Версия для печати
Пятница, 07 сентября 2018 10:39

Учитель

Автор
Оцените материал
(1 Голосовать)

Памяти Аполлона Григорьевича Кузьмина

Принимаясь за эти разрозненные, несистематические заметки, я долго думал: нужно ли представлять читателю их героя? С одной стороны, его имя было совсем недавно широко известно (уж, во всяком случае, в «патриотической» среде), с другой – последние годы жизни он явно находился не в «мейнстриме», а человеческая память коротка - «мы ленивы и нелюбопытны»… В конце концов, последнее соображение показалось основательнее первого (скепсис, как правило, оказывается реалистичнее оптимизма) и потому начну все-таки с краткой биографической справки

 

Аполлон Григорьевич Кузьмин родился 8 сентября (день Куликовской битвы) 1928 года в селе Высокие Поляны Рязанской области в семье фельдшера. Закончил истфак Рязанского пединститута и аспирантуру МГУ. Под руководством академика М.Н. Тихомирова в 1963 году защитил кандидатскую диссертацию о рязанском летописании. В конце 60-х – начале 70-х работал заместителем главного редактора журнала «Вопросы истории». В 1971 году в МГУ защитил докторскую о начальных этапах древнерусского летописания. С конца 70-х – профессор истфака Московского государственного педагогического института (позднее - университета). С середины 70-х начинает выступать как публицист «русистского» направления в «Молодой гвардии». В 1982 – 1992 годах – член редколлегии, постоянный автор, участник встреч с читателями, лауреат премий «Нашего современника». С 1989 года – председатель московского добровольного общества русской культуры «Отечество». После вынужденного выхода из редколлегии «Нашего современника» продолжал печататься в «Молодой гвардии», «Литературной России», «Русском вестнике», «Аль-Кодсе», «Дуэли» и других изданиях. Автор книг «Рязанское летописание», «Начальные этапы древнерусского летописания», «Татищев» (ЖЗЛ), «Падение Перуна», «К какому храму ищем мы дорогу?», «История России с древнейших времен до 1618 года» (в 2-х томах), «Мародеры на дорогах истории» и др. Скончался 9 мая (День Победы) 2004 года в Рязани. Похоронен в Москве на Хованском кладбище рядом с супругой и дочерью Татьяной (тоже историком), безвременно и трагически-нелепо погибшей в 1996 году в автокатасторфе.

***

Кем был Кузьмин? Безусловно – выдающимся ученым: крупнейшим специалистом по средневековой Руси; историком-универсалом, выдвинувшим собственную оригинальную концепцию отечественной истории; основателем целой научной школы, давно уже официально признанной. Конечно же – острым и принципиальным публицистом, занимавшим среди плеяды идеологов «русизма» 80-х – начала 90-х годов одно из первых мест. Кроме того – общественным деятелем, боровшимся за права и интересы русского народа, создателем одной из первых юридически зарегистрированных «русофильских» общественных организаций («Отечество») – на этом поприще, правда, он особых успехов не добился, в отличие от своего заместителя А.В. Руцкого, сумевшего использовать «Отечество» в качестве политического трамплина. Для автора же этих строк (как, впрочем, и для десятков других дипломников и аспирантов истфака МГПИ/МПГУ) Аполлон Григорьевич, прежде всего, был Учителем. Да, именно Учителем с большой буквы, не только педагогом, обучающим азам профессии, но и воспитателем определенных нравственных и гражданских качеств.

Не претендую говорить за всех многочисленных учеников профессора («мэтра», как его называли выпускники 1990 года), но лично для себя формулирую уроки Кузьмина следующим образом. В сфере профессионально-интеллектуальной он дал блестящий образец научной методологии, проще говоря, научил думать. В сфере же нравственно-гражданской – показал образец осмысленного и ответственного патриотизма, проще говоря, научил Родину любить. По степени влияния на мой мировоззренческий генезис, из людей, с которыми мне доводилось общаться «вживую», рядом с Кузьминым поставить некого. (Только запойное чтение Достоевского в период от 16-и до 18-и «перепахало» сильнее - но то книги, не живой человек). При том, что в плане научных интересов и (особенно) общефилософских представлений между нами существовало (во всяком случае, с той поры, когда я стал осознавать себя как что-то самостоятельное) не так уж много общего. Но я знаю, кому обязан своим интеллектуально-гражданским становлением, «кузьминская» закваска (когда сознательно, чаще же, бессознательно) продолжает быть составной частью моего не то что мышления, а самого существа. Более того, только теперь понимаю, что недооценил многое из того, что когда-то казалось шестидесятническим консерватизмом или даже старческой причудой. Через задиристо-молодое отрицание уроков «мэтра» в 90-е, закономерно сменившее восторженно-юношеское поклонение ему в 80-е, ныне прихожу к некому взвешенному синтезу, в котором правота Учителя по ряду важнейших вопросов видится совершенно очевидной. Но об этом чуть позже. Пока же несколько памятных эпизодов.

***

Сентябрь 85-го, возможно даже первое сентября: первая лекция по отечественной истории студентов первого потока первого курса (много чего тогда было первого!) истфака МГПИ, здание которого в ту пору располагалось недалеко от железнодорожной станции «Сетунь», рядом с дворцом спорта «Крылья Советов». Лектор - профессор Кузьмин, я уже читал раньше его «жэзээловского» «Татищева» - книга понравилась, но не потрясла, показалась суховатой. Зато лекция захватила тут же, я вообще не представлял, что так можно преподавать историю.

Во-первых, профессор практически не стоял за кафедрой, а постоянно с неторопливой важностью расхаживал по обширной аудитории, то задумчиво глядя себе под ноги, то горделиво, поблескивая очками, вскидывая свою крупную, с еще весьма пышной шевелюрой, голову. Создавалось впечатление, что он просто очень громко разговаривает сам с собой, но приглашает и нас принять участие в разговоре, ибо то, что он говорит, очень интересно для всех и потому не слушать его нельзя. И такая манера не только не оскорбляла неоперившихся, но самолюбивых юнцов, а, напротив, глубоко им импонировала – с ними общались как с равными, как с коллегами. Это было радикальнейшее отрицание основ смертельно наскучившего школьного порядка вещей, где даже хорошие учителя глядели на них сверху вниз и лишь снисходили спускаться к несмышленым малолеткам. Кузьмин же неожиданно и стремительно поднимал их до себя, без всяких скидок на возраст и объем знаний: хочешь понимать – напряги мозги! Он ничего не разжевывал, а предлагал ловить мысль и самим развивать ее. Случайных или не слишком способных студентов такой педагогический стиль не слишком вдохновлял, но зато у тех, кто в мечтах уже давно «превзошел» Соловьева и Ключевского он вызывал бурю восторга, приступы самоуважения и, главное, желание доказать этому так много знающему и понимающему человеку, что они достойны его аристократической демократичности. Справедливости ради, надо отметить, что многие подававшие большие надежды юноши потом не выдерживали столь высокой планки, обращались в пустоцвет («сходили с дистанции», по словам Учителя), сохраняя при том невероятное самомнение, только мешавшее им найти скромное, но достойное место в жизни.

Во-вторых, «мэтр» не то что «не читал по бумажке» - у него вообще отсутствовал какой-либо конспект; демонстрировались время от времени только какие-то книги, журналы и газеты, по поводу которых отпускались одобрительные или (гораздо чаще) саркастические комментарии. На последующих занятиях стало ясно, что так выстраивается своеобразная интрига лекции: отталкиваясь от того или иного (близкого или чуждого ему) мнения, Аполлон Григорьевич, по излюбленному его выражению, «ставил проблему». «В истории надо идти не от фактов, а от проблемы» - такова была его главная методологическая установка, которой я с благодарностью, по мере сил, следую и сегодня. Лекционный курс Кузьмина не был изложением исторических событий, а их осмыслением. Скажем, лекцию о монгольском нашествии он начинал с того, что извлекал из всегда под завязку набитого портфеля журнал «Огонек» 1980 года со статьей Л.Н. Гумилева о Куликовской битве. «Сергий Радонежский возглавил взрыв этногенеза!» - с непередаваемой иронией зачитывал он цитату оттуда и, дождавшись пока публика отхохочется, начинал изничтожать гумилевскую концепцию русско-ордынского симбиоза. В частности, вспоминал личную беседу с Львом Николаевичем. «Да, не было никакого нашествия! – А разрушенные города?! – Князья их сами разрушили! – А как же летописи?! – Летописи подделаны!». «И даже бутылка монгольской водки нас не помирила!» - пародийно-торжественно растягивая слова и лукаво-сокрушенно разводя руками, завершал он эту вставную новеллу, немедленно затем переходя к уже вполне академическому анализу катастрофических последствий ордынского ига. История «по Кузьмину» была воистину «веселой наукой», не терявшей при этом ни грана серьезности. Мы начинали ее чувствовать как нечто всегда присутствующее рядом, говоря грубоватым, но точным розановским словечком, «как свои штаны», а не как что-то трансцендентно-отвлеченное, не имеющее к нам непосредственного отношения.  

Еще интереснее работалось на семинарах: каждый студент должен был выбрать какую-либо проблемную тему и сделать по ней доклад, отзыв на который готовил другой студент – «оппонент», далее шло обсуждение доклада всей группой, а итоги дискуссии подводил сам «мэтр». В сущности - некий прообраз написания и защиты диссертации. Как я был счастлив, когда мой доклад «Москва и Тверь в романах Д.М. Балашова» вызвал самую оживленную полемику на семинаре и самую большую похвалу Учителя, затем одобрительно упомянувшего его и на лекции! Конечно, это всего лишь ученическая работа семнадцатилетнего первокурсника, но она стала для меня прямо-таки «геологическим» переворотом: я впервые по-настоящему понял, что такое историческое научное исследование.

Весьма неформально подходил Кузьмин и к экзаменам. На предэкзаменационной консультации он вызывал и сажал перед группой наиболее выдающихся докладчиков, которые вместо профессора должны были разъяснять своим товарищам сложные и непонятные вопросы. Если они проходили испытание достойно, то получали «отлично» «автоматом». До сих пор горжусь тем, что свою первую «пятерку» в студенческой зачетке добыл именно этим нелегким путем.

Наконец, сразу же поражала кузьминская свобода суждений – никакого слепого поклонения авторитетам, «острый луч мысли» пронзал и освещал все и вся. Да, Кузьмин считал себя марксистом (и, кстати, не отрекся от марксизма в ту пору, когда 9/10 жрецов марксистско-ленинского культа внезапно стали биться лбом, кто перед Поппером, а кто перед Струве), но марксистом несхематическим, свободным, не сводившим «цветущую сложность» человеческой деятельности к одной экономике, а разношерстный ковер исторического развития – лишь к ниточке классовой борьбы (существование последней в Киевской Руси он, кстати, напрочь отрицал). Собственно, более всего он ценил в марксизме диалектический метод, социальная же его философия произрастала из славянофильски-народнических корней. Это отсутствие начетнического догматизма и позволяло вполне успешно заниматься в кузьминском спецсеминаре совершенно откровенным идеалистам (они, как известно, диалектику тоже ценят), каковыми были тогда и я, и все мои ближайшие друзья. Один из них, Сергей Иванников, защитил у Кузьмина в качестве диплома написанную в духе самого радикального постмодернизма, по сути, чисто философскую, а не историческую работу (к тому же, сданную научному руководителю чуть ли не в день защиты). Аполлон Григорьевич поморщился, но сдержанно-положительный отзыв написал. Правда, потом, в отсутствие Сергея, доверительно сказал нам, печально покачивая головой: «Какое-то неокантианство…», и после долгой паузы совсем уж обреченно вздохнул: «По-моему, у Иванникова ум за разум зашел». Ему, последовательному рационалисту в науке, изыски современной западной постфилософии казались действительно белой горячкой, но своего студента он «потопить» не мог.

Да и вообще, на какие только темы не защищались курсовые и дипломные работы у специалиста по древнерусскому летописанию профессора Кузьмина! Если не вся отечественная история, то уж две ее трети точно могли стать потенциальным полем исследования, лишь бы проблема была острой, а отношение к ней заинтересовано-страстным. Я, лично, студентом занимался славянофилами, а затем писал кандидатскую о консерваторах конца XIX века; Алексей Ломоносов диплом делал по Бердяеву, а кандидатскую по Розанову; только у Кузьмина было возможно защищаться по таким «опасным» сюжетами как масонство (здесь блистал Алексей Виноградов) и сионизм. Дело доходило до анекдотов, мой одногруппник Игорь Морсков, решив заняться сионизмом, честно пошел с этой темой на кафедру Новой и новейшей истории зарубежных стран, где над ним посмеялись и отослали на кафедру досоветской истории России … к Кузьмину!

Словом, Аполлон Григорьевич ничем не напоминал типичного советского профессора, яркая, вольная индивидуальность сама собой выделяла его из любой стадной общности. Он, конечно, ни в коей мере не был диссидентом, состоял в КПСС по своей воле, а не по принуждению, но, несомненно, являлся органически свободомыслящим человеком. Его суждения о советском прошлом и настоящем, которые мы слышали от него осенью 85-го, когда либеральные ветры только начинали дуть, поражали какой-то спокойной, естественной смелостью. Ругал он больше всего 20-е годы, но и к Сталину особых симпатий не питал (мы с «сионистоведом» Морсковым как-то прямо его спросили об «отце народов», на что получили ответ: «Мое отношение к Сталину сложилось после войны, когда у нас в селе коз называли «сталинскими коровами»; впрочем, «борьбу с космополитизмом» он одобрял), мог обронить на лекции: «Брежнев и его банда», с сочувствием процитировать «Поручика Голицына»… Степень его «либерализма» была такова, что в 87-м году молодые анархо-синдикалисты, создавшие на истфаке МГПИ организацию «Община», видели в нем своего союзника в борьбе с «бюрократизацией СССР» (бюрократия – с эпохи Петра I до наших дней - служила одной из главных мишеней для кузьминских филиппик), а лидер «Общины» Андрей Исаев (ныне один из вождей «Единой России») делал на кузьминском спецсеминаре доклад о Бакунине, в котором особо нажимал на антиеврейские высказывания последнего. Когда «общинники» собирали подписи в защиту уволенного из МГК КПСС Ельцина, профессор это одобрил и назвал благородным делом. Позднее, дороги «патриотов» и «анархистов» резко разошлись, и многие из учеников Кузьмина, состоявшие в «Общине» с момента ее основания (в том числе, и ваш покорный слуга) из нее вышли. Еще раз повторяю: антикоммунистом он не был, но его идеальный общинный «русский социализм» с реальной «советской цивилизацией» имел очень мало общего.

Ни церковным, ни вообще верующим человеком Аполлона Григорьевича назвать никак нельзя. Но определенные симпатии к православию он, несомненно, испытывал. Недаром все-таки одной из его излюбленных тем была история русской церкви, которая трактовалась, ясное дело, по-марксистски, но без всякой атеистической «чернухи». Это видно и в монографии «Падение Перуна», и в составленном им сборнике древнерусской мысли «Златоструй» (где почти сплошь религиозные тексты), и в исторических портретах церковных деятелей, написанных для книги «Великие пастыри России». Особенно «мэтр» выделял «Слово о Законе и Благодати» митрополита Илариона, видя в нем яркое выражение своеобразия русского христианства, с его точки зрения, принципиально отличного от византийского (Византию он не жаловал).   В 88 – 89-м годах, в связи с празднованием 1000-летия Крещения Руси, Кузьмин как никогда много работал по истории православия и, очевидно, не только научно, но и душевно «прикипел» к этой теме. Хорошо помню, как он не раз и не два говорил о том, что пишет статью для «Нашего современника» о необходимости дополнить марксистскую диалектику диалектикой христианской. Эта статья в печати так и не появилась, не знаю даже, сохранились ли ее черновики… А в мае 89-го вместо очередного занятия спецсеминара Учитель неожиданно устроил нам свой сольный концерт под гитару, главными «хитами» которого стали песни только что им открытого (а нам тогда вовсе неизвестного) отца Романа. Так что и «Слава Богу, снова я один…», и «Радость моя, наступает пора покаянная…» мы впервые услышали в проникновеннейшем исполнении профессора-марксиста. Не мудрено, что среди кузьминских учеников встречаются и батюшки, например, известный московский священник отец Павел Буров.  

           

***

Раз уж вспомнилась гитара, то нельзя не остановиться на ней поподробнее. Будто оправдывая свое олимпийское имя, Аполлон Григорьевич был славен еще и как знатный «игрец» на этом любимом инструменте своего другого знаменитого тезки и почти однофамильца – Аполлона Григорьева. Думаю, что после истории пение под гитару составляло второе «наслажденье жизни» профессора: голос его, правда, не отличался особенной силой или красотой, но играл он как бог! Репертуар «мэтра» был необозрим – тут и упомянутый выше отец Роман, и классические романсы («Мы только знакомы, как странно…»), и белогвардейская романтика («Господа офицеры, голубые князья…»), и советская эстрада («Все пройдет, и печаль, и радость…»), и стилизованный «блатняк» («Советская малина собралася на совет, советская малина врагу сказала: нет!»), и, неожиданно, даже Юлий Ким («В Коктебеле, в Коктебеле…»)… Но, конечно же, «гвоздем программы» всегда оставались Есенин и Рубцов – его бессменные фавориты в русской поэзии. Он сам сочинял музыку на их стихи и пел эти песни с особым чувством. Мне более всего запомнились (и сейчас без труда могу напеть эти мелодии) есенинское «В том краю, где желтая крапива…» и рубцовское «Плыть, плыть…».

Естественно, что этот его дар в полной мере раскрывался в «застольной» атмосфере. Он любил, когда у него дома было полно народу, предпочитая молодежную компанию, которая с удовольствием сутками могла внимать его монологам и песням. Типичная картина: огромный, заставленный питьем (отнюдь не только квасом) и закусками, стол, плотно обсаженный двадцатью-тридцатью гостями, а в центре восседает с гитарой в руках Аполлон. Как остроумно и точно определил эти посиделки мой друг (и отчасти тоже ученик Кузьмина) Александр Ефремов: князь пирует с дружиной. Многие самые главные разговоры (особенно «про политику») происходили именно в таком «формате». Общение шло свободно и расковано, но «князь», бывало, и гневался на неразумных «дружинников». Вполне терпимо относясь к дискуссиям в научных аудиториях, Учитель не слишком терпел возражений в застолье, здесь частенько вырывался на волю его подлинный нрав, обычно сдерживаемый академическим этикетом – горделивый, авторитарный, вспыльчивый. В ослушника, например, могла полететь гитара. Зная это, я старался не влезать в споры (тем более, что не имел оснований отнести себя к числу избранных «княжих» любимцев, которым многое прощалось), но как-то раз расслабился и, потеряв бдительность, заспорил с Кузьминым о поэзии. И всего-то сказал, что, на мой взгляд, Юрий Кузнецов – поэт не хуже Рубцова. Ответной реакцией стал вулканический взрыв гнева: досталось и Кузнецову, и мне как почему то «зоологическим эгоистам». В какой-то момент я решил, что нашим отношениям пришел конец, но к утру как-то все «рассосалось», и «мэтр» даже похвалил, правда, весьма сдержанно, мою только что вышедшую статью о Победоносцеве.

«Панегирик нужен убогому, как заплата на убожестве, а большой и яркий человек … не нуждается в ложном одеянии…» - говорит Розанов. Действительно, зачем слащавая патока в воспоминаниях о тех, кому есть чем оправдаться за свои прегрешения. Да, Кузьмин был гордец, «нарцисс» (порой до самоупоения), как, впрочем, и большинство творческих людей, среди которых скромность не слишком прививается, он был гневлив, пристрастен, часто несправедлив, падок на лесть. Но уж точно отсутствовал в нем хитрый, хладнокровный, коварный расчет, способность к интриге - если воевать, то по-святославовски: «Иду на вы!». Он мог по-человечески не слишком любить тех или иных своих учеников (и давал им это понять), но никогда их не предавал и последовательно тянул «по жизни».

Нельзя, к сожалению, умолчать о том, что в конце 90-х Аполлон Григорьевич сильно сдал. Ужасная смерть дочери-любимицы нанесла по нему тяжкий удар. Кроме того, если десятилетием раньше он считался признанным «генералом» русской патриотики, то теперь оказался на ее обочине. Уход из «Нашего современника», где при С.В. Викулове именитый профессор-историк, по сути, являлся главным идеологом журнала, а с приходом С.Ю. Куняева вынужден был уступить место не менее именитому филологу В.В. Кожинову (боюсь, по-другому и быть не могло – двум медведям в одной берлоге слишком тесно), задел его за живое. Печали свои он, подобно большинству русских мужчин, лечил известно чем, и в слишком больших дозах. Его могучий организм дряхлел прямо на глазах. «Княжие» пиры стали превращаться в унылые посиделки, где вместо блестящей искрометной беседы тон задавали бесконечно повторяемые одни и те же истории о былых (или существующих только в воображении рассказчика) триумфах. Удивительно, что Кузьмин все-таки продолжал преподавать и писать: именно в эти годы был создан его обобщающий двухтомник по русской истории, местами очень неровный, но, в целом, замечательный. В Учителе было так много типично русского, и трагедия его последних лет жизни - тоже так удручающе национальна!                      

***

Нельзя сказать, что сегодня Кузьмин забыт вовсе: книги его время от времени переиздаются, в МПГУ ежегодно проводятся Чтения его памяти, изредка в прессе (например, в «Литгазете») появляются публикации о нем… Но все же посмертный его «культ» весьма ограничен и не может равняться, скажем, с популярностью его штатных оппонентов в 90-е годы - Льва Николаевича Гумилева и Вадима Валериановича Кожинова. Справедливо ли это?

В каком-то смысле, да, ибо сама стилистика кузьминских работ (даже публицистических) слишком академична, чтобы захватить широкую аудиторию (говорил профессор, безусловно, интересней, чем писал). Они не завораживают, не пьянят, не провоцируют полет фантазии, подобно восточным поэмам Гумилева или полудетективным расследованиям Кожинова. Даже и в лучшие для Аполлона Григорьевича годы – в конце 80-х – круг его почитателей был куда уже, чем у того же Вадима Валериановича. Хорошо помню, как осенью 87-го на спецсеминаре он несколько озадаченно рассказывал о читательской реакции на только что вышедшие в «Нашем современнике» его и кожиновскую статьи, в частности, передавал мнение некоего философа: «Кожинова как-то глотаешь с удовольствием, а у тебя тут думать надо». В пересказе этой реплики звучала не только совершенно явная гордыня (дескать, моя статья для думающих людей, не то, что кожиновское «легкое чтиво»!), но и не менее очевидная (и такая естественная) ревность, и даже горечь (не поняли!). Совсем не похожий на ученого сухаря, живой, эмоциональный, обаятельный со студентами, Кузьмин, тем не менее, так и не сумел (или не захотел?) преодолеть академизм в своей публицистике и устных выступлениях «перед народом».

В том же 87-м он читал в МГО ВООПИК (дом Телешова) лекцию под интригующим названием «Почему после революции уничтожали памятники культуры?». Аншлаг был полный, люди не только заняли все стулья в зале, но и стояли в проходах и дверях и буквально лезли в окна. Публика, характерная для воопиковских мероприятий, естественно ждала полного и окончательного разоблачения жидомасонских происков, а в результате получила совершенно ей непонятное размышление о влиянии субъективно-идеалистической философии махизма на лидеров победившего пролетариата, которое, якобы, и предопределило вакханалию культуроборчества в 20-е годы. Разочарование экспрессивных бородачей с горящими глазами не знало границ, конечно же, многим тут же стало ясно, что и сам лектор чуть ли не масонский агент…

Я вовсе не хочу сказать, что благодаря своему академизму работы Кузьмина, проигрывая в популярности, всегда выигрывают в глубине по сравнению с опусами его оппонентов. Но то, что его выкладки, касающиеся древнерусской истории, куда более достоверны, чем вольные ее интерпретации у Кожинова или совершеннейшая научная фантастика по ее поводу у Гумилева – несомненно для всякого историка-профессионала. Да, у Аполлона Григорьевича были свои весьма неортодоксальные исторические концепции (происхождения русов, принятия христианства на Руси), они и ныне остаются дискуссионными - именно в научном, а не в паранаучном сообществе. Но в нашумевшем споре о монгольском иге с Гумилевым и Кожиновым научная истина была на стороне Кузьмина. Впрочем, и нравственная тоже, ибо воспевание иноземного господства, как чуть ли не величайшей радости в национальной истории, это все-таки мазохизм, патология. Не стоит об этом забывать при выстраивании пантеона авторитетных патриотических мыслителей, в который без сомнений должен войти не только Кожинов, но и Кузьмин, несмотря на все их прижизненные противоречия.

***

Признаюсь честно, когда Кузьмин зарядил свой бесконечный антиевразийский сериал (по его собственным подсчетам, он на эту тему написал 24 статьи – они затем вошли в книгу «Мародеры на дорогах истории»), я не был на стороне Учителя. Спорить я с ним не решался, но, возможно, мои высказывания на сей счет ему передавали, во всяком случае, именно 91 – 96 годы – период наибольшего охлаждения наших отношений. Евразийство тогда выглядело свежо, ярко, перспективно, только оно одно могло стать идеологией реставрации былой советской империи на новых началах (слишком трудно было смириться с ее утратой). Мне (и не только мне) борьба с евразийством представлялась стрельбой по своим. Кроме того, Аполлон Григорьевич часто напускал в свои тексты массу совершенно недостоверных конспирологических сюжетов. Чего стоит, скажем, «теория», что, дескать, Н.С. Трубецкой и П.Н. Савицкий были как-то одновременно связаны с масонами, пантюркистами и сионистами – мы с моим покойным другом Сергеем Константиновым тогда специально изучали классическое евразийство (в том числе и в архивах) и видели, что это полная ерунда.

Но, если заново переосмыслить ту давнюю полемику, то окажется, что Кузьмин, в главном, сегодня выглядит правым не только как историк, но и как политолог. При невозможности восстановить былое Союзное пространство (как бы его не называть), евразийство в условиях Российской Федерации становится вольным или невольным орудием порабощения русского разрозненного большинства хорошо организованными автономными этнократиями, а также эффективным средством размывания основ русской культуры, которая только одна и может стать основой нормального национального государства. Кожинов и Гумилев не это имели в виду, но они ошиблись, это сейчас видно со «стеклянной ясностью».

Недавно на одном «круглом столе» известный русский общественный деятель Игорь Эрихович Круговых рассказал о совместной поездке с Кожиновым в Татарстан, незадолго до смерти Вадима Валериановича. Кожинов, как обычно, развивал свою излюбленную идею, что русские – не существительное, а прилагательное, не нация, а некий синтетический сверхнарод. Затем выступил Игорь Эрихович и поднял тему ущемления прав русских в национальных автономиях. Ему тут же возразил некий татарин: «О каких русских вы говорите? Вот, только что, ваш ведущий идеолог доказал, что русских как особой нации не существует!» По словам Круговых, Вадим Валерианович был болезненно задет этой репликой, говорил, что так трактовать евразийство неправильно, что он обязательно напишет на сей счет, но вскоре умер и замысел свой не успел осуществить. Красноречивый сюжет! А ведь Кузьмин предупреждал о такого рода последствиях евразийского соблазна!          

***

   Другой пример, говорящий о том, что Кузьмин совсем не устарел. Как известно, кардинальной идеей его исторической концепции является воспринятый от славянофилов дуализм Земли (народа, общества) и Власти (государства), проводимый им через всю русскую историю, начиная с призвания варягов. Симпатии самого Аполлона Григорьевича почти всецело находились на стороне Земли, он нередко иронизировал над особо пламенными патриотами, для которых все наши монархи оказывались вне критики, и которые с наивно-романтической пылкостью отождествляли интересы Рюриковичей или Романовых с интересами России как целого. Он заострял наше внимание на существовании общинного самоуправления в домонгольской Руси и его печальной судьбе в московскую и петербургскую эпохи, на различных попытках ограничения самодержавия в XVII – XVIII веках. Именно в создании/возрождении системы «почвенного» самоуправления он видел путь к решению коренных проблем отечественного бытия. В сущности, «мэтр» был совершеннейший демократ, но не «общечеловеческий», а национально-русский.                

Мне, открывшему для себя в конце 80-х Константина Леонтьева и много лет бредившему его тремя «э» (эстетизмом, элитаризмом и этатизмом) все эти поиски демократических традиций в нашем, по преимуществу, монархическом прошлом очень долго казались каким-то не переваренным реликтом шестидесятничества. Государство – творец русской истории, и баста! Но глядя сегодня, как буксует административная машина (и без того не слишком отлаженная) в манной каше российского псевдообщества, понимаешь, что без реанимации низовых социальных структур мы далеко не уедем. Так что о том, как смягчить оппозицию Земли и Власти предстоит еще думать и думать. А работы Кузьмина - нам в помощь.

Национал-демократ – это синоним понятия «националист» в его изначальном значении в Европе XIX столетия. И лучшего определения общественно-политической позиции Аполлона Григорьевича не подобрать. Сам он себя, правда, так не величал. Но вот один занятный эпизод, произошедший в конце 87-го года. Если кто помнит, тогда на Старом Арбате собирались толпы взбудораженных граждан и спорили друг с другом до хрипоты на самые разные темы. Я, как молодой петушок, тоже с увлечением ввязывался в эти словесные баталии. Во время одной из них мой шибко либеральный оппонент, узнав, что я ученик А.Г. Кузьмина, в качестве последнего и самого убийственного аргумента возопил: «Это тот самый Кузьмин, который с помощью марксизма защищает и покрывает русский национализм!». Когда я пересказал услышанное Учителю, он как-то странно (но без раздражения) ухмыльнулся и ничего не сказал. Мы заговорили о чем-то другом, но минут через пять Аполлон Григорьевич перебил меня: «Как, там он сказал - с помощью марксизма оправдывает русский национализм?». Получив подтверждение верности цитаты, профессор снова (и довольно) ухмыльнулся. По-моему, ему понравилось.      

***

…Думал написать краткую памятную заметку, а статья все растет, и растет, воспоминаниям не видно края. Надо на чем-то остановиться. Наверное, на «школе Кузьмина». Это очень странная школа. Она сформировала немало признанных научным сообществом историков – книги Сергея Перевезенцева, Алексея Карпова, Вячеслава Фомина, Алексея Лубкова, Владимира Волкова, Елены Галкиной хорошо известны и специалистам, и широкой публике. Однако, непонятен критерий принадлежности к ней. Некие основополагающие методологические принципы? Но много ли среди учеников Аполлона Григорьевича марксистов? Думаю, не слишком. Даже антипозитивистский пафос Кузьмина разделяется далеко не всеми. Я знаю и таких «кузьминистов» (причем, из первых «призывов»), которые отрицают диалектику как метод познания действительности. Так кому из «отступников» отказать в принадлежности к «школе», и, главное, кто будет блюсти «правоверие»? Проблема еще и в том, что у нас нет полномочного преемника «мэтра», человека который, грубо говоря, был бы его «и.о.», признанным главой «кузьминизма».

С формальной точки зрения, «школа Кузьмина» - понятие, прямо скажем, аморфное, с трудом определяемое. Но, в то же время, для всех нас очевидно: это несомненная, объективная реальность, к которой принадлежат не только ученые-историки, но и экс-историки, ушедшие в другие профессии (скажем, интернет-публицист Александр Самоваров или госчиновник Эдуард Соломкин). Видимо она определяется исключительно самой фигурой нашего Учителя, разнообразием его дарований и научных интересов (от варягов до масонов), его необыкновенным человеческим обаянием. Он научил всех нас мыслить и осознанно любить Отечество, именно этим соединив нас в уникальную общность, представители коей подвизаются на разных поприщах, но, следуют одной и той же системе ценностей.      

Прочитано 4307 раз

Последнее от Сергей Сергеев