Версия для печати
Вторник, 30 мая 2017 09:16

Что делает Западную цивилизацию уникальной?

Автор Кевин Макдональд
Оцените материал
(2 голосов)

 Часть вторая

Этнический базис западного индивидуализма 

Магический (Восточный) человек является частью духовного начала «мы». Будучи ниспослано свыше, оно является одним и тем же для всех его членов. Душа и тело, конечно, принадлежат только человеку. Внутри него, однако, существует еще «нечто», относящееся к иному измерению. Это «нечто» превращает человека со всем его опытом и убеждениями в часть глобального консенсуса, который, являясь эманацией Бога, исключает всякую возможность самоутверждения для Эго. В глазах носителя такой ментальности понятие правды будет отличаться от того, как его видит представитель европейской цивилизации.

Все наши эпистемологические методы, основанные на индивидуальном суждении, кажутся ему сумасшествием и безрассудством, а полученные благодаря ним научные открытия — работой лукавого, который возмутил и обманул дух, лишив его способности к осознанию истинной реальности и настоящих целей. Тут мы подошли к главному: непостижимый секрет магического мышления в его пещерном мире — невозможность мышления, веры и познания Эго является основным принципом всех соответствующих религий.

Фаустов мир: «У Вольфрама фон Эшенбаха, Сервантеса, Шекспира, Гёте трагическое развивается из внутреннего к внешнему, динамически, функционально... стремясь поставить под сомнение самого Бога, если маска, которую он показывает (или якобы показывает) отдает во время прикосновения пустым звуком» (Освальд Шпенглер)[1].

Можно было бы предположить, что торжество индивидуалистичной нуклеарной семьи, основанной на любви и согласии, моногамия и падение значимости расширенной семьи является прямым следствием описанных мною социальных процессов. Однако дело в том, что эти изменения оказались гораздо более быстрыми и основательными, чем в остальных частях планеты. Западный мир является единственной цивилизацией, которой присущи все маркеры идивидуализма: моногамия, нуклеарная семья, представительная власть, обеспечивающая реализацию прав личности в государстве, моральный универсализм и наука. Далее, эта культура была создана на основе динамичной матрицы цивилизации Древнего Рима, где уже были представлены некоторые из этих феноменов. Поэтому я утверждаю, что эти тенденции в комплексе присущи только Западной цивилизации и под ними лежит этническая основа.

По моему мнению, в ходе последнего этапа своей эволюции европейцы оказались менее подверженными межгрупповому естественному отбору, нежели евреи и другие ближневосточные общества. Первым такое предположение высказал Фриц Ленц. Он выдвинул гипотезу о том, что из-за тяжелых условий ледникового периода, нордические народы стали жить небольшими группами и приобрели склонность к социальной изоляции. Из такой концепции не следует, что северные европейцы лишены коллективистских механизмов, необходимых для межгрупповой конкуренции. Однако эти механизмы выражены более слабо, а для их запуска требуется более интенсивный уровень конфликта, чем обычно.

Описанный подход вполне гармонирует с экологической теорией. Суровая окружающая среда способствует развитию таких адаптаций, которые направлены больше на борьбу с вызовами природы, нежели с другими группами. Кроме того, в таких условиях обнаруживается меньше стимулов для интеграции в систему обширных родоплеменных связей и сообщества с ярко выраженными коллективистскими установками. Концепции этноцентризма с эволюционной точки зрения подчеркивают значение этого феномена для межгрупповой конкуренции, который в процессе борьбы за выживание в сложных естественных условиях не имеет практического смысла. К тому же, окружающая среда не благоприятствует жизни в больших группах в принципе.

Европейские народы являются частью культурного ареала Северной Евразии и Приполярной зоны, где издревле жили охотники и собиратели, адаптировавшиеся к холодным и неблагоприятным для жизни климатическим поясам. Суровый климат вынуждает мужчину больше заботиться об обеспечении своей семьи и способствует развитию моногамных тенденций, поскольку природа не позволяет существовать многоженству и объединениям больших групп людей в течение периода, значимого с точки зрения эволюционных циклов. В таких культурах господствуют относительно равноправные отношения между полами. Все указанные особенности противоположны ситуации, которую мы находим в Ближневосточном культурном ареале, где исторически проживали евреи и другие родственные им народы.

Подобный сценарий вполне объясняет, почему народы Северной Европы имеют большую склонность к индивидуализму. На протяжении долгого времени они проживали в таких природных условиях, которые не располагали к образованию крупных племенных сообществ. Исследования ДНК показывают, что около 80% генов европейцев унаследованы от популяций, мигрировавших в Европу из Ближнего Востока 30 – 40 тыс. лет назад и сумевших пережить ледниковый период. За это время европейцы, по всей видимости, не только сумели приспособиться к холодной и пасмурной погоде, но и приобрести фенотипические изменения: светлые волосы и голубые глаза. Вероятно, внешняя среда повлияла также и на их темперамент и образ жизни.

Упомянутые популяции были не земледельцами, а охотниками и собирателями. Занятия охотой способствовали укреплению семейных пар, формируя психологический фундамент моногамии: они были невозможны без тесного сотрудничества между мужчиной-добытчиком и женщиной-хранительницей очага (история его уходит вглубь на 500 тысяч лет). Помимо этого, охота требовала «значительного опыта, качественного обучения и регулярной практики» – все это стимулировало вкладывать в детей как можно больше[2]. Она также развивала интеллект, поскольку человек мог в ней опираться больше на свои когнитивные способности, нежели на скорость бега или физическую силу.

Исторические сведения указывают на то, что европейцы, прежде всего проживавшие на северо-западе Европы, сравнительно быстро отказались от культивирования расширенной семьи и коллективистских социальных структур, когда их интересы оказались под защитой усиливавшегося централизованного государства. Строго говоря, по всему миру клановые отношения ослабевают по мере возрастания роли государственной власти. Однако в случае Западной Европы эта тенденция возобладала очень быстро: по всей вероятности, к позднему Средневековью она привела к появлению уникального западноевропейского вида «простого домохозяйства». В его основе лежит супружеская пара и их дети. Такая модель была обычным явлением в Скандинавии (кроме Финляндии), на Британских островах, немецкоязычных землях и Северной Франции. Она не похожа на совместные семейные структуры, распространенные в остальной части Евразии, где домохозяйство состояло из двух или более семейных пар (как правило, в него входили братья и их жены). До промышленной революции системы простых домохозяйств отличалась поздним возрастом вступления в брак, а также частным переходом неженатых молодых людей из одного богатого семейства в другое, где они трудились в качестве слуг. В совместных домохозяйствах мужчины и женщины рано женились, а уровень рождаемости был выше. В таких коллективных структурах функционировали специфические механизмы распада на два и более домохозяйства, если возникала такая необходимость.

Система простых домохозяйств является фундаментальным свойством индивидуализма как культурного феномена. В ее рамках семья могла преследовать собственные интересы, будучи свободной от обязательств и ограничений, возникающих в условиях родоплеменных отношений, и удушающего коллективизма , принятого в социальных структурах остального мира. Брак, основанный на индивидуальном согласии и взаимной эмоциональной привязанности, быстро вытеснил семейные союзы, порождаемые клановыми интересами или откровенным расчетом.

Другим моментом, обуславливающим уникальность Запада, стала традиция, когда молодые люди из крестьянских семей шли работать слугами в домохозяйства Северо-Западной Европы, где возобладала модель простой семьи. От 30 до 40% молодежи в доиндустриальной Англии состояло на такой службе, что является самым высоким показателем занятости того или иного класса до XX в. Обычай брать слуг был обусловлен не только необходимостью выполнять нужную работу чужими руками. Иногда человек мог отправить своих детей работать чьими-нибудь слугами, и при этом нанять работников себе. В XVII и XVIII вв. в некоторые пары нанимали слуг сразу после свадьбы и держали их до тех пор, пока дети не вырастали и сами не начинали оказывать помощь (впоследствии они могли пойти служить другим господам).

Таким образом, мы имеем дело с глубоко укорененной культурной практикой, которая приводила к высокому уровню взаимодействия между людьми, не связанными родственными отношениями. Эта традиция также обуславливает сравнительно низкий уровень этноцентризма, снижавшегося благодаря постоянному контакту главы домохозяйства с его членами, не имевшими с ним родственных связей. Доиндустральные общества европейцев не объединяются в структуры расширенной семьи, что, естественно, создавало хорошие предпосылки для их вхождения в стадию промышленной революции и современного этапа развития в целом. В остальной Евразии в то же время господствовала кровнородственная модель функционирования домохозяйств.

Интересно отметить, что, например, в таком обществе с высокой сексуальной конкуренцией, как, например, классический Китай, служанки становились наложницами главы семейства, вследствие чего ресурсы домохозяйства шли непосредственно на покрытие репродуктивных расходов. В западноевропейской модели богатые мужчины оказывали поддержку намного большему числу лиц, не являвшихся их родственниками по сравнению с другими народами Евразии. Любопытно, что в обществах охотников и собирателей, живущих в условиях сурового климата, наблюдаются развитые системы взаимообмена, в которых одни делятся ресурсами с другими – например, мясом. Я предполагаю, что данная система, столь характерная для доиндустриальной Западной Европы, была еще одним свидетельством продолжения описанных выше эволюционных процессов в холодных северных широтах.

Вслед за образованием простого домохозяйства, где отсутствует связь с расширенной кровнородственной общиной, возникли и все остальные маркеры западной модернизации: ограниченная государственная власть, чья сфера полномочий оставляла пространство для широких индивидуальных прав, капиталистическое предпринимательство, основанное на индивидуальных экономических правах, а также наука как инструмент личного познания истины. Индивидуалистское общество порождает республиканские политические и научно-исследовательские институты, которые способствуют делегитимации верховной власти в случае пренебрежения ею правами личности. 

Брак в индивидуалистском социуме: обоюдное согласие, любовь и первичность эмоциональной привязанности как основа семейного союза

Развитие простого домохозяйства, базирующегося на принципе согласия между партнерами, привело к тому, что личные качества потенциального супруга приобретали намного большую важность по сравнению с популяциями, где доминируют кровнородственные связи. Для последних совершенно обычны близкородственные браки, отвечающие стратегии конкретного рода. В условия же простых домохозяйств качества  «второй половинки», такие как интеллект, человеческая порядочность, психологическая совместимость и социально-экономический статус оказываются решающими в матримониальной парадигме.

В то время как в коллективистских сообществах генеалогическое родство и генетическая близость воспринимаются как ключевые преимущества при заключении брака, в индивидуалистских обществах ценят романтическую любовь и общие интересы, благодаря которым усиливается привлекательность друг для друга. Джон Муни в своих исследованиях отмечает весьма устойчивую склонность североевропейских народов к восприятию романтической любви как состояния, из которого рождается супружеский союз[3]. Фрэнк Салтер выдвинул тезис, что те же народы обладают рядом специальных адаптаций в области сексуального поведения, включая выраженную склонность к романтической любви в противовес механизмам социального контроля как средству профилактики возможных измен[4]. Эволюционная составляющая индивидуализма означает имплицитное восприятие романтической любви как особого адаптивного психологического механизма, успешно работающего вместо таких распространенных в коллективистских цивилизациях императивных норм, как родовая стратегия или выбор партнера по воле родителей или иных родственников.  Вообще, сложно не увидеть разницу между двумя следующими ситуациями. В первом случае два более-менее равных партнера самостоятельно начинают отношения и взаимные ухаживания, в другом же особые институты как, например, «пурда», характерные для средневосточных регионов, позволяют мужчинам изолировать своих родственников женского пола и осуществлять контроль над  ними до тех пор, пока они не будут выданы замуж по воле и в интересах семьи.

Начиная со Средних веков развивалась традиция «дружеского брака» (семейного союза, где психологическая совместимость, способность к эмоциональной близости и взаимной поддержке считаются первичными по сравнению с материальными аспектами), в конечном итоге ставшего нормой и в среде высшей аристократии. В то время как эмоциональная взаимосвязь между мужчиной и женщиной является само собой разумеющейся вещью на Западе, для социальных структур большей части земного шара она не является существенным элементом. В самом деле, это различие и порождает контраст между иерархичными обществами Востока и Запада. Для интеллектуальной традиции Европы характерна идеализация романтической любви как основы моногамного союза, что особенно заметно на примерах античного стоицизма и романтизма XIX в. Не следует думать, что любовь и эмоциональная привязанность мужчины и женщины друг к другу вообще отсутствовали за пределами европейской цивилизации, однако именно там эти феномены приобрели фундаментальную важность.

Признание мужчины и женщины равноправными сторонами в матримониальных отношениях обуславливало относительный паритет в возрасте жениха и невесты. Среднестатистическая европейка в момент выхода замуж была старше невест, проживавших где-либо в Евразии или Африке. Эта закономерность оказывалась верной и для крестьянской среды. Например, как показывает статистика за 1550 – 1675 гг., англичанки вступали в брак в возрасте около 26 лет. К 1800 г. этот показатель несколько снизился, составив 24 года.

Эмоциональная привязанность между мужем и женой стала культурной нормой, утвердившейся одновременно с расцветом простых домохозяйств. Европейский феномен благородного  ухаживания (уникальное явление среди культур Евразии и Африки) позволял потенциальным жениху и невесте общаться в течение определенного периода,  дабы самим оценить, насколько они подходят друг другу. По словам Мальтуса, «обоим полам была дарована возможность развить сильное и прочное эмоциональное влечение, без которого совместная жизнь приносит более бедствий, нежели счастья»[5].

Индивидуализм и снижение уровня этнического самосознания европейцев

В предыдущих частях данной работы я изложил сценарий, который можно было бы сформулировать вкратце таким образом. Этноцентризм европейцев находится на сравнительно низком уровне по причине того, что они прошли через длительный период существования в неблагоприятных условиях, где родоплеменные связи в рамках расширенной семьи не имели особого значения. Это позволило им успешно адаптировать все маркеры, сопутствующие модернизации: «дружеский брак», права личности как противовес государственному произволу, представительную власть, моральный универсализм и науку. Этот вектор развития породил невиданную ранее в мировой истории эпоху творческих достижений, завоеваний и создания материальных благ, которая продолжается и по сей день. Тем не менее, как я уже писал в одной из своих книг об иудаизме, индивидуализм служит весьма слабым стратегическим инструментом по сравнению с методами сплоченных групп. На Западе большие кланы, основанные на кровнородственных связях, были ликвидированы в целях проведения успешной модернизации, однако межгрупповая конкуренция как таковая отнюдь не ушла в прошлое. В XIX в. начинается соревнование между евреями как коллективистской группой с развитым этническим самосознанием и западными элитами, верными идеалам индивидуализма.

С антропологической точки зрения евреи происходят из ближневосточного культурного ареала, который по своим параметрам являет противоположность европейской социальной организации. Как ниже показано в таблице, для иудаизма[6] характерны коллективизм, сильная склонность к этноцентризму, ксенофобия и моральный релятивизм. Таблица различий между европейской и еврейской культурными формами[7]

Параметр

Культурный базис европейцев

Культурный базис евреев

 
     

Эволюционный бэкграунд

Охотники и собиратели Севера

Скотоводы Ближнего Востока

Родовая система

Двусторонняя; Слабая патрилокальность

Однолинейная; Сильная патрилокальность

Семейная система

Простое домохозяйство;

Расширенная семья; Совместное домохозяйство;

Формы брака

Экзогамный Моногамный

Эндогамный; Кровнородственный; Полигамный

Брачная психология

Эмоциональная привязанность; Акцент на взаимном согласии и расположении друг к другу

Утилитарность; Акцент на родовой стратегии и контроле со стороны клана

Положение женщины

Сравнительно высокое

Сравнительно низкое

Социальная структура

Индивидуалистическая; Республиканская; Демократическая

Коллективистская; Авторитарная; Харизматические лидеры

Этноцентризм

Сравнительно низкий

Сравнительно высокий; «гипер-этноцентризм»

     

Ксенофобия

Выражена слабо

Выражена сильно; «Гипер-ксенофобия»

     

Социализация

Независимость, опора на собственные силы

Отождествление себя с группой, обязательства перед кровнородственной   общностью

     

Интеллектуальная парадигма

Разум; Наука

Догматизм; Преклонение перед значимыми для группы авторитетами и харизматическими лидерами

Моральная парадигма

Моральный универсализм; Мораль независима от групповых интересов

Моральный релятивизм; Различия между внутри и внегрупповой моралью; «А хорошо ли это для евреев?»

       

В моих книгах об иудаизме неоднократно появляется тезис, в соответствии с которым индивидуалистские общества очень уязвимы перед вторжением сплоченных групп извне, в том числе и отождествляющих себя с иудаизмом. Недавние исследования, проведенные специалистами в области экономической эволюции, блестяще продемонстрировали глубинные различия между индивидуалистскими и коллективистскими культурами[8].

Важный компонент этого исследования состоял в построении модели эволюции способов взаимодействия в индивидуалистских социумах. Их представители будут из альтруистических побуждений наказывать отступников во время «статической игры»[9], участники которой взаимодействуют только однажды, благодаря чему на них не отражается репутация человека, с которым ему или ей довелось вступить в контакт. Следовательно, описанная ситуация моделирует индивидуалистскую культуру, поскольку ее акторы являются друг для друга незнакомцами, не объединенными какими-либо кровнородственными связями. В рамках исследования было неожиданно обнаружено еще и то, что лица, сделавшие большие пожертвование на общее благо, оказались склонными наказывать тех «эгоистов», кто не поступал аналогичным образом, даже если для них самих это могло повлечь серьезные издержки (отсюда термин «альтруистическое наказание»). Более того, наказанные игроки в следующих раундах меняли поведение и выделяли больше средств на пожертвования в будущем, невзирая на имевшуюся у них заранее осведомленность о смене состава игроков после каждой игры. Европейцы действуют именно таким образом, как показано в описанной модели. Их сообщества осуществляют взаимодействие с посторонними людьми более интенсивно, нежели с членами собственной расширенной семьи, проявляя выраженную склонность к рыночным отношениям и индивидуализму. 

Исходя из приведенной схемы можно сделать предположение, что группа, желающая заставить европейцев заняться самоуничтожением, должна стимулировать заложенную в них способность к альтруистическому наказанию посредством убеждения их в моральной ущербности собственного общества. Поскольку европейцы являются глубокими индивидуалистами, то они с легкостью входят в состояние морального гнева против представителей своего же народа, если они воспринимают последних как социальных паразитов. Это является проявлением склонности европейцев к альтруистическому наказанию, происходящей из той стадии их эволюции, когда они были охотниками и собирателями. При принятии решения применить альтруистическое наказание относительное генетическое расстояние не имеет значения. Паразиты воспринимаются подобно незнакомцам в рыночной ситуации, т. е. они не имеют семейных или племенных связей с наказывающим индивидуумом.

Одним из европейских сообществ, которые активно применяли альтруистическое наказание, были пуритане. Отличительная черта пуританства заключалась в стремлении преследовать утопические цели, представляемые в качестве морального императива. Последователи этого учения считали поддержание морали высшей целью государства. Новая Англия стала почвой для «совершенствования веры человека» и «родиной десятка «измов»[10]. Всякая политическая альтернатива воспринималась там как чуждая форма морали, являвшаяся воплощением зла, вдохновленного самим дьяволом.

Пуритане вели священную войну за торжество истинной морали против собственных генетических собратьев. Из этого можно сделать вывод, что альтруистическое наказание чаще встречается у взаимодействующих групп охотников и собирателей, чем у групп, объединенных кровнородственными связями. Так, невзирая на весь клубок сложных политических и экономических причин, приведших к Гражданской войне 1861 – 1865 гг. (самый кровавый и разрушительный конфликт в истории США), именно моральное осуждение рабства со стороны янки стимулировало радикальную риторику и впоследствии помогло представить в сознании пуритан резню близкородственных англо-американцев во имя блага рабов из Африки морально оправданным актом. Воинствующий морализм последних, наряду с желанием оправдать драконовское наказание для преступников ярко проявился в высказываниях священника-конгрецианолиста Генри Уорда Бичера (1813 – 1887), призвавшего к «уничтожению немецкого народа… стерилизации 10 миллионов германских солдат и сегрегации женщин»[11].

Таким образом, альтруистическое наказание является интегральным компонентом современной Западной цивилизации: как только европейцы убеждаются, что представители их собственного народа стали морально ущербными, они немедленно начинают использовать против них всевозможные санкции. В этой ситуации другие европейцы рассматривались не как часть целостного этноплеменного сообщества, а неизбежная мишень для поражения. Для европейцев мораль индивидуалистична, поэтому нарушение паразитами общественных норм наказывается альтруистической агрессией. 

 С другой стороны, групповые стратегии, существующие в коллективистских культурах, таких как еврейские, защищены от подобных атак, поскольку родственные и групповые связи имеют приоритет над всем остальным. Мораль является относительной: моральным считается то, что хорошо для данной конкретной группы. В таких социумах отсутствует традиция альтруистического наказания, потому что их эволюционное развитие строилось вокруг взаимодействия родственников, а не незнакомцев.

Само собой, наилучшая стратегия для разгрома европейцев силами такой коллективистской группы, как евреи, заключалась в том, чтобы заставить их уверовать в собственную моральную несостоятельность. Основной темой моей книги «Культура Критики: эволюционный анализ еврейского участия в интеллектуальных и политических движениях XX в.» является история о том, как еврейским интеллектуальным движениям удалось достичь своей цели[12]. Они представляли иудаизм как систему ценностей, морально превосходящую европейскую цивилизацию, а европейскую цивилизацию как, наоборот, несостоятельную и потому ставшую хорошей мишенью для альтруистического наказания.

Как только европейцы окончательно усвоят убежденность в собственной моральной порочности, они уничтожат сами себя в приступе альтруистического наказания. Общий демонтаж культуры Запада и последующая утрата им всех признаков некогда единой этнической общности произойдет в результате психологической атаки, обостряющей пароксизм альтруистического наказания в форме самоубийства. Именно отсюда проистекают непрестанные усилия еврейских интеллектуалов по поддержанию идеологии морального превосходства иудаизма и его исторической роли как невинной жертвы с одновременными нападками на моральную легитимность основ Западной цивилизации.

Индивидуалистские сообщества представляют собой идеальную среду для действия иудаизма как ярко выраженной коллективистской стратегии в защиту групповых интересов. Важно отметить, что проблема иммиграции неевропейских народов не только не ограничивается США, но и становится опасной и все более острым вопросом для всей Западной цивилизации: только народы европейского происхождения открыли двери своих стран для выходцаи из других концов планеты и теперь оказались перед лицом угрозы утраты земель, на которых жили сотни лет. Во многом это произошло вследствие работы собственного неотрефлексированного морального императива, чем поспешили воспользоваться выступающие за иммиграцию активисты из нацменьшинств ради достижения целей собственных этнических групп.

В западных обществах давно существует традиция индивидуалистического гуманизма, который усложняет введение иммиграционных ограничений. Например, в XIX в. Верховный суд США дважды отменял законы о прекращении иммиграции китайцев на том основании, что их действие было направлено против групп, но не против отдельных индивидов. Работа по созданию интеллектуального базиса для введения иммиграционных ограничений сталкивалась с колоссальными препятствиями; к 1920 г. он основывался на декларировании этнических интересов северо-западных европейцев и имплицитно апеллировал к расовому мышлению. Однако было крайне сложно примирить оба этих принципа с официально провозглашавшейся политической, моральной и гуманитарной идеологией республиканского и демократического общества, где, как подчеркивали выступавшие за неограниченную иммиграцию еврейские активисты типа Исраэля Зангвилла, принадлежность к расовой или этнической группе не имела общепризнанного интеллектуального статуса. Когда аргумент в пользу защиты этнических интересов уступил место теории «ассимиляционного потенциала» в ходе обсуждения закона Маккаррена – Уолтера (1952 г.), то и она воспринималась оппонентами лишь как завуалированный «расизм». Потом эта интеллектуальная традиция погибла окончательно; вместе с ней рухнула и центральная несущая колонна, защищавшая этнические интересы народов европейского происхождения.

Важный элемент стратегии еврейских интеллектуалов состоял в пропаганде крайних форм радикального индивидуализма и морального универсализма, ставивших под удар этническую идентичность общества. С их помощью им удалось подорвать остававшиеся источники групповой солидарности среди европейцев, не затронув при этом иудаизм как очень сплоченное движение, отстаивающее коллективные интересы. Такая стратегия может быть прекрасно проиллюстрирована на примере Франкфуртской школы социальных исследований, а также левых политических идеологий и школы психоанализа. Если грубо упростить, то в описанной парадигме групповые идентичности нееврейских обществ рассматриваются как симптом психического расстройства.

Несмотря на снижение значимости кровнородственных связей и рост индивидуализма, европейцы до самого последнего времени не утрачивали чувства принадлежности к одному большому сообществу. До XX в. включительно американцы европейского происхождения сохраняли ощущение «народности» (“peoplehood”) как производной от расы. Это отождествление себя с народностью и расой подкреплялось дарвиновской академической традицией, которая не только провозглашала расовые различия научным фактом, но и рассматривала белую расу как особенно одаренную. Однако в долгосрочной перспективе попытки подвести биологический базис под концепт народности окончились неудачей. Теперь они и вовсе вызывают ужас в академических кругах – в основном благодаря тем самым интеллектуальным движениям, ставшим предметом моего анализа в «Культуре критики»[13].

 Заключение

Вопрос о том, сумеют ли западные индивидуалистские общества встать на защиту законных интересов народов европейского происхождения, остается открытым. Существующие тенденции побуждают сделать прогноз, что если индивидуалистское начало в них не ослабнет, то в конечном итоге все закончится сильным падением генетического, политического и культурно влияния этих народов. Это событие станет беспрецедентным отказом от былого могущества, к тому же совершенным в одностороннем порядке. Ученый-эволюционист не может представить, что этот процесс не будет сопровождаться хотя бы ограниченным сопротивлением со стороны некоторый части населения, вероятно наиболее этноцентричной его части. По иронии судьбы, такая реакция, вероятно, приведет к адаптации некоторых аспектов иудаизма в части усвоения коллективистских идеологий и социальных организаций, направленных на защиту групповых интересов. Но независимо от того, будет ли упадок европейских народов продолжаться и дальше или все-таки прекратится, он в любом случае войдет в историю как результат глубокого воздействия иудаизма как групповой эволюционной стратегии на общества Запада.

 

[1] Campbell, J. The Masks of God (4 Vols.), New York: Viking, 1959. Vol. 3, P. 234 & Vol. 4. P. 554.

[2] Roebroeks, W. Hominid behaviour and the earliest occupation of Europe: An exploration, Journal of Human Evolution 41, 2001. P. 450.

[3] Money, J. Love, and Love Sickness: The Science of Sex, Gender Differences, and Pair Bonding, Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1980.

[4] Salter, F. K. Does female beauty increase male confidence of paternity? A blank slate hypothesis, Ethology and Sociobiology 1994.

[5] MacFarlane, A. Marriage and Love in England: Modes of Reproduction 1300-1840, London: Basil Blackwell, 1986. P. 294.

[6] Как эволюционной стратегии, в терминологии К. Макдональда. (Прим. пер.)

[7] MacDonald, K. B. Separation and Its Discontents: Toward an Evolutionary Theory of Anti-Semitism. Westport, CT: Praeger, 1998.

[8] Fehr, E., & Gächter, S. Altruistic punishment in humans, Nature 415: 137-140, 2002.

[9] Здесь К. Макдональд использует термин «one-shot game» - игра с одним периодом, т. е. игра, в которой игроки выбирают свои стратегии только один раз. (Прим. пер).

[10] Fischer, D. H. Albion’s Seed: Four British Folkways in America, New York: Oxford University Press, 1989. P. 357.

[11] Vaughn, A. T. The Puritan Tradition in America, 1620-1730, (revised ed.). Hanover and London: University Press of New England, 1997. P. 20.

[12] MacDonald, K. B. The Culture of Critique: An Evolutionary Analysis of Jewish Involvement in Twentieth-Century Intellectual and Political Movements, Westport, CT: Praeger, 1998. 

[13] Ibid.

Первая публикация: The Occidental Quarterly. June 2002. Pp. 9-38.

Перевод Дмитрия Павлова. Первая публикация перевода: Вопросы национализма. 2013. № 4 (16).

 

Прочитано 4417 раз

Похожие материалы (по тегу)