Подобный неприглядный «имидж» мог возникнуть, в первую очередь, благодаря полемическим заострениям в публицистике и других текстах представителей «славянской партии», немало потрудившихся над построением одиозно-агрессивного облика «ненаших». В самом деле, лирическими образами хрестоматийного послания Н.М. Языкова «К не нашим» (1844) можно пугать детей: здесь есть и «торжественный изменник», и «надменный клеветник», и «восприниматель достослезный / Чужих суждений и грехов», и переход на личности: «люд заносчивый и дерзкой, / Вы, опрометчивый оплот / Ученья школы богомерзкой», и более чем несправедливое клеймо: «Вы все - не русской вы народ». Трескучая риторика, в которой восхищенный соратник автора И. Киреевской слышал «какую-то звучную торжественность», остается, тем не менее, не более чем рифмованной риторикой очень средней руки.
Для того чтобы придерживаться подобного имиджа, надо тщательно игнорировать всевозможные тексты, созданные западниками – от публицистики до эпистолярия. Но при самом беглом их прочтении становится очевидно – вслед за ярым западником Александром Ивановичем Герценом – что у обеих партий «была одна любовь, но не одинакая»:
«У них и у нас (т.е. у славянофилов и западников – С.В.) запало с ранних лет одно сильное, безотчетное, физиологическое, страстное чувство, которое они принимали за воспоминание, а мы – за пророчество: чувство безграничной, обхватывающей все существование любви к русскому народу, русскому быту, к русскому складу ума. И мы, как Янус или как двуглавый орел, смотрели в разные стороны, в то время как сердце билось одно». Таков центральный манифест Герцена, ярко и прямо выписанный им в основном труде жизни – «Былом и думах».
По-видимому, большинство мифов и недоразумений, связанных с позицией западников, происходят из-за их не особенно удачного названия (неудачность которого отмечали и они сами): из корня слова делался вывод об основном объекте их интереса и идеале.
Но и наивные упражнения в лингвистике, и не менее наивное доверие к риторике оппонентов никак не могут служить основаниями для странного вывода о нелюбви западников к собственному народу и нерадению о нем.
Собственно, в нелюбви к отечеству и агрессивном западничестве в его лубочном понимании нельзя упрекнуть даже П.Я. Чаадаева, нарезку из «Философического письма» которого часто любят представлять в качестве доказательства его антипатриотических грехов. Это сомнительное «доказательство» опровергают как другие работы Чаадаева, так и то, что явной своей целью письмо имело пробудить задремавшее в николаевском царствовании общество. «Разумеется, такой голос должен был вызвать против себя оппозицию», - пояснял эффект взрыва тот же Герцен, читавший «Телескоп» в Вятской ссылке и не веривший глазам своим.
Если бы Чаадаев действительно так не любил отечество свое, то вряд ли бы он вернулся из своего трехлетнего заграничного путешествия. «Сознательно предпочтя эмиграции возвращение в русское общество… Чаадаев совершает поступок, знаменующий появление западничества как вполне осознанной идейной и общественной позиции, вросшей отныне в контекст русской общественной мысли не как очередное западное влияние, а как неотъемлемая часть самобытного национального сознания» (выделено мной – С.В.), - авторитетно утверждает исследователь феномена западничества В.Г. Щукин.
«Чаадаев был первым русским, в самом деле, идейно побывавшим на Западе и нашедшим дорогу обратно», - писал О. Мандельштам.
Таким образом, с самого своего зарождения западничество не было эскапизмом в сторону Европы и ее образа жизни, а «частью самобытного национального сознания». Западники ехали в Европу не за «красивой жизнью» и комфортом, а для получения знаний и опыта, необходимого им для преобразования и помощи любезному отечеству.
Пристальное внимание к Европе, к ее путям исторического развития и ее институтам происходило именно из-за напряженного размышления о российских реалиях и поисков наилучшего разрешения общественно-политических, социальных, экономических и тесно связанных с ними культурологических вопросов – на родине.
Обращение к Европе было важно и как способ понять собственную страну, ее духовные основы, особенности исторического и возможности будущего развития. Присматриваясь к Европе, западники делали попытку остранения (если использовать литературоведческий термин) – взгляда не изнутри привычной матрицы, а снаружи. Однако же, снова это был взгляд не столько на Запад, сколько на Россию.
Любопытно, что даже Т.Н. Грановский, читавший публичные лекции о истории Западной Европы, имел в виду прежде всего Россию и возможности применения прогрессистских принципов на отечественной почве. Собственно, именно поэтому – а не только из-за влечения студентов и светской публики к истории и симпатии к личности профессора – его лекции были так популярны. Обращение к средневековой истории виделось публике формой эзопового языка для разговора о России, а сами лекции служили своеобразной заменой отсутствующему журналу западников в Москве.
Расхожий упрек западникам в их якобы пренебрежительном отношении к национальному, к народу – также неправомерен. Характерно, что западники в своем кругу признавали заслугу славянофилов в этом отношении: «…славянофилы выговорили одно истинное слово: народность, национальность. В этом их великая заслуга; они первые почувствовали, что наш космополитизм ведет нас только к пустомыслию и пустословию…», - писал В.П. Боткин П.В. Анненкову.
Напряженная сосредоточенность западников на способах и путях повышения уровня жизни и благосостояния своего народа видна, в частности, в их литературном творчестве, которое они считали полноценным общественно-политическим действием.
Именно в произведениях, созданных авторами-западниками (или инспирированных этим идейным направлением), центром сочувственного описания был народ (как, например, «Антон-горемыка» и «Деревня» Д.В. Григоровича, «Записки охотника» И.С. Тургенева). Эта литература привлекла внимание к народу, воспеваемому славянофилами, не меньше, чем статьи последних. Западники вполне приняли это «одно истинное слово» своих визави и стали развивать тезис в соответствии со своей программой. Так, «Записки охотника» (особенно – «Хорь и Калиныч») вызвали живое одобрение читателей не только своей художественной ценностью, но и явными положительными чертами, которыми автор-западник наделил героев. Народ (в лице Хоря) вполне обладает деловыми качествами, трезвостью и практической сметкой – и тем самым подтверждает западнический тезис о его будущем развитии и прогрессе.
Обилие путевых заметок, «писем», «поставляемых» авторами-западниками в журналы, тоже говорит не столько об увлечении «их нравами» и интересом к иностранным реалиям, а снова – о внимании к отечественным проблемам и возможности преломления чужого, европейского опыта к российскому. Нельзя не заметить, что особой популярностью у читателей пользовались не только наблюдения и описания передовых европейских держав (как, например, «Парижские письма» П.В. Анненкова), но анализ истории и современной социально-политической ситуации стран, находящихся «на периферии» европейского мира, сохранивших многие патриархальные черты и тем самым схожих с Россией – «Письма из Испании» В.П. Боткина, статьи Е.Ф. Корша «Бретань и ее жители», Н.М. Сатина – о Мальте, Сицилии и Ирландии.
Из-за этой центральной сосредоточенности западников на судьбах России к ним не могут быть причислены «духовные» эмигранты образца Владимира Печерина – с отъездом они теряли возможность быть досконально в курсе событий и участвовать в общественной жизни России. (Впрочем, стоит упомянуть, что даже Печерина смогли «пробудить» от монастырского католического сна лишь новости о России и реформах в ней).
Это вполне понимал В.Г. Белинский – когда М.А. Бакунин в 1845 г. говорил о возможной его эмиграции, тот наотрез отказался: «А что же я буду делать, если меня оторвать от моей почвы и от моей деятельности, в которую я вложил свою душу?», - передавала его слова А.Я. Панаева. В самом деле, Белинский своими «душевными» статьями вносил в русское общество тот «фермент», «закваску» западных идей, необходимых для его развития и постепенного преобразования. Костеря «гнусную расейскую действительность», Белинский целил в николаевскую эпоху, прямым ходом идущую в «мрачное семилетие» и так же мало любимую славянофилами, как и «неистовым Виссарионом». При этом, вряд можно назвать много столь же страстных поборников своей нации и страны, как Белинский. Так, в статье «Россия до Петра Великого» он ясно и без обиняков прописывает свой манифест, под которым подписались бы и остальные западники: «…мы уже не хотим быть ни французами, ни англичанами, ни немцами, но хотим быть русскими в европейском духе».
В более позднем (1847) письме В.П. Боткину Белинский подтверждает свой тезис шестилетней давности: «Я – натура русская. Скажу тебе яснее: je suis un russe et je suis fier de 1'etre (я – русский и горжусь этим (франц.). He хочу быть даже французом, хотя эту нацию люблю и уважаю больше других. Русская личность пока – эмбрион, но сколько широты и силы в натуре этого эмбриона, как душна и страшна ей всякая ограниченность и узкость!»
Сфокусированность интереса западников на делах России, увлечение западной мыслью, философией, экономическими и общественно-социальными теориями исключительно для применения их «внутри страны» до анекдотичности ярко видна на примере того же Белинского. По воспоминаниям И.С. Тургенева, во время (вынужденного, для лечения) путешествия по Европе тот «изнывал за границей от скуки, его так и тянуло назад в Россию. Уж очень он был русский человек, и вне России замирал, как рыба на воздухе. Помню, в Париже он в первый раз увидал площадь Согласия и тотчас спросил меня: "Не правда ли? ведь это одна из красивейших площадей в мире?" И на мой утвердительный ответ воскликнул: "Ну, и отлично; так уж я и буду знать, – и в сторону, и баста!" – и заговорил о Гоголе. Я ему заметил, что на самой этой площади во время революции стояла гильотина и что тут отрубили голову Людовику XVI; он посмотрел вокруг, сказал: "А!" – и вспомнил сцену Остаповой казни в "Тарасе Бульбе"».
На фоне покинувших Россию и тем самым лишившихся живого участия в ее судьбе особняком стоят А.И. Герцен и Н.П. Огарев, и в своей вынужденной эмиграции не утративших максимально возможно тесного общения с соотечественниками (по крайней мере, во время жизни в Англии), и благодаря «Колоколу» и «Полярной звезде» имевших колоссальное значение на общественное мнение последних.
Даже после прекращения русского «Колокола» и возобновлении его на французском языке, Герцен ставил целью этого издания не «международную панораму», а знакомство европейцев с Россией и ее повесткой дня.
Впрочем, и до отъезда оба друга и единомышленника рассматривали принципы европейской мысли и быта в возможности применения к российским реалиям, причем если Герцен «специализировался» исключительно на теоретическом материале (за полной невозможностью участия в общественно-политической жизни 1840-х годов), то Огарев делал основательные попытки применить западнические принципы – а именно, просвещение, образование, прививку понятий личной свободы и достоинства, а также повышение уровня жизни – непосредственно на практике, то есть среди обширного числа своих крепостных крестьян, полученных им в наследство.
Еще в начале 1840-х гг. Огарев отпустил на волю крепостных одного из богатейших своих имений, однако столкнулся с неумением крестьян организовать собственный труд и быт, а также с их неспособностью к самоуправлению. В 1847 г., вернувшись из путешествия по Европе и вооруженный передовыми экономическими, социальными и естественнонаучными познаниями, он тщательно планировал новые реформы в оставшихся имениях. Устроив несколько заводов, он пытался заменить крепостной труд на вольнонаемный, перевести крестьян на фермерское хозяйство, построил больницу. Еще более обширны были планы по просвещению и образованию крестьян: в своей программе народной школы Огарев последовательно реализует основные принципы западников – помимо преподавания начал наук, он хотел воспитать разумных, деятельных граждан, чуждых известному «русскому» фатализму и лени, приученных к гигиене и разумному, «человеческому» комфорту.
Стоит отметить, что никто из славянофилов, превозносивших идеальные и современниками не виданные свойства народа, не рискнул собственным состоянием, чтобы попытаться изменить его жизнь к лучшему.
Программных высказываний Герцена, демонстрирующих исключительную любовь к России и собственному народу, слишком много, чтобы процитировать их все в одной статье. Более того - самоопределение и будущее России, ее место среди других народов и роль в истории была центральным вопросом для Герцена, проходящим сквозь большую часть его публицистических текстов.
Вера его в силу и самобытность национального характера никак не меньше веры славянофилов. Камень преткновения для обеих партий – правление Петра I, якобы заставившего народ изменить себе и насильственно измениться, рассматривается Герценом принципиально иначе. Русский народ, во-первых, слишком самобытен, силен и целостен, чтобы измениться в корне – он просто легко принял иные внешние формы, выбрав для себя наилучшее, более подходящее для развития: «Сколько ни декламировали о нашей подражательности, она вся сводится на готовность принять и усвоить формы, вовсе не теряя своего характера, – усвоить их потому, что в них шире, лучше, удобнее может развиваться все то, что бродит в уме и в душе, что толчется там и требует выхода, обнаружения». С другой стороны, эта легкость в изменении внешней формы показывает, что цивилизационный разлом между Европой и Россией невелик: «Разве вельможи Екатерины оттого, что они приобрели все изящество, всю утонченность версальских форм (до чего никогда не могли дойти немецкие гранды), не остались по всему русскими барами, со всею удалью национального характера, с его недостатками и с его разметистостью? В них иностранного ничего не было, кроме выработанной формы…».
Кроме того, признавая «многое скорбное этого (петровского – С.В.) разъединения», Герцен настаивает на несомненном благе, им принесенном, среди прочего – осознание русскими собственной национальной идентичности: «близость с Европой ободряет, развивает веру в нашу национальность».
Самым же ярким манифестом в этом отношении, «символом веры» Герцена по поводу своей национальной и цивилизационной принадлежности стал официальный ответ (в английской газете The Morning Advertiser) от 15 февраля 1855 г. на резкие нападки эмигранта-публициста И.Г. Головина, взявшегося оспаривать его право представлять революционную Россию на международном демократическом митинге, как якобы не русского, а «немецкого жида, родившегося в России»: «…Русский по рождению, русский по воспитанию и, позвольте прибавить, вопреки или скорое благодаря теперешнему положению дел, русский всем своим сердцем, я считаю своим долгом требовать в Европе признания моего русского происхождения, что никогда не ставилось даже под сомнение в России ни со стороны признававшей меня революционной партии, ни со стороны царя, преследовавшего меня».