Она шла на нее с чувством брошенности, безразличия, усталости, как захваченная катастрофой, против которой не могла, как думала, ничего поделать и которую принимала пассивно, в унынии. Гитлер использовал это психологическое и моральное состояние, начав войну с девятимесячного застоя, который должен был укрепить его позиции. Я присутствовал при этом медленном разложении, при этой “демобилизации под знаменами”, когда зараза поразила всех, от арьергарда до авангарда. Армия не опиралась на страну, которая чувствует себя по-настоящему “на войне”. Она не была бастионом народа, захваченного единой мыслью об обороне. За армией было нечто вроде одинокого тела, лишенного души, не сообщавшего ей никакой единой воли».

В условиях того, что французы окрестили «drôle de guerre» (русский перевод «странная война» не передает все нюансы оригинала), власти придавали особое значение информации и пропаганде. Еще 29 июля знаменитый драматург Жан Жироду, мастер высокопарных речей и друг премьера Даладье, был назначен генеральным комиссаром по информации и стал главным пропагандистом режима, несшим «позитив». Для пресечения «негатива» в том же ведомстве была создана служба цензуры, которую возглавил Леон Мартино-Депля, бывший государственный вице-секретарь при председателе Совета министров в кабинете «расстрельщика» Даладье, павшем после кризиса 6 февраля 1934 г. При отсутствии четких указаний, что можно, что нельзя, цензоры руководствовались принципом «лучше перебдеть, чем недобдеть». Хотя, как иронически заметил публицист Альфред Фабр-Люс, «цензура никогда не перекрывала путь дурным новостям, но лишь придавала им привкус запретного плода»[2].

В числе первых жертв цензуры оказалась L’AF, а также «Je suis partout». «Должны ли мы беспечально взирать на то, – вопрошал Анри Беро, – что такой человек, как Моррас, которому, думаю, никто не осмелится давать уроки патриотизма и который за двадцать лет ни разу не ошибся, ежедневно видит свои статьи с таким количеством исправлений, как будто это школьная тетрадь с домашним заданием?». Чем они не угодили режиму, и что именно попало под запрет?

«Кромсают направо и налево, одной газете разрешают то, что запретили другой. Никогда не думал, что такое возможно, – возмущенно писал 30 сентября сестре из армии Бразийяк, которого коллеги по редакции продолжали держать в курсе происходящего. – Естественно, нельзя нападать на Блюма и вообще ни на кого, кто совершал ошибки. Даже на Россию! Еще хуже: в письме я напомнил Моррасу, что Гитлер в “Майн кампф” писал о сепартизме важные вещи и что он сам чуть не стал баварским сепаратистом. Письмо вырезали из L’AF! (Разумеется, Моррас не указал автора, так что дело не во мне). Нельзя даже ругать Гитлера!». Под запрет попали призывы к… расчленению Германии после победы над ней, в чем Бразийяк видел влияние Великобритании. 21 сентября Ален Лобро, оставшийся главным редактором «Je suis partout» после ухода большинства сотрудников «под знамена» по просьбе Морраса (в это время близость двух изданий стала максимальной) встретился с председателем Комиссии по иностранным делам Палаты депутатов Жаном Мистлером и вручил ему пачку корректур запрещенных статей L’AF. «А что я могу? – ответил Мистлер, пожав плечами. – Французской цензуры у нас нет, и Моррас должен это знать. Всё, что запрещается на международные темы, вырезается по указаниям англичан. <…> Лондон приказывает, Париж выполняет»[3].

Служивший в цензуре литератор Робер Кардин-Пти вспоминал, что прикомандированные к ней британские офицеры «управляли нами вежливее всех в мире, как будто извиняясь:

- Вы не можете позволить французской прессе сообщать о том, что…

- Но все лондонские газеты говорят об этом сегодня утром!

- Это не одно и то же, вы не должны об этом говорить. Мы получили приказ»[4].

30 октября Ксавье Валла поднял вопрос о цензуре в Палате депутатов, указав на преследование L’AF и «Je suis partout», но правительство постаралось оттянуть обсуждение. При этом свободно печатались статьи Анри де Кериллиса, продолжавшего обличать «гитлеровских агентов» в обоих изданиях. Лишенный возможности ответить публично, Моррас 15 ноября писал Мартино-Депля:

«Месье, не ждите от меня долгих речей. Вы ничтожество. Вчера вы позволили Кериллису оскорблять меня. А сегодня утром вы помешали мне доказать с помощью неопровержимых текстов, что ваш ставленник продолжает лгать французской публике, которую вы должны оберегать. Вы не можете больше игнорировать русский (т.е. советский – В.М.) заговор, революционный заговор, разоблаченный в популярном левом органе “Syndicats”, о котором хлопочут Кериллис и его банда, укрывшись под национальной маской.

Несчастный, кого вы предаете?

Не могу выразить вам свое почтение. Шарль Моррас».

Ответа не последовало. «Мартино-Депля, как и его политические хозяева, – прокомментировал Лобро это письмо, текст которого получил от Морраса, – нанят Англией с конкретной целью: война. Всё, что противоречит ее приказаниям, должно быть осуждено. Морраса терпели, только пока он лил воду на мельницу войны. <…> Что удивительно в данной ситуации, так это удивление Морраса»[5].

«Молчание сковало Францию, – вспоминал очевидец А.Н. Рубакин. – Молчали не только крестьяне, но и горожане, напуганные правительственными репрессиями, концлагерями, куда ежедневно сажали людей “за политику”. Никогда, кажется, не было во Франции такого количества доносов, анонимных писем, как во время этой “странной войны”. Одних подозревали в том, что они “пораженцы” и “коммунисты”, других в том, что они работают на “пятую колонну” – слово это вошло в обиход еще со времен испанских событий. Часто одних и тех же лиц обвиняли и в том, и в другом – плоды газетной пропаганды, намеренно извращавшей события»[6].

Белые пятна «украшали» полосы L’AF до конца боевых действий летом 1940 г.; цензура конфисковала номер от 9 ноября 1939 г. и приостановила издание 23-24 декабря.

«Пассивная оборона неизбежно приводит к поражению», – повторял маршал Жоффр. Мобилизованные солдаты невоюющей армии под руководством сержантов играли в волейбол и в карты. «Фронт поменялся, – иронизировал Фабр-Люс, – воюем не с немцами, а со скукой»[7]. Офицеры, призванные из запаса, с важным и загадочным видом щеголяли в новеньких мундирах, не отгоящая себя сидением в казармах. В штабах круглосуточно кипела бумажная работа. «Пока они занимаются ерундой, на заводах падает производство, – возмущался мобилизованный герой романа Жана Мариа «Блудные сыновья» (1942), основанного на личном опыте. – Они вводят продуктовые карточки, потому что в сельском хозяйстве не хватает рук. А у нас полно крестьян и квалифицированных рабочих, которым ничего не угрожает. Нельзя оставлять людей без дела, но их никто не контролирует. Эта война станет триумфом бесполезности. <…> Какое мотовство денег и людей!»[8].

Не «скучали» только коммунисты[9]. После закрытия их газет и запрета собраний в конце августа правительство 26 сентября – опасаясь, что после разгрома Польши вермахт ударит по Франции – запретило компартию и все ее дочерние организации и получило право отстранять от службы мэров и местных депутатов до конца войны. Парламентская фракция – единственная возможность присутствовать в публичной политике – раскололась из-за отношения к войне: в течение нескольких месяцев 21 депутат из 73 и 1 сенатор из 2 вышли из ФКП. Другие, включая генерального секретаря Тореза, были мобилизованы. Оставшиеся, получив указания из Москвы, сменили курс, покаялись в ошибках «шовинизма» и переформатировались во «французскую рабоче-крестьянскую группу». 1 октября, после советско-германского договора о дружбе и границе и заявления: «Оба государства желают, чтобы мир был восстановлен и чтобы Англия и Франция прекратили абсолютно бессмысленную и бесперспективную войну против Германии»[10], – группа направила председателю Палаты депутатов Эррио призыв обсудить «мирные предложения из дипломатических инициатив СССР». Это было воспринято как акт пораженчества и даже сотрудничества с врагом.

5 октября правительство остановило сессию Палаты, чтобы лишить «рабоче-крестьян» депутатской неприкосновенности, начались аресты и следствие. Оставшиеся на свободе перешли на нелегальное положение. 4 октября Торез дезертировал и отправился в СССР – «на командный пункт борьбы против империалистической войны». 5 февраля 1940 г. военный трибунал Парижа объявил о предстоящем суде над 44 экс-депутатами, верными «генеральной линии». Партийное руководство решило воспользоваться процессом как трибуной для пропаганды, но власти лишили его этой возможности: все заседания, кроме первого 20 марта, проходили за закрытыми дверями. Несмотря на юридическую шаткость обвинения: в попытке восстановить запрещенную ФКП и в распространении письма к Эррио, – 3 апреля всех подсудимых приговорили к разным срокам тюремного заключения.

«Action Française» с самого начала поддерживало действия властей против коммунистов как вражеских агентов, видя в их пораженческой пропаганде аналог той, что в Первую мировую вели пацифисты и анархисты, уличенные в связях с противником. Социалистов – особенно, умеренных во главе с Полем Фором, а не радикалов-интернационалистов, группировавшихся вокруг «метека» Блюма, – монархисты считали идейными противниками, но, по большей части, честными, хотя и заблуждающимися французами. Коммунисты никогда не были для «Action Française» соотечественниками – впрочем, они сами говорили о своей верности не Франции, а Советскому Союзу, «подлинному отечеству трудящихся всего мира», согласно расхожей формуле.

Не только армия, но и общество «закисало» в условиях «странной войны», поэтому советско-финская война вызвала оживление. Симпатии «активной фракции», кроме коммунистов, оказались на стороне Финляндии. «Мюнхенцы в мгновение ока сделались яростными беллицистами, – вспоминал Ребате. – Наконец, мы признали справедливую войну – против Советов». На страницах L’AF негодование против «двух восточных варварств», т.е. Германии и СССР, чередовалось с восхищением «северной Вандеей» и призывами оказать ей военную помощь. 9 февраля 1940 г. номер «Je suis partout», посвященный «героической Финляндии», открывался статьей Морраса – единственной, написанной им специально для этого издания. «На этот раз победа, политическая и военная правота, наш интерес и наша честь находятся на одной стороне: московских и берлинских подельников ждет мощный удар»[11]. Надежды не оправдались: помощь была недостаточной, отношения с СССР не разорваны – и через месяц Финляндия приняла советские условия мира. В кругу «Action Française» это оценили как второе поражение англо-французской коалиции после советско-германских договоров 1939 г.

Моррас сохранял хладнокровие, о необходимости которого постоянно твердил и над которым исподтишка посмеивались, и подчеркнуто бодрый тон. «Под защитой мощной Стены («линии Мажино» – В.М.), двух превосходных армий, двух могучих флотов, господствующих в небе и в море, наши народы, защищенные и укрытые, вкушают определенное спокойствие, достойное называться миром», – писал он 13 февраля. Разочарование от капитуляции Финляндии, стоившее Даладье 20 марта поста премьера, сменилось воодушевлением после… вторжения вермахта в Нидерланды, Бельгию и Люксембург в ночь с 9 на 10 мая.

«Война нервов кончилась. Началась другая, – возвещала «шапка» L’AF 11 мая. – <...> Вся Франция, предвидя победу, восклицает: “Наконец!”». «Мы, патриоты, не должны усиливать смятение умов и содействовать общему упадку духа. Оставим эту грязную работу коммунистам», – наставительно сказал Моррас в этот день историку Бернару Фаю, имея в виду листовки, пугавшие ужасами войны и требовавшие «немедленного мира». «Дорогой мэтр, вы не отдаете себе отчет, в том, что нас ждет, – ответил Фай. – Изображая немцев кровожадными гиенами, правительство своей пропагандой разносит по городам и весям эпидемию ужаса. Это не помогает поднять моральный дух и освободить от толп перепуганных беженцев дороги, забитые до такой степени, что войска уже не могут передвигаться по ним, как следует». Но Моррас «слишком ненавидел немцев, чтобы стерпеть разговоры об их победе»[12].

Немцы не знали, что 9 мая премьер Поль Рейно собирался подать в отставку, поскольку решил снять Гамелена с поста главнокомандующего, но этому воспротивился министр обороны Даладье, – взаимная антипатия двух политиков была общеизвестной. Новость о нападении временно положила конец конфликту. Франция не осталась без правительства, но это ее не спасло.

Западной кампании Вермахта мая-июня 1940 года, закончившейся поражением Франции, причинам поражения и возможным вариантам событий посвящена колоссальная по объему литература. О случившемся сразу же наперебой начали говорить и писать участники и свидетели событий, затем их сторонники и противники. Первым важнейшим вопросом был «кто виноват?». Попытки ответа свелись к самооправданию и перекладыванию ответственности на других. Французское государство (режим Виши) возложило вину на бывших руководителей Третьей республики, развязавших войну, к которой они не смогли подготовить страну и которую они проиграли. Персонально – на премьеров Блюма, Даладье и Рейно (двое последних также занимали пост военного министра), главнокомандующего Гамелена и министров авиации Кота и Ла Шамбра. После освобождения Франции все они были объявлены жертвами режима Виши, а ответственными за поражение назначили Петэна как главного виновника всего и Вейгана, предшественника и преемника Гамелена. Поиск виновных происходил сообразно политической конъюнктуре момента, но во всех случаях действовал принцип «горе побежденным».

Потом за дело взялись историки и аналитики, причем в этом качестве попытались выступить многие участники и свидетели событий. Ученые зачастую демонстрировали не большее беспристрастие, чем политики, поэтому их выводы и оценки так же разнились в силу принадлежности к определенной тенденции – очень обобщенно говоря, петэнистской или голлистской – каждая из которых претендовала на «всю правду». В официальной историографии победителей возобладала голлистская тенденция – такая версия событий известна российскому читателю. Но ни одна интерпретация и, тем более, ни одна книга не содержит «всю правду», поскольку все они, в большей или меньшей степени, окрашены идеологически.

И петэнисты, и голлисты сошлись в главном – в признании системного кризиса Третьей республики как политического режима, а значит, и в признании ответственности ее правящей элиты. Остальное – персональные разборки по принципу «Петэн или де Голль», «Вейган или Гамелен», «Даладье или Рейно». Мера персональной ответственности за войну и поражение измеряется степенью участия в руководстве страной в указанный период, чем ближе к началу войны – тем больше. Иными словами, Петэн и де Голль влияли на происходящее намного меньше, чем Вейган и Гамелен, не говоря о Даладье и Рейно. Выработкой военной политики и подготовкой к войне руководили гражданские премьеры и министры[13], которых количество голосов в парламенте, распределение портфелей в кабинете и прочие «комбинации» занимали больше, чем нужды национальной обороны.

Споры генералов и политиков в основном сводились к матчасти – достаточно ли было танков и самолетов, правильно ли расходовались военные ассигнования, реже – к вопросам стратегии и тактики, а также экономического, промышленного и финансового потенциала. Из обсуждения почти выпал моральный, человеческий фактор поражения – применительно к личному составу, а не командованию. Дело не только в известном принципе «города сдают солдаты, генералы их берут». «Энтузиазм – в этом вся наша французская раса. Войско лучше, чем любая другая масса [людей], знает, как вдохновлять себя и стремиться к успеху», – восклицал в 1933 г. военный писатель капитан Регер в неоднократно переиздававшейся книге «Моральные силы», посвященной маршалу Петэну[14]. Трудно было признать, что армия вступила в войну деморализованной, не желавшей воевать, не говоря об отсутствии «вкуса к битве» (выражение Вейгана), присущего немцам. Об этом много писали люди, видевшие ситуацию изнутри, – вроде Массиса, которого я цитировал выше. Приведу свидетельство писателя и ветерана Первой мировой Анри де Монтерлана, участвовавшего в кампании мая-июня 1940 года в качестве военного корреспондента:

«Бойцы, боявшиеся убивать. Очкастые лейтенанты, терявшиеся под своими касками. <…> Люди, получившие три нашивки, потому что они были священниками, и две нашивки, потому что имели дипломы. Штабные паразиты, великолепные в грабеже. Командиры, знавшие, как выиграть битву при Аустерлице по карте 1 : 80000. <…> Офицеры запаса, командовавшие не потому, что родились командирами, а потому, что имели хорошую память. Офицеры на действительной службе, командовавшие не потому, что отличались стойким характером, а потому, что заработали хорошие характеристики, которые обычно доказывают как раз отсутствие характера. Вояки, боявшиеся всего – собственного начальства, чужого мнения, завтрашнего дня, законов, Бога, смерти, жизни. Лже-спортсмены, которые задыхались, пробежав шестьдесят метров. Лже-скауты, не умевшие разжечь костер. <…> Лже-“качки” с накладными плечами и искусственным загаром. Общество, где всё было обманкой, всё делалось для красивой фразы, для киносъемки, для репортажа. Общество, пустое внутри и развалившееся, как карточный домик, от первого удара. <…> Так закончились двадцать лет пофигизма и бессилия»[15].

«По сути эта война ничем для нас не является, – говорил тот же герой из «Блудных сыновей» Мариа. – Мы воюем не за Польшу, которая в прошлом году нас предала, не за мировую цивилизацию, которая с каждым днем становится все глупее. Мы воюем даже не за Францию. Франция офицеров – не Франция солдат. Франция рабочих – не Франция хозяев. Фразы в духе Барреса уже бессильны»[16].

День 16 мая 1940 г., всего через неделю после начала кампании Вермахта на западе, вошел в историю Франции как «день великого страха». Призыв властей уходить от немцев – при полной неподготовленности к эвакуации – вызвал панику и массовый исход из угрожаемых районов населения, к которому присоединились бельгийцы. «Никто не направлял поток беженцев, никакая человеческая воля не стремилась хоть в какой-то мере организовать его. Правительство уже тогда как будто перестало существовать. На глазах у всех рушилась система, весь строй страны, создававшийся веками. Власти на местах либо потеряли всякий авторитет, либо сами бежали первыми и, пожалуй, не столько от приближавшегося врага, сколько от своих же французов, словно боясь ответственности перед ними. Ведь они на местах представляли правительство. Но что могли они дать населению!»[17]

Результатом стала не только полная дезорганизация власти, но и коллапс транспортной сети, лишивший армию свободы передвижений и маневра. Теперь под влиянием вестей о прорванном фронте премьер приказал учреждениям немедленно готовиться к эвакуации из столицы. В центре Парижа стоял дым: в министерстве иностранных дел жгли архивы. Присутствие министров-атеистов во главе с Рейно на молебне о даровании победы в Соборе парижской богоматери стало бы предметом для шуток: «Он перед боем знал, что слабó им. Молились строем – не помогло», – не будь ситуация столь критической. «Третья Республика умерла 16 мая, в день, когда немецкие танки прорвали линию обороны, – сделал вывод историк Р. Турну. – Остальное свелось к неизбежным похоронам режима, начисто лишенным величия»[18].

18 мая Рейно перетряхнул кабинет для укрепления своей власти: отобрал у Даладье пост военного министра, отдав ему МИД, и поставил во главе МВД Манделя для борьбы с «внутренним врагом». «Националисты во главе с Моррасом хором с гимнами синагоги славили достойного наследника Клемансо в тот самый момент, когда злополучный беллицист творил свои преступления», – съязвил Ребате. L’AF восторженно встретила новости о назначении Петэна вице-премьером (публика не знала, каких трудов стоило уговорить его) и о вызове Вейгана из Сирии (19 мая он сменил Гамелена), которые побуждали верить в лучшее. «Воздействие этого на моральный дух французской армии было огромным, – утверждал после войны Рейно. – То же верно и в отношении Вейгана»[19]. «Если бы престиж мог спасти положение, если бы их назначение внушало достаточную уверенность, чтобы войска могли подняться в отчаянном порыве, это были чудодейственные имена, – вспоминал английский журналист Сислей Хаддлстон, поселившийся во Франции после Великой войны. – Но положение вещей было слишком безнадежным, чтобы исправить его заклинанием магических имен»[20]. Сами Петэн и Вейган понимали, что это «не честь, оказанная им, но служба, которую от них потребовали»[21].

Словами «до самого конца» Моррас озаглавил передовицу 30 мая. «Чем больше мы боролись против объявления войны 3 сентября прошлого года, приводя самые убедительные, ясные и ощутимые доводы, тем с большей ясностью мы видим необходимость вести эту войну до самого конца. До ее объявления можно было по-другому готовить будущее. Сегодня есть только один путь – победить. Без победы всё потеряно. Для Франции, для каждого француза, для остального человечества. Тем среди нас, кто мечтает сложить оружие или советует так поступить, необходимо дать понять, что они прощаются с надеждой».

10 июня, когда фронт был прорван, а Италия объявила войну Франции, всем газетам было приказано покинуть Париж, объявленный во избежание жертв и разрушений «открытым городом». Редакция L’AF во главе с Моррасом, которому больше не суждено было увидеть столицу, на автомобилях организованно выехала на юг, сделав первую остановку в Туре. Имя вождя монархистов творило чудеса: в общем хаосе он не только встречал теплый прием, но наладил издание газеты в Пуатье, где с 13 по 18 июня вышли шесть номеров. Когда местный префект пришел в типографию поприветствовать именитого гостя, начался первый немецкий налет на город. Потерявший слух от перенесенного, Моррас на мгновение оторвался от работы и сказал: «Что вы хотите, господин префект, после семидесяти лет демократии… надо расплачиваться! До свиданья». Его передовицы, как и раньше, призывали к борьбе с «чудовищной ордой». Тем временем, 14 июня немцы вошли в Париж. Редакция L’AF была разграблена, архив уничтожен; обе квартиры Морраса, поначалу опечатанные, постигла та же участь.

Кочующие монархисты еще не знали, что вечером 12 июня на заседании покинувшего столицу совета министров Вейган потребовал запросить перемирие ввиду очевидной безнадежности военной ситуации – и с целью «сохранить власть французского правительства над как можно большей частью национальной территории»[22]. «Перемирие остановит врага, чего не может сделать оружие»[23]. Премьер Рейно воспротивился, ссылаясь на необходимость согласовать действия с англичанами (28 марта он и Черчилль договорились не заключать сепаратно ни перемирие, ни мир) и дождаться ответа от Рузвельта. 15 и 16 июня кабинет заседал уже в Бордо. Ответы оказались неутешительными. Лондон соглашался на франко-германское перемирие лишь при условии перехода французского флота в британские порты и предложил объединить Францию и Великобританию в одно государство, с единым правительством и командованием (составленую Черчиллем декларацию об этом де Голль, находившийся в Лондоне, продиктовал Рейно по телефону). Белый дом, скованный Законом о нейтралитете, обещал моральную поддержку и возможные поставки оружия в будущем, но никаких немедленных действий, не говоря о вступлении в войну. Вопрос стоял уже не столько о ведении войны, сколько о способе выхода из нее.

Остаться на месте и запросить перемирие от имени государства, как поступил бельгийский король Леопольд III, тут же объявленный изменником? Или бежать из страны, как сделала голландская королева Вильгельмина со своими министрами, предоставив армии капитулировать? Рейно склонялся ко второму варианту. Вейган категорически отверг его, не желая принимать на себя позор капитуляции и обрекать Францию на судьбу Польши в случае продолжения сопротивления. «Правительство начало войну, правительство должно закончить ее»[24]. «Я позволил себе заметить, – вспоминал Вейган, – что в данных обстоятельствах нет ничего общего между положением монарха и председателя совета министров. Первый даже в случае навязанного врагом изгнания может претендовать на то, чтобы представлять страну, которой правили многие поколения представителей его династии. Какая возможна аналогия между ним и главой одного из эфемерных кабинетов, которых за семьдесят лет Третьей республики насчитывалось более ста? Уедешь – тебя заменят и забудут»[25].

Президент Лебрен, председатель Сената Жанене и председатель Палаты депутатов Эррио засобирались в Северную Африку, на что командующий флотом адмирал Франсуа Дарлан заметил: «Правительство, которое уезжает, никогда не возвращается»[26]. Петэн заявил: «Если мы покинем Францию, то никогда не обретем ее снова»[27]. Одни объясняли это нежеланием старика что-либо менять, другие – крестьянской привязанностью к земле. Так или иначе, эмиграция была для него неприемлема. Подобно Дантону, маршал знал, что родину нельзя унести на подошвах своих башмаков.

Вечером 16 июня Рейно сообщил Лебрену об отставке кабинета. Эррио и Жанене предложили президенту снова поручить ему формирование правительства, но тот отказался просить о перемирии, хотя понимал его неизбежность. Единственной альтернативой был Петэн, которого Рейно предложил в преемники. Председатели палат не возражали. Последнее при Третьей Республике назначение председателя Совета министров состоялось по правилам.

Фамилия нового премьера вызвала вздох облегчения – нашелся человек, взявший на себя ответственность за судьбу страны «здесь и сейчас». «Впервые за много лет французы увидели на посту главы правительства не вождя партии или лидера шаткого большинства», но «новое воплощение всей Франции»[28]. Маршала «кликали на царство» с 1935 г., когда левый радикал Пьер Кот, будущий эмигрант, «резистант» и коммунист, писал о нем как о желательном главе правительства. Годом позже маргинал Гюстав Эрве выпустил брошюру «Нам нужен Петэн», которую вспоминают чаще, чем похожую статью респектабельного Владимира д’Ормессона в «Le Figaro» от 16 марта 1936 г., через девять дней после ремилитаризации Рейнской области и в связи с этим событием[29]. В марте 1938 г., после «аншлюса» Австрии, когда Франция оказалась без правительства, Лемери – «единственный парламентарий, которому маршал доверял»[30] – не ограничился газетной статьей, но призвал президента поручить Петэну формирование кабинета. Его поддержали Лаваль, д’Ормессон, Тетенже, глава Федерального союза ветеранов Анри Пишо. Лебрен отказался, сославшись на конституцию и парламент. Во время двух кризисов – в сентябре 1938 г. и в марте 1940 г. – Доде требовал заменить Даладье на Петэна. Весной 1939 г. маршала уговаривали выдвинуть свою кандидатуру в президенты Республики – для «серьезного предупреждения» Гитлеру[31].

Сохранив неприятные воспоминания о политической «кухне» по опыту пребывания в правительстве Думерга в 1934 г., Петэн каждый раз отказывался и просил более не хлопотать. «Президент Республики? О нет! Это хорошо для битых маршалов», – намекал он на Мак-Магона и на своего бывшего противника Гинденбурга. Согласившись в конце февраля 1939 г. отправиться послом в Испанию (трудная и неблагодарная миссия!), Петэн и после объявления войны[32] оставался глух ко всем уговорам о более активной политической роли[33]. После нападения на Францию отказаться было невозможно.

Медлить было нельзя. Петэн заготовил список нового правительства, которое британский журналист А. Верт, считавшийся знатоком Франции, эффектно назвал «состоящим из фаталистов, карьеристов, оппортунистов и лжепророков»[34]. Французский историк П. Бурже более точно определил его как «кабинет Рейно… без Рейно» (и, добавим, без Даладье и Манделя). «Одиннадцать из пятнадцати министров Петэна уже были министрами Рейно; они составляли костяк того большинства за перемирие, которое вызвало отставку предыдущего кабинета»[35].

Утром 17 июня совет министров, заседавший под председательством Лебрена, одобрил речь Петэна, переданную в полдень по радио. Глава правительства «скрепя сердце говор[ил] о том, что необходимо прекратить борьбу» и потому он «сегодня ночью обратился к противнику с вопросом, готов ли он искать с нами, как солдат с солдатом, после борьбы и с честью, способ положить конец военным действиям»[36]. Это не было единоличное решение маршала. И вспомним слова Альфреда де Виньи из книги «Неволя и величие солдата» (1835): «Мы поистине безжалостны, когда требуем, чтобы у одного человека хватило сил отвечать единолично за всю вооруженную часть нации, отданную ему под власть»[37]. Петэн призвал сограждан «сплотиться вокруг правительства» и «прислушиваться только к своей вере в судьбу родины».

Из множества свидетельств о реакции простых французов на эту речь, приведу одно, принадлежащее русскому эмигранту, писателю Роману Гулю, который работал простым поденщиком на ферме. В деревне только у одного имелось старенькое радио. Поэтому в тот дом «набились все мы, окрестные испольщики, арендаторы, крестьяне собственники, услышав, что маршал Петэн произнесёт какое-то обращение к французам. У всех на уме было одно слово – “армистис” (перемирие – В.М.), что означало, что немцы не пойдут сюда, не расквартируют здесь свои войска, не будут забирать скот, хлеб, виноград, вино, не придавят этих французов так, как, наверное, придавили на севере. <…> Катастрофа закончилась голосом маршала Петэна по радио. Ощущение полёта в бездну как бы прервалось. И когда раздались последние слова старческого голоса “Я приношу себя в жертву Франции”, я почувствовал у присутствующих волнение благодарности, что в этот момент катастрофы у них во Франции нашелся человек, взявший на себя всю позорную тяжесть переговоров с Гитлером, чтобы прикрыть своим именем всех их, средних французов, не желающих воевать, которым было наплевать на всё, только бы сохранить своё спокойствие, пусть вот такое, несчастное, позорное, общипанное, разгромленное»[38].

Оценивая стремление маршала поскорее заключить перемирие, следует учитывать исторический фактор, а именно перемирие 11 ноября 1918 г., которое отменило наступление в Лотарингии, запланированное на 13 ноября. Подобно Моррасу и Доде, Петэн считал принятие немецкой просьбы о прекращении огня трагической ошибкой. «Перемирие было преждевременным, – утверждал Доде в 1923 г. – Оно предотвратило германский Седан, безусловный и неизбежный. Подлинный мир достигнут только тогда, когда победоносная армия занимает вражескую столицу. И именно в момент перемирия, в хаосе поражения, поверженному врагу должно быть предъявлено первое и самое жесткое требование о возмещении ущерба»[39]. «Если бы Фош послушал меня, – утверждал Петэн, – никогда не появился бы Гитлер с рассказами про то, что германская армия осталась непобежденной»[40]. После проигранной не им войны маршал рассчитывал выиграть мир, хотя бы тактически, – «заставить Гитлера совершить ошибку Фоша»[41]. Потому что «победителю никогда не выгодно даровать перемирие побежденному, находящемуся при последнем издыхании»[42].

Президент Республики, председатели палат и часть депутатов продолжали настаивать на отъезде в Северную Африку (Дарлан выделил им корабль)[43]. Петэн был готов отпустить туда даже «штатских» министров во главе с вице-премьером Шотаном, пояснив: «Я остаюсь здесь с министром иностранных дел и главами военных ведомств чтобы защищать права и жизнь народа Франции». «Наихудший вариант, – возразил ему Лемери. – Если правительство разделится надвое, оно перестанет существовать. Немцы навяжут свое и растерзают Францию». «Скажите это Лебрену», – ответил маршал[44]. Забегая вперед, скажу, что министры остались в метрополии, а уехавшие вскоре вернулись, но лишились политического будущего – некоторые на ближайшие годы, некоторые навсегда.

В отсутствие перемирия линия фронта двигалась всё дальше. 19 июня редакция L’AF на семи машинах выехала из Пуатье. Хаос нарастал, поэтому маршрут несколько раз меняли. В переполненной гостинице Моррасу постелили в биллиардной, но отказались взять деньги. Новость о перемирии, подписанном 22 июня, застала караван в городке Вильфранш-де-Руэрг.

«Французский народ не оспаривает свои поражения, – заявил Петэн по радио 20 июня, пока шли переговоры о перемирии. – Все народы знали череду успехов и неудач. Их слабость или величие видны в том, как они реагировали. Мы извлечем урок из проигранных сражений. После победы дух наслаждения возобладал над духом самопожертвования. Мы требовали больше, чем заслужили. Мы хотели беречь силы; сегодня мы столкнулись с несчастьем[45]. Я был с вами в славные дни. Глава правительства, я остаюсь с вами в скорбные дни. Будьте со мной. Борьба остается прежней. Речь о Франции, о ее земле, о ее сыновьях»[46].

Победители предложили побежденным условия перемирия в виде единого документа, не допускающего возражений и исправлений, – как в ноябре 1918 г. и в июне 1919 г. Для его подписания по совету Геббельса был выбран исторический вагон маршала Фоша, музеефицированный в Компьенском лесу, – тот самый, где Вейган 11 ноября 1918 г. от имени «союзников» зачитал условия перемирия германским представителям. Требовалось или принять все пункты, суровые и порой унизительные, или продолжать войну, что означало новые жертвы и, главное, миллионы пленных. Правительство заранее посчитало неприемлемыми два возможных условия – передачу противнику флота и колоний. Немцы этого не потребовали. «Если бы Петэн хоть немного был настроен антибритански, если бы он хотел “сотрудничать” с Германией, если бы он был “предателем” Франции, не было ничего проще, чем добиться от Гитлера лучших условий в обмен на французский флот. Но ни в 1940, ни в 1942 гг. такая мысль даже не закралась в его голову», – отметил Хаддлстон[47].

«Перемирие, – суммировал Поль Бодуэн, возглавлявший МИД на момент его подписания, – позволило избежать полной оккупации страны и сохранило правительство, долгом которого было защищать французский народ от врага. Оно спасло Северную Африку и оставило в наших руках колонии и флот. Оно разрешило нам иметь небольшую армию и избавило бóльшую часть взрослого мужского населения от участи пленников. Оно дало возможность восстановить порядок в стране путем возвращения домой миллионов беженцев, запрудивших дороги, и быстрой демобилизации двух миллионов человек»[48]. По словам Поля Валери, перемирие «спасло порядок, честь и моральный дух нации в условиях всеобщего смятения и распада»[49].

Конечно, спасти удалось не всё и не всех. Более двух миллионов остались военнопленными. Две трети страны, включая всё атлантическое побережье, оказались «под бошами», причем Франция должна была платить за оккупацию. Эльзас и Лотарингия «вернулись» в Рейх; два департамента на севере перешли под контроль военных властей в Бельгии. На остальной оккупированной территории действовали французские законы и французская администрация – насколько это допускали новые хозяева, заложниками которых оказались французы. «Несмотря на все моральные, экономические и территориальные потери Франция на время вышла из мировой бойни, что означало сбережение народа и народных сил. Заключение перемирия в сложившихся условиях можно рассматривать как блестящий дипломатический ход», – констатировал А.Н. Бурлаков[50]. Неудивительно, что оно вызвало всеобщий вздох облегчения. Споры были разве что о том, девяносто восемь или девяносто девять процентов французов поддержали это решение.

На фоне трагических событий незамеченным прошло то, что утром 17 июня не приглашенный в новое правительство временный бригадный генерал[51] Шарль де Голль – статс-секретарь военного министерства в последнем кабинете Рейно[52] – вылетел из Бордо в Лондон вместе с Эдвардом Спиерсом, эмиссаром Черчилля. На следующий день де Голль на волнах Би-Би-Си обратился «ко всем французам», призвав продолжать вооруженную борьбу под его руководством, но мало кто услышал неожиданную речь. Днем позже, 19 июня, он заговорил уже «от имени Франции» и отверг «правительство, попавшее в рабство к врагу». 22 июня на тех же волнах британский премьер жестко осудил перемирие. Рейно послал своему другу Черчиллю телеграмму протеста, о которой потом предпочитал не вспоминать[53]. Эррио уверял, что нашел в речи «нежность, которую Черчилль всегда питал к Франции», а ответ Петэна, данный днем позже, назвал «жалким»[54]. Что же сказал маршал? «Господин Черчилль судит, исходя из интересов своей страны, но не из интересов нашей и, тем более, не из французской чести. Наше знамя осталось незапятнанным. Наша армия сражалась храбро и верно. <…> Никому не удастся расколоть французов в момент, когда их страна страдает»[55]. «Дилемма была очевидной, – суммировал П. Бурже. – Или сохранить верность обязательствам перед англичанами и согласиться на уничтожение французской армии и полную оккупацию территории; или пренебречь ими чтобы избежать и того, и другого»[56].

Удалось ли Петэну «заставить Гитлера совершить ошибку Фоша»? Вердикт потомства оказался не в его пользу, но вспомним, как оценил перемирие противник – тоже задним числом. Рейхсмаршал Герман Геринг: «Перемирие было самой большой ошибкой фюрера». Фельдмаршал Вильгельм Кейтель: «История пошла бы по-другому, если бы мы взяли Гибралтар и если бы фюрер не оставил Франции ее флот, колониальные войска и империю». Сесиль фон Ренте-Финк, дипломатический представитель Гитлера при Петэне: «Величайший из людей, фюрер в июне 1940 г. совершил непростительную ошибку, заключив перемирие с Францией вместо того, чтобы немедленно оккупировать всю французскую территорию, а затем, пройдя через Испанию, Северную Африку»[57]. В конце жизни это признал сам Гитлер, диктуя 14 февраля 1945 г. Мартину Борману: «Самая большая ошибка нашей политики была совершена в отношении Франции. Не надо было сотрудничать с ней. Ей эта политика пошла на пользу, а нам во вред»[58].

25 июня 1940 г., в день национального траура и приспущенных флагов, французы снова услышали по радио глуховатый, четкий голос Петэна. Маршал сообщил об условиях перемирия, коротко напомнил о том, что привело к нему и к чему могло привести дальнейшее сопротивление, затем изложил программу:

«Отныне мы должны нацелить наши усилия на будущее. Начинается новый порядок. Вы скоро вернетесь к своим очагам. Некоторые надо восстановить. Вы страдали. Вам еще предстоит страдать. Многие не вернут свою работу и дом. Ваша жизнь будет трудной. Не буду утешать вас обманными словами. Я ненавижу ложь, которая сделала вам столько зла. Земля, она не лжет. Она требует вашего возвращения. Она и есть сама родина. Поле, оставшееся невспаханным, – умирающая часть Франции. Поле, засеянное заново, – возрождающаяся часть Франции. Не ждите слишком многого от государства, которое может дать только то, что получает. Рассчитывайте сейчас прежде всего на самих себя, в будущем – на детей, которых вы должны воспитать в чувстве долга.

Нам предстоит восстановить Францию. Покажите это миру, который за нами наблюдает, противнику, который нас оккупирует, с полным спокойствием, трудолюбием и достоинством. Наше поражение вызвано расслабленностью. Дух наслаждения разрушил то, что построил дух самопожертвования. Я призываю вас прежде всего к интеллектуальному и моральному возрождению. Французы, вы сделаете это и увидите, я уверен, новую Францию, созданную вашим усердием»[59].

Мадам Пюжо записала слова маршала для Морраса, которому речь понравилась. «На протяжении скольких лет с народом Франции не говорили на таком честном и простом языке, совершенном в ясности и серьезности? Достаточно ли мы оценили честь и благодеяние этой речи?» – вопрошал он 16 августа. Но еще 26 июня Моррас составил и передал агентству «Гавас» в Бордо заявление, на следующий день напечатанное во многих газетах:

«При первом слухе о перемирии L’AF выступила в Пуатье, где она тогда выходила, с призывом, который повторила при возобновлении издания: “Безумцем, заслуживающим смирительной рубашки, будет любой француз, который захочет подменить своим мнением то, что исходит от военной компетенции Петэна и Вейгана”. У этих великих французов есть все сведения о том, что необходимо знать. Никто более не вправе судить, как они. Шепотки раздраженных специалистов лишь оскорбляют здравый смысл. Среди желающих вести борьбу без предела всем сейчас ясно, что на территории метрополии это невозможно; они хотят перенести ее в наши колонии! Это все равно что бросить и отдать всю Францию. Когда они снова увидят ее? Возможно, никогда.

После решения военного вопроса всё определяется национальным вопросом. Понимающие наше прошлое спрашивают себя, не рухнули ли мы ниже, чем когда-либо в истории Франции. Пусть так! Мы поднимемся, если сохраним главное и живое чувство нашего единства.

Французское единство прежде всего! В единстве всё может возродиться. Но если нас постигнет несчастье раскола – даже в иллюзии противостояния победоносному противнику – этот раскол будет выгоден только ему.

У нас нет иных шансов кроме гордого и сильного поддержания национального единства, воплотившегося в маршале Петэне и его сотрудниках.

Каким бы печальным и тяжелым ни было положение, рвать одежды Родины – значит, ухудшить его. На это преступно посягают виновники неподготовленной войны, за десять месяцев лишившие нас достижений десяти веков. Против горестной необходимости, покориться которой нас заставляют твердый разум и верное сердце, они обращают потоп словесного патриотизма, смысл которого нетрудно понять. Он служит не национальным целям, но забвению их ошибок, интересам их партий и маневрам заграницы.

Французское единство прежде всего! Вот единственная ось, единственный столп надежды. Ни один француз, достойный этого имени, не должен забывать эту основополагающую истину. От этого зависит все будущее нашего народа».

К Моррасу прислушивались. «Если у меня и были какие-то колебания или малейшие сомнения, сообщение агентства “Гавас” полностью рассеяло их», – вспоминал Массис. Ю. Вебер отметил, что заявление «отразило господствовавшее в стране настроение. <…> Кто имел право так возвысить в этот час свой голос, кроме неутомимой Кассандры с улицы Боккадор?» И процитировал бейрутскую газету «L’Orient» от 29 июня: «Чей голос сегодня внушает большее уважение всем французам, чем голос Шарля Морраса? Чье более чистое имя, чей более высокий и мощный авторитет может служить необходимому объединению… Если французы, в навязанной им тяжкой покорности, еще в чем-то сомневаются, единственного обращения Морраса достаточно, чтобы их освободить».

Повторяя, что «Германия остается врагом номер один», Моррас возобновил издание газеты. 1 июля в Лиможе вышел специальный выпуск L’AF. В истории движения и всей страны началась новая эпоха.

Статья представляет собой сокращённый вариант одной из глав новой книги Василия Молодякова «Шарль Моррас и «Action française» против Третьего Рейха», готовящейся к выходу в свет в издательстве "Нестор-История".

 

[1] Видеозапись его выступления перед солдатами доступна на хостинге youtube.com

[2] Alfred Fabre-Luce. Journal de la France. 1939-1944. Paris, 1969. P. 107.

[3] Alain Laubreaux. Écrit pendant la guerre. Paris, 1944. P. 74-75.

[4] R. Cardinne-Petit. Les soirées du Continental. Ce que j’ai vu à la censure 1939-1940. Paris, 1942. P. 80.

[5] Laubreaux A. Écrit pendant la guerre. P. 109-110.

[6] Рубакин А.Н. В водовороте событий. Воспоминания о пребывании во Франции в 1939-1943 гг. М., 1960. С. 22.

[7] Fabre-Luce A. Journal de la France. 1939-1944. P. 141.

[8] Jean Mariat. Les enfants prodigues. Paris, 1942. P. 89-90.

[9] A. Rossi. Les communistes français pendant la drôle de guerre. Paris, 1951. Даже с учетом политической ангажированности А. Росси (экс-коммуниста, социалиста, сотрудника службы информации режима Виши) приведенная им обширная документация рисует иную картину, нежели доступные советскому / российскому читателю книги тт. Тореза, Дюкло и Бонта.

[10] Цит. по: Молодяков В. Риббентроп. Дипломат от фюрера. М., 2019. С. 266.

[11] Цит. по: Pierre-Marie Dioudonnat. “Je suis partout”, 1930-1944. Les maurrasiens devant la tentation fasciste. Paris, 1973. P. 318.

[12] Bernard Faÿ. La guerre des trois fous. Paris, 1968. P. 106-107.

[13] С 1918 по 1940 гг. только три офицера на действительной службе занимали пост военного министра: генерал Шарль Нолле (июнь 1924 – апрель 1925), маршал Петэн (февраль-ноябрь 1934) и генерал Луи Морэн (ноябрь 1934 – июнь 1935, январь-июнь 1936). Политическое влияние имел только Нолле, близкий к Эррио.  

[14] Capitaine Reguert. Les forces morales. Paris, 1937. P. 163.

[15] Henry de Montherlant. Le solstice de Juin. Paris, 1941. P. 298-301.

[16] Mariat J. Les enfants prodigues. P. 151.

[17] Рубакин А.Н. В водовороте событий. С. 48. Эта книга – ценное свидетельство и, возможно, лучшее описание «великого исхода» на русском языке.

[18] Raymond Tournoux. Pétain et la France. La Seconde guerre mondiale. Paris, 1980. P. 126.

[19] Цит. по: Tournoux R. Pétain et la France. P. 42.

[20] Sisley Huddleston. France. The Tragic Years, 1939-1947. N.Y., 1955. P. 29.

[21] Louis-Dominique Girard. La guerre franco-française. Paris, 1950. P. 84.

[22] Цит. по: J-P. Tournoux. Pétain et de Gaulle. Un demi-siècle d’histoire non officielle / Secrets d’État. [T. 2]. Paris, 1964. P. 443.

[23] Jacques Isorni. Philippe Pétain. T. II. Paris, 1973. Р. 77.

[24] Huddleston S. France. The Tragic Years. P. 39.

[25] Weygand. Mémoires. Rappelé au service. Paris, 1950. P. 225-226.

[26] Эррио Э. Эпизоды. 1940-1944. М., 1961. С. 49.

[27] Général Laure. Pétain. Paris, 1941. P. 434.

[28] Girard L.-D. La guerre franco-française. P. 97.

[29] Alfred Conquet. Auprès du Marechal Pétain. Paris, 1970. Р. 265-266; Jacques Isorni. Philippe Pétain. T. I. Paris, 1972. Р. 367-370.

[30] Robert Aron. Histoire de Vichy. 1940-1944. Paris, 1954. P. 31.

[31] Свидетельство сенатора Г. Анри-Эй, одного из инициаторов кампании: La vie de la France sous l’occupation (1940-1944). T. III. Paris, 1957. P. 1428-1429.

[32] В октябре 1939 г. Бернар де Во сообщил Моррасу свежие слухи: «Intelligence Service располагает корешками чеков Ставиского и готова пустить их в дело, чтобы навязать свою волю. В первую очередь это угрожает Боннэ, затем Даладье. План англичан – устроить диктатуру Петэна» (LCM-2, 94).

[33] Isorni J. Philippe Pétain. T. I. Р. 379-380, 384-385, 432-435; Henri Lémery. D’une République à l’autre. Paris, 1964. P. 206-208, 222-224, 227.

[34] Верт А. Франция. 1940-1955. М., 1959. С. 37.

[35] Pierre Bourget. Un certain Philippe Pétain. <Paris,> 1966. Р. 180. Бывший начальник штаба Петэна и его историограф, генерал А. Конкэ подчеркнул эту фразу в своем экземпляре книги (собрание В.Э. Молодякова).

[36] Philippe Pétain. Actes et écrits. Paris, 1974. P. 448-449. Примечание составителя Ж.Изорни: «Такой текст был произнесен. По совету Поля Бодуэна, министра иностранных дел, фраза была исправлена – бесполезно и неудачно – следующим образом: “Скрепя сердце говорю о том, что необходимо попытаться прекратить борьбу”» (Р. 449). Исправление в печатном тексте вызвано тем, что перемирия еще не было. «Какую огромную цену пришлось уплатить Франции за подлость, за стремление как можно скорее от всего отказаться!» – восклицал Эррио в послевоенных мемуарах (Эррио Э. Эпизоды. С. 49), умолчав о том, кто и почему внес эту поправку.

[37] де Виньи А. Неволя и величие солдата. М., 1968. С. 43.

[38] Гуль Р. Я унес Россию. Т. 3. М., 2001. С. 38-39. На это свидетельство указал А.Н. Бурлаков.

[39] Léon Daudet. L’hécatombe. Récits et souvenirs politiques, 1914-1918. Paris, 1923. Р. 294.

[40] Цит. по: Tournoux J-P. Pétain et de Gaulle. P. 220.

[41] Isorni J. Philippe Pétain. T. II. Р. 13.

[42] Georges Blond. Pétain. Paris, 1964. P. 197.

[43] Подробный и пристрастный рассказ об этом эпизоде, лежащем вне пределов нашего исследования, оставили представители противоположных лагерей: Эррио Э. Эпизоды. С. 54-62; Jean Montigny. Toute la vérité sur un mois dramatique de notre histoire. De l’Armistice à l’Assamblée Nationale. 15 juin – 15 juillet 1940. Clermon-Ferrand, 1940. P. 16-32.

[44] Lémery H. D’une République à l’autre. P. 235.

[45] В оригинале вместо «мы» труднопереводимая безличная форма «on».

[46] Pétain Ph. Actes et écrits. Р. 449-450.

[47] Huddleston S. France. The Tragic Years. P. 61.

[48] The Private Diaries (March 1940 to January 1941) of Paul Baudoin. London, 1948. P. 144.

[49] Цит. по: Alfred Conquet. Lumières sur l’histoire. Paris, 1963. P. 95.

[50] Бурлаков А.Н. Франция в годы Второй мировой войны: перемирие 1940 года – капитуляция или спасение? // Война и революция: социальные процессы и катастрофы. [Электронное издание.] М., 2016. С. 255-264. Эта статья – наиболее взвешенная и объективная характеристика перемирия в отечественной историографии.

[51] Он не был утвержден в этом звании и после войны получал пенсию полковника.

[52] В 1942 году Ребате напомнил, что Доде и Пюжо восторженно встретили назначение де Голля, «любимого ученика Петэна» на этот пост (RMF, I, 467). Петэн был против назначения, но история его личных отношений с де Голлем, которым посвящена обширная литература на французском языке, лежит за пределами нашего исследования.

[53] Girard L.-D. La guerre franco-française. P. 125-126.

[54] Эррио Э. Эпизоды. С. 71.

[55] Pétain Ph. Actes et écrits. P. 450-451.

[56] Bourget Р. Un certain Philippe Pétain. P. 168. А.Конкэ отметил и этот абзац.

[57] Три цитаты: Jacques Le Groignec. Pétain et les Allemands. Paris, 1997. P. 244.

[58] Цит. по: Bourget Р. Un certain Philippe Pétain. P. 227.

[59] Pétain Ph. Actes et écrits. P. 452-454.

Прочитано 2139 раз

Похожие материалы (по тегу)