Причём представления о сути этого принципа основываются вовсе не на академических исследованиях, а на идеологически ангажированной публицистике позапрошлого века, прежде всего на знаменитом сочинении Константина Леонтьева «Византизм и славянство» (1875). В последнем утверждается, что «византизм в государстве значит – самодержавие», а в духовно-идеологической сфере он «есть сильнейшая антитеза идее всечеловечества в смысле земного всеравенства, земной всесвободы, земного всесовершенства и вседовольства». То есть политически – это неподконтрольная обществу автократия, одна из форм восточной деспотии, а религиозно – пессимистический аскетизм, внушающий низам презрение к материальным и социальным благам и политической свободе. По Леонтьеву, Россия – второе издание империи ромеев, ее сколок: «византийский дух, византийские начала и влияния, как сложная ткань нервной системы, проникают насквозь весь великорусский общественный организм».

Естественно, что при таком толковании «византизма» его оценки со стороны наших основных противоборствующих идейно-политических лагерей полярны. Для либералов и демократов – он символ всего самого худшего и реакционного в русской жизни, для охранителей, напротив – объект неутихающего восторга, палладиум Отечества. В горячке гражданских перебранок мало кто задавался вопросом: а насколько этот затрёпанный политический ярлык соответствует исторической действительности?

Когда Леонтьев писал цитированный текст, и русская, и мировая академическая византинистика делала только первые шаги. Но с той поры она достигла выдающихся результатов, в свете которых консервативный / либеральный миф «византинизма» показал свою полную несостоятельность. Например, совсем недавно в русском переводе вышла свежая (2015 года) монография американского историка Энтони Калделлиса с провокационным названием «Византийская республика: народ и власть в Новом Риме» (СПб.: ДМИТРИЙ БУЛАНИН, 2016; пер. и отв. ред. В.И. Земскова). После её прочтения повторять леонтьевские штампы уже совершенно невозможно.

На основе большого фактического материала Калделлис убедительно доказывает несколько давно очевидных для специалистов, но почти никогда не формулировавшихся ими с такой определённостью тезисов:

1) Византия никакая не восточная деспотия, а «прямой потомок» Римской республики «по непрерывной линии политической и идеологической преемственности. Византийская politeia [ключевое понятие византийского политического дискурса, обычно на русский неточно переводится как “государство”] была лишь переводом латинской res publica». В сознании как римлян, так и византийцев (которые вообще-то тоже именовали себя римлянами) не существовало противоречия между монархией и республикой, режим императорской власти был лишь политической формой, которую приняла politeia с определённого этапа истории. Поэтому Византию можно называть «республиканской монархией, монархической республикой или  просто “Римской республикой в монархической фазе”».

2) Императорская власть имела не только теократическое обоснование (которое использовалось по большей части «дворцовой пропагандой»), но и вполне светское, республиканское. Басилевсы считались не собственниками politeia, а её хранителями. Скажем, известный историк и философ Михаил Пселл понимал царскую власть как «форму служения ради блага подданных», множество других текстов «отражают ту же посылку, что императоры были, по существу, служащими, обладавшими властью, делегированной им республикой». Характерно, что в Византии не сложилась система наследования престола по наследству: «то, чем не обладают частным образом, не может быть завещано».

3) Восточная Римская империя управлялась на основе законов, в ней существовала развитая система государственного и частного права. Император имел право действовать за пределами закона, но только при условии, что это было необходимо для пользы римского народа. «Другими словами, приоритетным критерием был не писаный закон, а благо республики». Нарушение законов по личному произволу монарха воспринималось как тирания (общее место византийского политического дискурса: «законный царь делает закон своей волей, в то время как тиран делает свою волю законом»).

4) Суверенитет в Византии принадлежал римскому народу. Восстания против императоров-«тиранов» воспринимались как осуществление вполне легитимного права свергать недостойного правителя. «В тот момент, когда весь народ единодушно обращался против императора, этот последний больше не был легитимным… Народ чувствовал, что имеет право менять правителя…». При этом «Ника [при Юстиниане I] была единственным народным восстанием в Византии, потерпевшим поражение». Из 107 монархов Второго Рима 65 были свергнуты в результате государственных переворотов, в большинстве из которых народные массы приняли активное участие. Особенно впечатляюще их роль видна в истории низложении Михаила V в 1042 г. Михаил, возведённый на престол императрицей Зоей через усыновление, решил затем отстранить её от власти. Но как только это произошло, возмутился весь Константинополь, «все независимо от пола, богатства и возраста… всколыхнулись и начали собираться небольшими группами, становясь всё более возбуждёнными». Люди начали скандировать против Михаила объединяющий их лозунг: «Выкопайте его кости», который издревле был известен как сигнал к свержению императора. То же самое сигнализировал припев: «Недостоин [анаксиос]» трона. Народ заставил патриарха встать на его сторону, освободил Зою и её сестру из монастыря, куда их заточил тиран, наконец, ворвался в императорский дворец. В итоге Михаил был свергнут и ослеплён, а власть возвращена сёстрам-императрицам. Такие сцены не слишком вписываются в концепцию леонтьевского самодержавного «византизма». Так же как, например, и гораздо более мирный эпизод, когда Алексей III Ангел в 1197 г. попытался ввести новый чрезвычайный налог и собрав сенат, а также представителей клира, торговцев и ремесленников, попросил их всех внести свой вклад. Однако большинство собравшихся посчитали такие требования совершенно невыносимыми и стали громко возмущаться. Более того, императора обвинили в растрате общественных средств и раздаче земель родственникам. Алексей был вынужден отказаться от своего проекта и даже заявил, что не он его придумал. Не очень-то похоже, что протестовавшие руководились в данной ситуации заветами аскетической духовности… 

5) В связи с вышеперечисленным понятно, что императоры, как правило, стремились быть популярными, ведь, в сущности, в Византии «легитимность означала популярность».

6) В Новом Риме не было официальных механизмов ограничения императорской власти, но, с другой стороны, «не существовало также и формальных соглашений, которые могли бы защитить императора от гнева… народа или иных элементов республики, когда те прибегали к неправовым мерам. Революция была постоянным, но нерегулярным механизмом, с помощью которого республика действовала против отдельных императоров… Династический принцип никогда не мог упрочиться надолго, потому что всегда мог быть уничтожен следующим утверждением республиканского выбора».

В заключении Калделлис резюмирует: «Воображаемый современный конструкт, называемый “Византия” и отождествляемый с теократией и абсолютизмом, становится между нами и живой политической культурой восточных римлян… Наилучший выход из этого затруднительного положения – восстановить римскую идентичность Византии. Нормы древней   res publica накрепко укоренены в идеологии её политического поля. Народный суверенитет не обладал управленческими институциями, но находил своё выражение в непрерывном референдуме, которому императоры подчинялись. Легитимность означала популярность. То, что мы называем Византией, было бурной, политически динамичной, но в конце концов стабильной монархической республикою в римской традиции, притворяющейся – для себя в той же мере, в какой и для других – императорской теократией».

Дополнительную ценность отечественному изданию монографии Э. Калделлиса придаёт включение в него в качестве приложения работы русского исследователя В.Е. Вальденберга «Государственное устройство Византии до конца VII века», в которой автор ещё в 1933 г. пришёл к схожим выводам, хотя и на более ограниченном – и хронологически, и тематически – материале. Форма правления в Византии, констатирует Вальденберг, «может быть определена как народная или демократическая монархия, которая представляет в себе соединение элементов собственно монархических с республиканскими. Такой характер ей придаёт, прежде всего, то обстоятельство, что императорская власть в Византии установилась… волею народа. Как наследник римских императоров, как преемник их власти, император византийский есть учреждение, возникшее, потому что народ перенёс на него всю власть, которую он сам имел… Перед нами, следовательно, тот принцип, что первоначальным источником власти является народ, и только от него уже власть переходит к императору».

Признаюсь, до прочтения книги Калделлиса, я хоть и знал, что, вопреки Леонтьеву, византийское влияние на Русь было весьма локальным, но всё же полагал русское и византийское самодержавие типологически близкими феноменами. Теперь же картина представляется в совершенно в ином свете – оказывается, «византизм» и московско-петербургско-советский «русизм» не имеют между собой практически ничего общего. Более того, Византия – это вовсе не Восток, это Европа, пусть и очень во многом отличная от Западной, но также имеющая самое непосредственное отношение к такой основополагающей ценности европейской цивилизации как политическая демократия. Русским демократам стоило бы перестать браниться «византизмом», а, напротив, реабилитировать его и поднять на щит, акцентируя возврат к забытым византийским корням нашей культуры.

Что же касается применения понятия «византизм» по отношению к существующей в РФ социально-политической системе (равно как, например, и понятия «феодализм»), то невольно вспоминается рассказ Андрея Платонова «Фро», в котором отец главной героини в ответ на жалобы дочери, что-де она «мещанка» мудро замечает: «Ну какая ты мещанка!.. Теперь их нет, они умерли давно. Тебе до мещанки еще долго жить и учиться нужно: те хорошие женщины были...»